- Хочу, чтобы ты знала, Пиджин: я просто ошарашен поведением твоих родителей. Интересно, на какое место в нашей с тобой жизни они претендуют? Мне кажется, на слишком большое, что, учитывая все обстоятельства, просто абсурдно. С другой стороны, я признаю, что, какого бы возраста ни достиг человек, в его отношениях с родителями всегда много таинственного, и тут возможны любые сюрпризы. Поэтому позволь предложить: если ты хочешь, чтобы я полетел в Мичиган и поговорил с твоим отцом, я полечу в Мичиган и выслушаю все, что он скажет, и когда он объяснит мне, почему выступает против наших отношений, я даже не стану с ним спорить, я приму его сторону. Скажу, что его беспокойство мне вполне понятно, что я готов согласиться: на первый взгляд ситуация ничего хорошего не обещает, и есть, разумеется, некоторый риск. Но факт остается фактом: мы с его дочерью неравнодушны друг к другу. А то обстоятельство, что мы с ним и с Кэрол дружили, когда были молоды и подвизались в Нью-Йорке, не имеет сейчас никакого значения. Это единственное, что я скажу в свою защиту, Пиджин. Если ты действительно хочешь, чтобы я поехал и встретился с ним. Тебе решать. Если хочешь, я сделаю это на следующей неделе. А хочешь - завтра.
- Вполне достаточно того, что с ним встретилась я, - ответила она. - Не стоит тебе ввязываться. И вообще, не надо на этом застревать. Ты и без того дал понять, что дело зашло слишком далеко.
- Не уверен, что ты права, - возразил он. - Разъяренному отцу лучше встретиться со мной, чем злиться, не имея объекта, на который он мог бы выплеснуть свою ярость.
- Но мой отец вовсе не разъярен, ярость вообще не в его характере, и я не думаю, что надо провоцировать сцену, когда она даже и не назревает.
"Назревает, еще как назревает! - подумал он. - Эти мещане, твои родители, так просто не уймутся". Но сказал лишь:
- Ладно, я только предложил. В конце концов, это твое дело.
Но так ли это было? Разве не следовало ему пресечь вмешательство ее родителей, приняв их вызов, вместо того чтобы пассивно предоставить всему идти своим чередом? Он должен был вместе с ней поехать в Нью-Йорк на встречу с отцом - настоять на своем присутствии и приструнить Эйсу. Несмотря на все заверения Пиджин, он не мог отделаться от мысли, что Эйса разъярен и лучше встретиться с ним, а не прятаться от него. Все дело в том, что он звезда? Разумеется, именно так должен рассуждать Эйса, никогда не получавший больших ролей. "Да, он будет считать, - думал Экслер, - что моя слава лишила его единственной дочери, актерская слава, которой сам Эйса никогда бы не снискал".
Только в середине следующей недели у него дошли руки до пятничного номера окружной газеты, и на первой странице он обнаружил статью про убийство, случившееся в благополучном пригороде в двадцати пяти милях отсюда. Мужчину за сорок, преуспевающего пластического хирурга, застрелила из охотничьего ружья его жена, с которой он проживал раздельно. Эта самая жена была не кто иная, как Сибил ван Бюрен.
К тому времени Сибил разошлась с мужем. Она приехала на машине к его дому с другого конца города и, как только он открыл дверь, дважды выстрелила ему в грудь. Он умер мгновенно. Бросив орудие убийства на пороге, женщина вернулась в машину и сидела там, пока не приехала полиция и не отвезла ее в участок для составления протокола. Утром перед уходом из дома она договорилась с няней, что та пробудет с двумя ее детьми весь день.
Экслер немедленно позвонил Пиджин и все ей рассказал.
- А ты тогда поверил, что она на это способна? - спросила Пиджин.
- Она-то? Такая слабая и беспомощная? Нет, ни за что. Мотив был серьезный - растление ее ребенка. Но чтобы она решилась на убийство! Она спрашивала, не соглашусь ли я его убить, говорила: "Мне нужен кто-то, кто убьет этого порочного человека".
