От страха, непонимания и отчаяния от молчания родителей, Сережа уже не мог спать по ночам, пытаясь отогнать от себя наступающие на него картинки, в которых он болен чем-то невероятным, страшным, неизлечимым, отогнать, рассуждая, что если бы это было так, родители волновались и нервничали бы намного больше, он бы уже не ходил в школу, и лежал в постели или – больнице. И к утру он тяжело засыпал, едва находя силы проснуться утром и не заснуть в школе.
Не выдерживая молящего взгляда сына, Полина попыталась поговорить с мужем:
– Глеб. Я прошу тебя, давай скажем Сереже о подозрениях врачей, о том, что они не подтвердились и что все эти мытарства только, чтобы помочь ему и…
Муж прервал ее с такой строгостью, какой Полина никогда не видела даже в его отношениях с подчиненными:
– Полина, зачем? Ты этим его напугаешь еще больше, я говорил тебе, прекрати водить его по кабинетам, раз диагноз не подтвердился – вырастет, тем более, что врача – Алексея этого – полного профана, уже обратно отправляют, – вздохнув, он молча смотрел перед собой, потом как-то безразлично, не поворачиваясь опять заговорил: – Знаешь, я сам с Сережей поговорю, права ты – хуже непонимания и ожидания чего-то плохого и при этом – молчания близких – ничего нет, – он привлек к себе совершенно обескураженную Полину и, поцеловав в лоб, только тихо добавил: – Вечером.
Сережа, слушая отца, видел в висящей перед глазами пелене слез что-то хрустальное, разбившееся на сверкающие кусочки и чувствовал, как они падают на него, больно впиваясь глубоко в кожу, в душу, в сердце, разрезая по пути картинку, любимую им годами и единственно возможный для него образ его будущего – высокий дипломат Сергей Матвеев в белом костюме принимает дипмиссии других стран. Он видел образ разодранным на кусочки, как старая газета, которую отдали поиграть кошке, и вдруг зарыдал так, что Глеб испугался – испугался по-настоящему, чувствуя вину перед сыном, за то, что не сказал все сразу, в первый день, что сказал это сейчас как-то не так, в конце концов – за маленький рост Сережи и за то, что не знает, как успокоить сына, за то, что ему нечего сказать.
Прибежавшая на плач сына Полина, взглянув на мальчика, тут же выскочила на кухню и вернулась с успокоительным в стакане с водой, который пыталась впихнуть в дрожащую руку, но он, казалось, ничего не видел, не чувствовал, не понимал.
Уложив Сережу, заснувшего после успокоительного, на диван – боясь оставлять его одного, Матвеевы молча, с горечью смотрели друг на друга – им не нужно было говорить об этом, они знали, о чем думал другой: если Сережа не вырастет, все их надежды и мечты, связанные с сыном, развеются дымкой прошлого. И им нужно будет жить дальше, имея здорового, но не имеющего возможности жить как все, сына, которого придется растить дальше и ухаживать за ним, как за ребенком с врожденным заболеванием – карлики нормальную жизнь вести не могут. И что иметь второго ребенка в этой ситуации – не спасение их надежд, а еще одна опасность, что второй будет иметь те же отклонения, несмотря на отрицательность диагноза.
Проснувшийся утром Сережа долго лежал, не открывая глаз, услышав, что рядом мама, пробуя просто без страха подумать о себе не так, как он представлял себя и свою жизнь, – о себе – карлике. Ужас охватил все его тело, когда он представил себя лет через десять – со взрослым лицом, но такого же роста как сейчас. Он вдруг понял, что не сможет дальше жить – он не сможет через несколько лет появляться среди людей – все будут уже замечать, что он карлик, больной, все будут шарахаться от него и показывать пальцем, дети, наверное, будут смеяться – он видел карликов в цирке. Сережа почувствовал, как от страха перед этой жизнью он покрывается испариной – он не хочет быть клоуном ни в цирке, ни в жизни, он – Сережа Матвеев – родился и рос быть дипломатом! В его груди все рвалось, хотелось плакать, кричать, но он не мог выдавить ни звука, ни слез из своего измученного тела – он просто открыл глаза и тихо позвал маму. Подойдя, Полина не могла сказать сыну ничего, кроме:
– Доброе утро, Сереженька.
