(32) На этой работе с рекордной для него зарплатой AZ не делает совсем ничего и, готовясь к отъезду ("Информэлектро" пользуется репутацией "пусковой площадки" для эмигрантов), пишет и печатает за границей статьи по поэтике, а тем временем дружит с профоргом, ходит с коллективом в сауну и вообще считается своим парнем. Ему даже выдают характеристики для частных поездок заграницу - в Польшу. При подписании очередной характеристики Лебедь, как полагается, устраивает AZ экзамен по политической грамотности. "Ну, а материалы съезда партии прорабатывал?" - "Что за вопрос?" - Из полупустого сейфа, в котором виднеется также бутылка кефира, Лебедь вынимает красный том материалов очередного съезда и торжественно раскрывает его: "Посмотрим, посмотрим, что ты знаешь". - "Так нечестно, Николай Еремеевич, неспортивно - Вы с книгой, а я без. Уберите книгу, тогда и спрашивайте". - "Ладно, что там у тебя, давай подпишу". AZ про себя решает, что следующая характеристика, за которой он обратится к Лебедю, будет для выезда в Израиль. (Так в дальнейшем и случается.)
(33) AZ, проводящего рабочее время на даче, вдруг срочно вызывают на работу - за ним даже присылают секретаршу. Приехав в город, он звонит своему заведующему (Б. Румшискому), и тот объясняет, что AZ нужен не их начальству, а Министерству Иностранных Дел, откуда его стали искать через отдел кадров, а это уже чревато неприятностями. "Понятно, - говорит AZ. - Поскольку я им явно нужен, скажите, что мне от них потребовать". - "Очень просто: пусть они позвонят в наш отдел кадров и извинятся - скажут, что они забыли, что Вы уже с утра работаете у них… в другой башне".
Мидовцы действительно готовы на все - им нужен перевод на сомали речей Председателя Президиума Верховного Совета Подгорного для его предстоящего визита в Сомали, а Капчица нет в городе. Дело это плевое, AZ просит немедленно доставить ему тексты, он переведет их сегодня же (и еще успеет на дачу). Однако, это невозможно: "Первый Отдел не завизирует вынос текстов из МИДа". AZ приходится на следующий день явиться в здание на Смоленской, томиться в ожидании заказанного пропуска, пройти через двойные милицейские посты (сначала Министерства Внешней Торговли, потом МИДа; на Радио пост один, зато документы проверяют дважды - при входе и при выходе) и, получив, наконец, тексты, ждать, пока из другого отдела доставят латинскую машинку (в отделе Сомали ее нет - язык-то бесписьменный). AZ мгновенно переводит речи, ничем не отличающиеся от ежедневных радиоматериалов, и заводит разговор об оплате и уходе. Однако оказывается, что это еще не все речи - последнюю вот-вот подвезут. Пока что AZ, в сопровождении мидовского специалиста (Бобылева), не владеющего сомали, хотя и получающего надбавку за знание языка, отправляют в закрытый буфет, где по особым ценам можно роскошно поесть и отовариться икрой. Наконец, текст последней речи приходит, AZ тут же переводит его и снова заговаривает о расчете. Но не тут-то было: завтра из ЦК поступят окончательные исправления, и их надо будет на месте внести в перевод. "Так зачем же Вы мне давали это сырье?" - возмущается AZ, но делать нечего. Поездка на дачу отодвигается еще на день.
Назавтра AZ вручают поправки, и через пять минут он приносит перевод. "Уже?" - недоумевает завотделом Восточной Африки. "А чего долго чикаться? Большинство поправок либо грамматические, либо логические - я их сам внес еще вчера. Ну, а за такие тонкости, как различие между "дружеским отношением" и "дружественностью", я и не берусь. Так что прикажите получить".
В дальнейшем AZ смотрит документальный фильм о визите Подгорного в Сомали и видит, как его перевод читает известный ему сотрудник советского посольства, посредственно владеющий языком. Когда позже AZ рассказывает всю эту историю Щеглову, тот замечает, что AZ зря ждал латинской машинки: лучше было бы написать перевод русскими буквами, тогда Подгорный смог бы прочесть перевод сам - ему-то какая разница, что читать?!