- Жуткая история, - отозвалась Пиджин.
- Такая хрупкая женщина, словно скроенная по непрочным детским лекалам. Никому и в голову не придет, что от нее может исходить какая-то угроза.
- Ее не признают виновной, - рассудила Пиджин.
- Может, не признают, а может, и признают. Если решат, что имело место временное помешательство, это избавит ее от наказания. Но что с ней будет дальше? И что станет с ее дочерью? Даже если жизнь девочки не искалечил навсегда отчим, то теперь уж точно искалечила мать. А у них ведь еще и сын.
- Хочешь, я приеду сегодня вечером? Что-то мне не нравится твой голос.
- Нет-нет, - ответил он, - я в полном порядке. Просто никогда раньше не был знаком с человеком, совершившим убийство не на сцене.
- Я приеду, - решительно заявила Пиджин.
И она приехала, и после ужина, в гостиной, Экслер повторил ей подробно все, что говорила ему Сибил ван Бюрен в больнице. Он нашел ее письмо, то самое, которое она прислала ему на адрес офиса Джерри, и дал его прочесть Пиджин.
- Муж утверждал, что невиновен, - заметил Экслер, - что она психически больна, невменяема.
- Она действительно невменяема?
- Мне так не показалось. Видно было, что она страдает. Но я склонен был верить тому, что она рассказывала.
Целый день он перечитывал заметку, снова и снова смотрел на фотографию Сибил в газете - студийный портрет, на котором она была молодая и хорошенькая и походила не на замужнюю женщину за тридцать и уж точно не на Клитемнестру, а скорее на старшеклассницу из школьной группы поддержки, которая еще ничего в жизни не видела.
На следующий день Экслер позвонил в справочную и легко получил номер телефона ван Бюренов. Позвонил. Ответила женщина, оказавшаяся сестрой Сибил. Он прочитал ей по телефону письмо. Договорились, что он снимет с письма копию, а оригинал вышлет ей для передачи адвокату Сибил.
- Вам разрешают с ней видеться? - спросил он.
- Да, в присутствии адвоката. Она скучает по детям и жалуется, что нельзя их повидать, но в остальном держится пугающе спокойно.
- Она говорила что-нибудь про убийство?
- Она говорит: "Это нужно было сделать". Можно подумать, это ее пятидесятое убийство, а не первое. Она в очень странном состоянии. По-моему, до нее не доходит весь ужас происшедшего. Похоже, ей кажется, что весь ужас остался позади.
- Это пока, - сказал он.
- Да, я тоже так подумала. И однажды все рухнет. Долго она не сможет прятаться за этой невозмутимой маской. Мне кажется, за ней надо бы присматривать, чтобы она не покончила с собой в камере. Что-то будет дальше… Страшно подумать.
- Могу себе представить. То, что она совершила, никак не вяжется с моим представлением о ней. Почему она все-таки сделала это? И ведь прошли месяцы с того дня, когда обнаружилось…
- Потому что, после того как они разъехались, Джон продолжал все отрицать и утверждал, будто она бредит, и это приводило ее в дикую ярость. В то утро, собираясь увидеться с ним, она сказала мне, что вырвет у него признание, чего бы это ни стоило. Я отговаривала ее: "Не стоит тебе с ним встречаться. Ты разозлишься и потеряешь над собой контроль". Так и вышло! А ведь говорила я ей, что надо обратиться к прокурору округа, предъявить иск. И упрятать Джона за решетку. Но она отказалась: он достаточно известный человек, история попадет в газеты, Элисон придется пройти через кошмар суда, через испытания, которых ей не перенести, а девочка и без того столько пережила. Да, она так говорила, и поэтому я даже представить себе не могла, что "выбить из него признание, чего бы это ни стоило" - значит пустить в ход оружие. Она же должна была понимать, что это тоже попадет в газеты! И ведь она даже не дала Джону времени впустить ее в дом. Он не успел сказать ни единого слова. А не то, что они ссорились, она вышла из себя и застрелила его в состоянии аффекта. Ей потребовалось всего-навсего увидеть его лицо, чтобы нажать спусковой крючок, нажать дважды, и вот он мертв.