Он смотрел на нее темными серыми глазами, пока не прошептал:
– Какое же оно доброе, мам? У меня теперь доброго ничего не будет, – он молча глядел на мать, зная, что та ищет слова успокоения, и продолжил уже тихим голосом: – Мам, не надо ничего говорить, пока не взрослый, я могу в школу ходить. Лучше с папой подумайте, куда меня девать через года два, когда рост мой уже уродством будет.
Сережа замолчал, а Полина, совершенно ошеломленная словами сына, не понимая, как мальчик мог понять эту – единственную! – правду о его будущем, уже не боясь его напугать, просто села рядом и, закрыв обеими руками лицо, очень горько заплакала.
5
Москва, 1984 год
Один из самых молодых профессоров математики московского университета – Андрей Невзоров ждал своего бывшего однокурсника, бросившего когда-то физмат ради карьеры врача, а ныне – одного из модных пластических хирургов Америки, куда он уехал, воспользовавшись своими еврейскими корнями, – Вадима. Андрей, случайно столкнувшийся с приехавшим на какую-то научную конференцию и забредшим по старой памяти в свой первый "альма матер", Вадимом в коридоре университета и, узнав, что тот все же стал врачом, причем хорошим, рассказал о заболевании дочери, о чувстве вины, которое они с женой испытывают, зная, что болезнь эта – результат генетических отклонений, и что они не могут помочь ничем четырнадцатилетней Катюше, вполне довольной – почему-то – жизнью, которой она живет с ростом в сто восемнадцать сантиметров – не плача, не жалуясь, не запираясь, а – в полную силу. Вадим появился в кофейне университета с пунктуальностью научного работника и, сразу после приветствий, заговорил о главном для Андрея – о том, что ему удалось выяснить у американских и прочих коллег-врачей, для которых болезнь Кати была близкой к профилю. Заканчивая рассказ возможностью увеличения роста на несколько сантиметров курсом гормональных препаратов, неожиданно для Андрея он заговорил тише:
– Слушай, Андрей, ты – прекрасный математик, ученый, профессор, в конце концов… Я поговорил со знакомыми в некоторых университетах Америки, – они готовы пригласить тебя на работу – времена у вас тут изменились, люди, как тараканы, во все стороны мира бегут, с выездом проблем, через которые прошел я в свое время, не будет, а в Америке Катюше помогут, может быть – действительно.
От неожиданно появившейся и такой реальной возможности вернуть дочери нормальную жизнь, Андрей, неосознанно для себя, вскочил и обнял Вадима, повторяя шепотом:
– Спасибо тебе, спасибо…
Берн
Сережа Матвеев не мог заснуть от волнения: завтра родители отвезут его в швейцарский колледж, и он понятия не имеет, правда ли, что там никто не будет обращать внимания на его рост, что там и в инвалидных колясках студенты есть, и никому не приходит в голову смеяться над ними или даже жалеть их, и вообще – замечать, что они отличаются от остальных людей в этом мире. За последние два года в школе при дипмиссии он научился не обращать внимания на постоянно жалеющие взгляды или непонимающие выражения лиц вновь прибывших. Но давалось ему это тяжело, каждую минуту Сережа жил, думая о бесполезности всего, что он делает – не понимая, зачем ему школа, если работать он все равно не сможет нигде. Он закончил за это время экстерном четыре класса, только чтобы больше не видеть все эти, убивающие своим сочувствием, лица.