В этих трех десятках фрагментов "все правда" - в том смысле, что ничего не выдумано, хотя, конечно, отбор эпизодов и деталей и стиль изложения неминуемо несут какой-то смысловой заряд. Не исключено, что существенным фильтром служит уже сам механизм памяти, имеющей тенденцию удерживать лестное и опускать неприятное. Но даже и при наличии такого лакировочного налета приведенный протокол представляется красноречивым документом (существенно отличающимся от ряда беспроблемных автогероизаций в мемуарных свидетельствах о той поре). Ниже предлагается его анализ, который опять-таки может оказаться не свободен от авторской субъективности. Впрочем, те или иные поправки на возмущающие факторы необходимы применительно практически к любым текстам и анализам.
3.
Протокол отражает стадии профессиональной карьеры AZ в двух ее основных аспектах: научном - в рамках соответствующих институтов (МГПИИЯ, ИВЯ, "Информэлектро", издательство "Наука", журнал "Иностранная литература"), и прикладном - в рамках средств массовой информации (Московское Радио, студия "Экспортфильм"). С профессиональными сплетаются этико-идеологические коллизии (подписание писем, отстаивание структурализма), развертывающиеся на политическом фоне - внутреннем (аресты, процессы, Синявский, Солженицын, петиционная кампания, партийное и административное начальство, дискуссия в журнале) и международном (Сомали, колониализм, освобождение Африки, Вьетнам, Чехословакия, "Голос Америки", эмиграция в Израиль). Единой сюжетной канвой служит "сомалийский" мотив, так или иначе причастный этим разным сферам. А основную тему этого сюжета составляют, конечно, взаимоотношения человека, точнее - инакомыслящего интеллигента, и власти - советской власти 1970-х годов.
Диссидентский элемент не требует особых комментариев. AZ критически относится к официальной политической линии, сочувствует реформам Дубчека, разделяет позиции арестованных и высылаемых правозащитников и подписывает письмо в их поддержку (см. 18); отвергает претензии начальства на идеологический контроль над наукой (3); пренебрегает институциональной карьерой (защитой диссертации) (3); настаивает на допущении в свою квартиру негра (6); вмешивается, будучи сам полуевреем, в трудоустройство еврея-ученика (14); эмигрирует (32). В своем "свободомыслии" он не одинок - так или иначе его поддерживают и защищают друзья-подписанты и коллеги по Институту (3, 24, 25, 27); вчуже уважительно звучит даже реплика обозревателя с Радио (19). Главным оружием AZ служит профессионализм - к его научным заслугам апеллируют Шайкевич в ходе переаттестации (24) и оппоненты на защите (27), на свою назаменимость как переводчика с редким языком опирается он сам во взаимоотношениях с заказчиками из ЦК и МИДа (30, 33).
Наряду с серьезными политическими акциями, основным способом демонстрации идеологической независимости AZ является его фрондерское остроумие. Оно направляется на официальные святыни: апрельские тезисы Ленина (23); пропагандистские материалы Радио (уподобляемые религиозным) (14); идеологическую монополию партии в вопросах науки (1) и логической связности речей главы государства (33); практику подмены новостей ритуальными сообщениями (о ленинском юбилее) (16).
Позиция AZ и здесь, как правило, опирается на авторитет "Науки". Таковы: замечание о наличии в сомали отрицательного спряжения, как бы нарочно созданного по заказу цензоров (8); "историко-научное" рассуждение о сходстве Радиокомитета со средневековыми монастырями (14); похвальба исправлением ошибок в правительственном тексте (33). Особо ядовитый характер носят остроты, построенные на полемическом присвоении советского этоса: слова о "нетоварищеском" поступке в разговоре с ректором (20) и о "нечестности" экзаменационного опроса с решениями съезда в руках (32); издевательские поучения начальнику отдела кадров о том, как надо выражаться по поводу книг Ленина (31), и работникам аппарата ЦК о необходимости с любовью исполнять свою работу (30) Весь этот юмор, однако, не оригинален, а принадлежит к определенной принятой стилистике, общей для "независимой" интеллигенции (см. остроту Щеглова о русской транскрипции для Подгорного [33]) и "слуг режима" (см. хохмы Довженко [15, 17], особенно вторую - о "профессоре", переводящем уборщицу, и Романова - о бдительности по поводу частицы "не"[8]).