- А девочка знает?
- Ей пока не сказали. Это будет непросто. Тут вообще ничего простого не будет. Покойный доктор ван Бюрен позаботился об этом. Мне трудно даже вообразить себе страдания, которые ожидают Элисон.
Экслер потом повторял про себя много дней подряд: "Страдания, которые ожидают Элисон". Возможно, именно эта мысль довела Сибил до того, что она убила мужа, тем самым продлив страдания Элисон. И через несколько недель после отправки письма Сибил ван Бюрен ее сестре он был так же поглощен мыслями о страданиях Элисон, как раньше - о своих собственных. Мыслями о страданиях растерянного ребенка и о смертоносной ярости его матери.
Однажды ночью в постели Пиджин сказала ему:
- Я нашла для тебя девочку. Она из команды пловчих. Я плаваю с ней вместе в бассейне. Лара. Хочешь, я приведу тебе Лару?
Она медленно поднималась и опускалась над ним, свет был погашен, и полная луна смутно освещала комнату сквозь ветви высоких деревьев.
- Расскажи мне о Ларе, - попросил он.
- О, она тебе точно понравится! - шаловливо улыбнулась Пиджин.
- А тебе явно уже нравится.
- Я наблюдаю за ней в бассейне. И в раздевалке. Девочка из богатой, привилегированной семьи. Никогда не знала никаких трудностей. Она само совершенство. Блондинка. Прозрачные голубые глаза. Длинные сильные ноги. Безупречные груди.
- Насколько безупречные?
- У тебя твердеет, когда я говорю о Ларе! - заметила она.
- Так что груди? - напомнил он.
- Ей девятнадцать. Они налитые и упругие. Лобок у нее побрит, но по бокам такой светлый пушок.
- И с кем она трахается? С мальчиками или с девочками?
- Пока не знаю. Но кто-то с ней точно забавляется.
С той ночи Лара всегда была с ними, когда они ее хотели.
- Ты сейчас в ней, - бывало, говорила Пиджин, - в ее чудной маленькой киске.
- А ты ее тоже…
- Нет, только ты. Закрой глаза. Хочешь, она сделает, чтобы ты кончил? Хочешь, Лара заставит тебя кончить? Ну-ка, белокурая сучка, сделай, чтобы он кончил! - говорила Пиджин и пускалась вскачь. Теперь ее не надо было учить ездить верхом. - Ну-ка, обрызгай ее! Давай, давай! Брызни ей прямо в лицо!
Как-то вечером они пошли поужинать в ресторанчик местной гостиницы. Из гостиной в деревенском стиле была видна дорога, а дальше - озеро, расцвеченное закатными красками. Пиджин оделась во все самое новое. Они купили эти вещи в Нью-Йорке на прошлой неделе: короткую обтягивающую юбку джерси, тонкие черные чулки, красный кашемировый топ, поверх которого она накинула кардиган из того же красного кашемира; мягкую кожаную сумку на длинном ремне, отделанную кожаной бахромой; остроносые низковырезанные босоножки, оставлявшие открытыми начало ложбинки между пальцами. Она выглядела мягкой, аппетитной, соблазнительной - красный верх, черный низ - и держалась с таким небрежным спокойствием, как будто одевалась подобным образом всю жизнь. Сумку на длинном ремне она носила так, как посоветовала ей продавщица в магазине: наподобие патронташа, наискосок через грудь, так что она лежала у нее на бедре.