Родители тоже старались не возить его на приемы дипмиссий и прочие "рабочие" мероприятия, чувствуя себя то ли неудобно: сын – карлик – плохая кровь и наследственность, то ли просто не желая давать объяснения на вопросительные взгляды окружающих. Истинную причину Сережа не знал, но был рад, что все это они заменяли ему выездами семейными. Только ему ужасно не хватало друзей-сверстников. С тех пор, как в школе заметили, что он перестал расти, постепенно одноклассники отдалились от него совсем. Ему хотелось сказать им, что маленький рост не заразен, что он – тот же Сережа, но, глядя на так изменившихся в отношении к нему – переставшему быть гениальной надеждой – родителей, он понял, что от чужих людей ждать дружбы и понимания вообще бесполезно.
В Союзе начались перемены, в последние несколько месяцев Глеб Матвеев летал на Родину по два раза ежемесячно и возвращался довольный, говоря странные для Сережи вещи – о бизнесе в Союзе. Но теперь он уже не хотел ничего знать или понимать ни о своей стране, ни о какой другой – просто удивленно слушая отца, думал, что тот так и не ответил ему на заданный однажды Сережей вопрос: что они будут с ним делать, когда он закончит весной экстерном школу? По правилам он должен уехать в Москву, но посол – все-таки отец и, возможно, сможет что-то сделать, чтобы сын остался с ними.
Ответ на свой вопрос Сережа получил только через несколько месяцев, держа в руке аттестат зрелости и пытаясь придумать, что он с ним будут делать. Он почувствовал на плече руку отца и услышал его радостный, как-то не по сезону, голос:
– Сереж, подготовься, через неделю поедем в колледж местный записывать тебя – времена изменились, будешь там, как все обычные люди. Там ни рост, ни цвет кожи значения не имеют – только что у тебя в голове или размер кошелька, – и не дожидаясь реакции сына, он вышел из комнаты.
Глеб Матвеев так и не примирился с мыслью о физическом недостатке сына, уничтожившим всю их жизнь. Они редко разговаривали с женой обо всем случившемся – они любили Сережу, но совершенно не могли понять, как он будет жить так. И перемены, происходившие в Союзе, стали для них спасительными – возможность отправить сына в швейцарский колледж была лучшим подарком и для них, и для него – они не будут чувствовать себя вечно виноватыми перед ним и, странно, – перед людьми, а он получит возможность жить как все его сверстники и среди них.
В первое посещение Сереже очень понравился колледж – с парками, огромными классами и уютными жилыми комнатами на двоих – это испугало немного мальчика, подумавшего, что никто не захочет жить вместе с карликом, но, показывавшая помещения женщина, словно прочтя его мысли, мягко улыбнувшись, доверительно наклонилась к нему:
– Сергей, наши студенты – все очень разные и разных национальностей, здесь друзей по комнате выбирают не по внешним достоинствам, – и, подмигнув Сереже, она пошла дальше по коридору, жестом приглашая его и отца следовать за ней. Сережа же, впервые за эти два года заулыбался не притворно – потому что нужно, а просто потому, что почувствовал, как кто-то снял с его плеч тяжелый камень, который нести у него почти уже не было сил. И он быстрой легкой походкой пошел за женщиной, не глядя в землю – не боясь встретить взгляды идущих навстречу, не боясь, как ему казалось в эту минуту, больше жить маленьким и беспомощным.
Проснувшись утром после всего нескольких часов сна, Сережа почему-то уже не чувствовал волнения, а только, вспомнив чувство легкости, которое ощутил в колледже тогда, почти весело вскочил с кровати, оглядел комнату, в которой стояли собранные чемоданы, и вдруг подумал, что может быть, его жизнь все таки состоится, может быть не так уж все и бесполезно, раз и дети-калеки учатся – они же надеются на что-то! И он решил твердо надеяться, что однажды он тоже поймет, кем он сможет быть в этой жизни. Услышав, что отец уже зовет его, он радостно побежал в ванную, уже всем существом желая только одного – побыстрее оказаться в колледже, завести друзей – каких угодно, только – друзей, и начать жить.