Негативное отношение AZ к власти не ограничивается полемическим отпором ей, а исходит из явно или неявно исповедуемой установки на "использование" ее в своих целях - научных и материальных. В материальном плане речь идет об основной и дополнительной зарплате, в научном - о возможности заниматься интересующими AZ исследованиями (языковой семантикой; экзотическим языком). Начальство (институтское, военное, радиокомитетское, киношное, цековское) рассматривается AZ и его коллегами-учеными как невежественный заказчик, наивно надеющийся получить нужный ему продукт (программу машинного перевода, пропагандистское воздействие на африканских потребителей) - продукт, который в действительности столь далек от реализации, что государственная поддержка фактически оказывается финансированием чисто исследовательских проектов.
Именно эту мысль AZ впрямую высказывает Евсееву под видом циничной насмешки над режимом, понятной лишь рафинированным интеллигентам (14). Особо шикарный жест в духе такого "кэмпового" обращения с официальным дискурсом представляет насыщение новаторской в лингвистическом отношении книги о сомалийском синтаксисе идеологически выдержанными цитатами из советских радиопередач (28). Прагматически наиболее выгодным осуществлением принципа "использования" становится полная подмена служебных обязанностей в "Информэлектро" собственными научными занятиями (32), а наиболее эффектным символически - триумф над заказчиками из ЦК в вопросе о сроках кинозаписи (30); в меньшем масштабе таково же манипулирование мидовцами по указанию Румшиского (33).
Возможности подобного карнавального торжества профессионала (так сказать, "буржуазного спеца") над властью кроются, конечно, в ее собственном непрофессионализме, вытекающем из ее упора якобы на идеологию, а в действительности на чисто силовые приемы контроля. Вера в грубую силу налицо в запасании потенциального компромата на сомалийцев (12); в разнообразном давлении институтского начальства на AZ-подписанта (18, 20, 21, 24); в предложении цековского заказчика кинозаписи освободить AZ от его дел на основной работе (30); в реплике Наркевича о прямой зависимости научной аргументации от введения войск в Чехословакию (23); в дикторских выходах в эфир партийной редакторши (29).
Оборотной стороной силового произвола является фактический развал на всех участках истеблишмента: отсутствие компьютеров в учреждении, предположительно занимающемся машинным переводом (2); отсутствие специалистов (преподавателей и подготовленных аспирантов) и материалов по языку, изучаемому в аспирантуре (13); профессиональная непригодность специалистов по языку сомали в МИДе и в советском посольстве в Сомали, не говоря об отсутствии латинопишущей машинки в сомалийском отделе МИДа (33); приглашение по контракту на Радио полуграмотного диктора из Сомали (9); принятие в аспирантуру и на работу по сомали во всех отношениях непригодной кандидатки (29); неорганизованность цековских чиновников, полагающихся на штурмовщину под магическим лозунгом срочного ответственного задания (30); примитивный уровень работы с кадрами у начальника соответствующего отдела в "Информэлектро" (31, 32); низкая квалификация мидовцев, поготовивших речи президента (33).
4.
Итак, практикуемые властью силовые меры вызывают - а демонстрируемое ею профессиональное бессилие делает возможным - ответное силовое поведение интеллигентов (примеры см. выше в разделе об "использовании"). Такая зеркальность естественно чревата опасностью уподобления интеллигентов - власти. Элементы "уподобления" можно усмотреть во всех тех ситуациях, где интеллигент буквально или фигурально срастается с официальным начальством, например: в фигуре умолчания (о компьютерах), символически отождествляющей руководителя ЛМП Розенцвейга с секретными органами (2); в дикторстве AZ от имени Московского Радио (недаром Абди Хаши пытается увидеть в нем "товарища" [9]); во взятке конфетами ученому секретарю ИВЯ и в приглашении на защиту диссертации сомалийского дипломата (27); и, разумеется, в игриво мстительной демонстрации AZ собственной власти над заказчиками из ЦК (30).