Чтобы не заболела спина и нога не немела, Экслер обыкновенно во время ужина два-три раза вставал и прохаживался. Между основным блюдом и десертом он встал во второй раз и прогулялся по ресторанчику. Забрел в общую комнату, заглянул в бар. Там сидела в одиночестве привлекательная молодая женщина. Ей не было и тридцати, и, судя по репликам, которыми незнакомка перебрасывалась с барменом, она была слегка навеселе. Экслер улыбнулся, поймав на себе ее взгляд. И чтобы задержаться подольше, спросил у бармена счет бейсбольного матча, который показывали по телевизору. Потом поинтересовался у барышни, местная ли она или остановилась в этой гостинице. Она сказала, что отработала первый день в антикварном магазинчике через дорогу и зашла выпить после закрытия. Он спросил, понимает ли она что-нибудь в антиквариате, и она ответила, что ее родители держали антикварную лавку на севере штата. Она три года проработала в Гринвич-Виллидж, а сейчас решила попытать счастья за городом. Он поинтересовался, давно ли она здесь, и узнал, что всего-навсего месяц. Тогда он осведомился, что она пьет, и, когда она ответила, сказал: "За следующую порцию плачу я" - и дал понять бармену, чтобы тот включил выпивку в его счет.
За десертом Экслер сказал Пиджин:
- Там в баре девушка напивается.
- Как она выглядит?
- Как особа, которая в состоянии о себе позаботиться.
- Хочешь?
- Если хочешь ты.
- Сколько ей? - спросила Пиджин.
- По-моему, лет двадцать восемь. Ты главная. Ты - и зеленый член.
- Нет, ты. Ты и твой настоящий член.
- Ладно, вместе ответим, - кивнул он.
- Покажи мне ее.
Он оплатил счет, они вышли из зала, двинулись в бар и остановились в дверях. Экслер стоял за спиной Пиджин, обнимая ее сзади. Он чувствовал, как она дрожит от волнения, глядя на девушку у стойки, и ее дрожь передалась ему. Как будто они стали одним существом, охваченным безумным желанием.
- Она тебе нравится? - прошептал он.
- Похоже, ее можно завести с пол-оборота. Видно, что готова вступить на скользкий путь и способна на любое бесстыдство.
- Видно, что тебе хочется отвезти ее домой.
- Она, конечно, не Лара, но сойдет.
- А что, если ее стошнит в машине?
- Думаешь, к тому идет?
- Она тут давно уже сидит. Если вырубится у нас дома, как будем от нее избавляться?
- Убьем, и дело с концом, - отрезала она.
Все еще крепко прижимая к себе Пиджин, он громко предложил девушке у стойки:
- Вас подвезти, юная леди?
- Трейси.
- Вас подвезти, Трейси?
- Я на машине.
- Но в состоянии ли вы вести ее? Я могу подбросить вас домой.
Пиджин просто трепетала у него в руках. Она похожа на кошку, подумал он, на кошку перед прыжком, а еще на сокола, за секунду до того, как он взлетит с запястья сокольничего. Зверь, которого ты можешь контролировать - пока не отпустишь. И еще он подумал, что снимает для нее Трейси так же, как прежде покупал новую одежду. С Ларой они были такими храбрыми потому, что никакой Лары не предвиделось, а значит, не приходилось опасаться последствий. Тут совсем другой случай. Его вдруг осенило, что он все полномочия передал Пиджин.
- Меня муж может довезти, - сказала Трейси.
Он еще раньше заметил, что у нее на пальце нет обручального кольца.
- Нет, позвольте мы довезем вас. Вам куда?
Трейси назвала городок в двадцати милях к западу.
Бармен, который прекрасно знал, что Экслер живет в противоположной стороне, притворившись глухонемым, занялся своей работой с удвоенным рвением. Благодаря фильмам с участием Экслера почти каждый из девятисот жителей этого захолустного городка знал, кто он такой, хотя лишь немногие имели представление, что свою репутацию он заработал главным образом театральными ролями. Пьяная молодая женщина оплатила счет, сползла с табурета и взялась за свою куртку, готовясь уйти. Она оказалась выше, чем он предполагал, и крупнее - заблудшая, возможно, но не беспризорная. Пышущая здоровьем блондинка, образец телесного изобилия и стандартной нордической привлекательности. В общем и целом, более заурядная, грубоватая версия величественной Луизы.