Столетний парк колледжа встретил Сережу желтой листвой и гомоном прибывавших студентов и их родителей. Из машины он смотрел на огромные деревья и думал, что за эти два года ни разу не обратил внимания на приход осени или лета, не порадовался смене времени года и одежды, не замечал ничего, и почувствовал себя невыразимо хорошо, услышав повизгивание маленьких розовых поросят, – от счастья, что кошмар кончился.
У главного входа общежития стояло несколько машин, из которых выгружались только приехавшие, и Сережа ожидал, по привычке, что выйдя из машины, увидит на себе знакомые любопытно-жалеюще-удивленные взгляды. Но суетящиеся студенты и их родители только освободили от своих чемоданов дорогу, чтобы они тоже могли пройти в здание. Сережа, удивленно подняв брови и округлив глаза, с улыбкой закивал головой. И поднял глаза на отца, но тот даже не заметил, что здесь все не так. А может быть, подумал Сергей, он был настолько готов к этому – именно это ведь было причиной, по которой он поместил Сережу сюда. Но все это уже не имело значения – маленькие хрюшки в Сережиной душе визжали так громко, что ему казалось, он способен оглохнуть от этого невыносимого счастья!
Новых студентов провожали в комнаты и, вручая им ключи, сообщали, кто будет их соседом и когда прибудет. Сереже сказали, что его сосед приедет только в конце первой учебной недели – он в колледже уже два года, тоже – русский. Сергей немного расстроился, что не узнает сразу, с кем ему придется жить за одной дверью долгое время, но, не имея возможности исправить ситуацию, решил, что пока познакомится с другими.
Отец уехал довольно скоро, и Сережа, закрыв дверь, стал у окна наблюдать за студентами, начавшими наслаждаться свободой от только отбывших родителей – располагающимися под деревьями в парке на куртках и просто стоящими и болтающими о чем-то. Сережа, к стыдливой своей радости, увидел на парковой дорожке девушку и молодого человека в инвалидных креслах, явно только встретившихся и весело смеющихся над чем-то, маленьких существ с узкими глазками – скорее всего – японского происхождения – не таких, конечно, низкорослых, как он, и почувствовал какую-то странную свободу. И уже не опасаясь ни взглядов, ни насмешек, выскочил из комнаты, не в силах побороть желание побежать в парк, к смеющимся и радостным людям, в окружении которых ему предстоит провести следующие несколько лет.
За первую неделю Сережа узнал столько подростков со всего мира и нового о нем, что не давал приехавшим к нему в первую субботу родителям вставить слово, рассказывая, как хорошо жить, общаться с людьми, не думая о своем росте как о беде, настигшей его на всю жизнь, как он ждет приезда своего соседа по комнате и как он благодарен им за то, что оказался здесь. От этого Глеб и Полина, наконец почувствовали себя так, словно выплатили сыну долг, лежащий на них ошибкой его рождения с этим неожиданно ворвавшимся и испортившим все пороком. Они уехали, а Сережа, оставшись в комнате, смотрел на кровать напротив, пытаясь представить человека, с которым он будет вместе долгие часы и дни и годы.
Он быстро шел по коридору, пытаясь найти класс, в котором занятий у них еще не было, когда, неожиданно для коридора этого колледжа, кто-то обратился к нему по-русски, взяв за плечо и останавливая:
– Слушай, гном, ты ключницу не видел? – Сережа с удивлением повернулся и поднял голову, уже собираясь ответить зло на такое обращение, но, увидев очень высокого, даже по сравнению со студентами нормального роста, улыбающегося так искренне-дружелюбно подростка, Сережа невольно захохотал:
– Ты, наверное, мой сосед по комнате – я тебя не видел на прошлой неделе, и по-русски говоришь.