Специального внимания заслуживает поведение, субъективно противостоящее политике властей, но обнаруживающие подспудную завороженность их могуществом. Таковы по видимости столь разные, а по сути схожие слова сочувствия, обращенные к AZ, с одной стороны, запуганным редактором многотиражки Комановским (22), а с другой, видным диссидентом Ивановым (24). В обоих случаях убеждение в неотвратимости спускаемой "сверху" кары составляет неотъемлемую часть подсоветской ментальности. У Комановского оно проникнуто всепоглощающим, мистическим, "вечно-жидовским" страхом, у Иванова, напротив, основано на якобы точной информации из высших эшелонов власти (в частности, возможно, от "своего" начальства типа академика-адмирала Берга [2]), но оба они признают единственным деятельным субъектом развертывающихся событий начальство и отказывают в аналогичном статусе рядовой массе. Иными словами, представление обоих о происходящем отмечено той же закрытой детерминированностью, что и официальный самообраз диктатуры. Сюда же примыкает принятие диссидентами официальной "табели о рангах": ученый без степени (AZ) признается ими как бы де-факто несуществующим - во всяком случае для целей противостояния власти (3). Тем интереснее компромиссный исход переаттестации (24), свидетельствующий о принципиальной открытости процессов.
Суперменскому соревнованию AZ с властью, казалось бы, противоречит его бросающийся в глаза "отрыв от реальности". AZ выбирает свою диссертационную специальность по карте (4); впервые видит нейлоновую рубашку на сомалийце (5); осмысляет реальную пронизанность сомалийской ментальности насилием, хорошо известную ему по книгам, опять-таки через посредство литературы (пушкинского "Анчара") (5); обнаруживает полную наивность перед способным "зарезать" Ахмедом (6); предстает профессором не от мира сего на фоне Довженко и других радиокомитетских старожилов (15) и даже своего недавнего ученика, разъясняющего ему мотивы исчезновения сомалийских студентов по получении гонорара (11).
Интересным образом этот "отрыв от реальности" тоже находится в зеркальном соотношении с ситуацией в лагере властей, о невежестве и непрофессионализме которых речь уже шла. "Неинформированности" обеих сторон вторит дезориентация находящихся между ними "третьих сил": диктора Абди, называющего AZ "товарищем" и плохо ориентирующегося в советской, да и сомалийской, политике (9, 10); студентов, наивно переоценивающих свой заработок (11); американского специалиста по МП, верящего в секретную мощь советской электроники (2).
Рассматриваемый "отрыв" AZ и других от реальности является следствием и проявлением традиционной оторванности русской интеллигенции как от "народной почвы", так и от властных структур. Отрыв этот отчасти органичен, отчасти же культивируется сознательно, ибо позволяет интеллигенту занимать по отношению к "реальности" отчужденно свободную, безответственную - вплоть до суперменского аморализма - позицию, проявляющуся в перечисленных выше силовых стратегиях использования власти и уподобления ей.
Примечательной в этой связи чертой поведения AZ является также тщательное разделение им двух сфер деятельности - научной и деловой - на, так сказать, несообщающиеся сосуды. Свое подписанство он если не скрывает, то во всяком случае никак не рекламирует на Радио (19) и "Экспортфильме" (30), продолжая работать там как ни в чем не бывало во все время и даже после своих диссидентских перипетий. Собственно, одной из функций второй специальности (сомали) и второй работы (на радио и киностудии) и являлось с самого начала приобретение уязвимым интеллигентом дополнительной (по принципу катамарана) устойчивости в неверной советской обстановке. Ситуация, однако, существенно изменилась в момент подписания письма - акта сознательного, публичного, демонстративного неповиновения властям. Следование при этом более традиционной стратегии самосохранения путем ухода в нишу "другой работы" противоречит самой сути диссидентской акции, обнажая нравственную проблематичность фрондерского поведения AZ.
Несмотря на все попытки опротестования, осмеяния, использования и игнорирования власти, она остается бесспорной реальностью. Непреложным фактом является работа AZ - в роли редактора-цензора, а затем переводчика и диктора - на службе официальной советской политики, исполняемая им в обмен на деньги, социальный и интеллектуальный престиж, самообраз независимого человека и исследовательские возможности. Сосредоточение на своих сугубо научных интересах и силовых играх с властью на основе стратегии "отрыва" приводит к игнорированию еще одного аспекта реальности, имеющему серьезные моральные последствия.