Он усадил Трейси рядом с Пиджин на заднее сиденье и повез их темными пустыми проселками к своему дому. Получалось, они ее похитили. Его не удивило, что Пиджин так быстро решилась. На нее теперь не действовали запреты, она больше не боялась, как тогда, перед стрижкой, и он уже был захвачен одним тем, что доносилось с заднего сиденья. В спальне Пиджин высыпала на постель свои игрушки, в том числе плетку-девятихвостку из мягких узких полосок черной кожи.
* * *
Экслер гадал, что творится в голове у Трейси. Она садится в машину с двумя незнакомыми людьми, они везут ее неизвестно куда по грязной дороге, а потом высаживают из машины - явно чтобы устроить тот еще цирк. Она, конечно, пьяна, но ведь еще так молода! Неужели не понимает, как рискует? Или мы с Пиджин внушаем такое доверие? Или Трейси именно риска и ищет? Или все-таки слишком пьяна, чтобы бояться? Интересно, ей раньше случалось проделывать что-нибудь подобное? Почему, снова и снова думал он, она идет на это? Просто абсурд какой-то: эта молодая женщина так и плывет к ним в руки, чтобы исполнить все то, о чем они фантазировали вслух в постели насчет Лары. Хотя что, скажите, не абсурдно? Что он больше не способен выходить на сцену? Что двадцать шесть дней провел в психиатрической больнице? Что у него роман с лесбиянкой, которую он помнит младенцем у материнской груди?
Когда мужчина занимается любовью с двумя женщинами сразу, нередко случается, что одна из них, ошибочно или справедливо решив, что ею пренебрегают, садится в уголке и тихонько плачет, сжавшись в комочек. На этот раз, судя по тому, как все началось, плакать в уголке придется ему. Однако, глядя на происходящее с дальнего края постели, Экслер не чувствовал боли и обиды оттого, что о нем забыли. Он предоставил Пиджин командовать и решил не соваться, пока не позовут. Смотреть и не вмешиваться. Первым делом Пиджин надела свою сбрую, закрепила ремни и присоединила дилдо так, чтобы он воинственно торчал. Потом она некоторое время стояла на четвереньках, нависая над Трейси, легко прикасаясь губами к ее губам и соскам, а руками лаская ее груди. Затем она опустилась ниже и мягко вошла в Трейси - проникла в нее пристегнутым ремнями членом. Пиджин не пришлось принуждать Трейси раскрыться. Ни одна не сказала ни слова - ему казалось, что если бы кто-то из них вдруг заговорил, то это был бы какой-то совершенно непонятный ему язык. Зеленый член погружался в распростертую на постели обильную плоть, выныривал и снова погружался - сначала медленно, потом все быстрее и мощнее, и еще, и еще сильнее, - и все выпуклости и впадины тела Трейси двигались в одном ритме с ним. Это не было мягкое порно. Взгляд его вбирал в себя не двух нагих женщин, ласкающих и целующих друг друга в постели. Теперь в этом было нечто опасное - насилие одной женщины над другой. Нечто первобытное происходило в комнате, полной теней, как будто Пиджин магическим образом соединяла в себе шамана, акробатку и животное. Как будто она надела маску на гениталии, фантастическую тотемную маску, сделавшую ее тем, чем она не была в обычной жизни и быть не могла. А сейчас ей дано было сочетать в себе ворону или койота - и одновременно Пиджин Майк. Сердце его часто билось от волнения - это было волнение бога Пана, из чащи следящего за совокуплением зорким похотливым взглядом.
Но это был уже английский, когда Пиджин, которая лежала на спине и проводила маленькой плеточкой по длинным волосам Трейси, взглянула на него и с этой своей детской улыбкой, обнажившей резцы, сказала ему: "Твоя очередь. Развращай ее". Она тронула Трейси за плечо и, прошептав: "Пора менять хозяина", тихонько перекатила большое теплое тело к нему. "Собрались трое детишек, - проговорил он, - и решили поставить пьеску". Теперь был его выход.