Веселый – удивленно, но все также с улыбкой, посмотрел на Сережу и протянул руку:
– Тебе, гном, с такой логикой в заведении этом делать нечего. Меня зовут Дима Штурман, – он пожал протянутую Сережей руку и уже в ответ на радостное: "Сергей Матвеев", – совершенно искренне ответил:
– Приятно познакомиться, сосед. Я видел, ты торопился, дай мне ключ, я вещи отнесу и найду тебя, чтобы вернуть.
Сережа, протягивая ключ, улыбаясь, думал, что жизнь – очень странная: как могла она свести их в одном колледже, да еще в одной комнате – его, карлика, и невероятно высокого Диму. И что почему-то ему совсем не обидно, что тот называет его гномом.
Сережа видел Диму в учебном здании, целый день окруженного одноклассниками и студентами из других классов, болтающего и смеющегося со всеми подряд, и очень удивился, когда, вернувшись в комнату, застал соседа там:
– Привет, а ты что здесь сидишь, настроение потерял? – Сережа улыбаясь, сел на кровать, напротив Димы.
– Нет, не потерял. С тобой будем знакомиться? Кто первый?
Сергей нахмурил брови, пытаясь понять вопрос, но все же переспросил:
– Что – первый?
– Рассказывать о себе кто первым будет – ты или я? – при этом он уже рылся в оставшейся не распакованной сумке и, выудив оттуда огромную шоколадку "Тоблерон", распечатал ее, разломал на невероятное количество кусков и, только положив ее на стоявшую между кроватями тумбочку, уставился вопросительно на Сережу.
– Ладно, давай ты первый, – Сережа ответил, не понимая, какая разница, кто начнет, просто потому, что не хотел заставлять Диму ждать.
Они проболтали о своих не таких длинных – Диме было шестнадцать – жизнях до поздней ночи, съев все сладкие запасы, и уже лежа в постели, Дима поднявшись на локте спросил:
– Слушай, гном, только не обижайся, я спросить хотел – а почему ты такой маленький? У тебя лицо же не карлика, они же, знаешь, курносые такие, чудные, неуклюжие. А у тебя – плечи широченные и ходишь ты нормально, – он смотрел на Сережу не весело, а серьезно и ждал ответа, и Сергей, подумавший сначала отшутиться, решил сказать Диме правду. Выслушав Сережу, опираясь на локоть и не пошевелившись, пока тот не закончил, Дима откинулся на подушку, и только через несколько минут, решивший, что друг заснул, Сережа услышал его голос:
– Не могу понять, как ты пережил вообще это, и живешь с этим… Я бы не смог, скажи мне кто-нибудь, ну, конечно, когда я поменьше ростом был, что я таким останусь.
– Дим, а вот скажи мне, – Сережа миллион раз хотел задать этот вопрос и родителям и всем людям, с которыми встречался за эти два последних года, но решился на это только сейчас, зная, что новый друг не будет переводить тему на другую, не будет врать, а просто попытается ответить, – у тебя рост аж сто девяносто шесть – в твои шестнадцать. То есть, расти ты еще будешь, и никто на тебя пальцем не показывает, хоть ты Эйфелевой башней светишься и в коридорах и на улицах. Все считают, что это хорошо. И никому в голову не приходит подумать, что из-за того, что ты – длинный такой, ты никогда не найдешь работу. Ну, конечно, только если двери маленькие будут – не возьмут. Девушки тоже тебя обожают, хоть им и лестницу за собой таскать придется. Но никто никогда не смотрел и не будет смотреть на тебя как на больного калеку. А если кто-то как я – с нормальным лицом и телом, но маленького роста, то вся жизнь для меня просто закрыта? – он замолчал, испугавшись вдруг, что Дима заснул, а ему очень хотелось услышать, наконец, хоть какой-то ответ на мучивший его эти два года вопрос.