- Знаю, пока это выглядит жутковато, настоящее боевое ранение. Но обещаю, когда швы снимут, вашему супругу не на что будет пожаловаться.
Я хотела сказать: "К черту мужа! Это же не ему, а мне придется всю жизнь жить с таким уродством". Но промолчала: я и так уже достаточно здесь выступала.
- Еще, насколько я знаю, у вас имели место небольшие… гм… эмоциональные всплески?
- Но все уже позади.
- Хотя еще вчера пришлось давать вам успокоительное?
- Это было вчера Сегодня у меня все прекрасно.
Дежурная сестра наклонилась к сидящему Хьюзу и зашептала ему на ухо. Он поджал губы. Потом повернулся ко мне:
- А сотрудники заметили, что и сегодня утром вы были несколько расстроены.
- Это просто пустяки.
- Поймите, вам нечего стыдиться, если после родов вы ощущаете слабость. Это обычное явление, которое объясняется небольшим гормональным сбоем Я полагаю, что курс антидепрессантов…
- Ничего не нужно, доктор, благодарю вас Я только хотела бы повидать сына.
- Да, да, понимаю. Думаю, сестра сейчас же устроит, чтобы вас подняли в его отделение. О да! Хочу предупредить, что вы проведете у нас еще шесть или семь дней. Хотим убедиться, что у вас все в полном порядке, и только тогда речь пойдет о выписке.
Он нацарапал что-то в моей карте, быстро переговорил с сестрой и повернулся ко мне, чтобы кивнуть на прощание:
- Всего доброго, миссис Гудчайлд, и старайтесь не волноваться.
Легко тебе говорить, дружище.
Спустя полчаса, после перевязки, я оказалась в детской интенсивной терапии. Как и в первый раз, сидя в коляске, я, по совету санитара, внимательно изучала линолеум под ногами. Когда я наконец подняла голову и увидела Джека, у меня защипало в глазах. В его облике ничего особенно не изменилось. По-прежнему его опутывала сеть проводков и трубочек, по-прежнему он казался совсем крошкой, таким жалким в этом просторном плексигласовом кувезе. Только сейчас мне безумно хотелось подержать его, прижать к себе, утешить. А еще стало невыносимо страшно при мысли, что я могла его потерять. И какая нелегкая жизнь предстоит ему, если подтвердится диагноз "умственная неполноценность. Но я вдруг четко поняла еще одно: что бы ни случилось, какой бы страшный приговор ни вынесла сегодня томография, я все преодолею, все вынесу. По крайней мере, буду стараться изо всех сил - как стараемся мы справиться с самыми неожиданными, самыми злодейскими картами, что подбрасывает жизнь. Но, боже, до чего же не хотелось, чтобы эти опасения сбылись; я бы отдала что угодно, лишь бы все оказалось в порядке… но от меня уже ничего не зависело, я была бессильна повлиять на ход вещей. Что случилось - случилось. Оставалось только уповать на судьбу, заложниками которой мы сейчас были.
Я опять заплакала. Но это были не судорожные рыдания, не приступ глубинной, почти животной тоски из тех, накатывали на меня в последние два дня. Я просто тихо плакала от жалости к Джеку, оплакивала его возможную печальную участь.
Санитар стоял поодаль, пока я плакала. Через минуту однако, приблизился, Протянул коробку бумажных салфеток и сказал:
- Пора бы потихоньку двигаться назад.
И мы вернулись в палату.
- Добрые вести, - сообщила няня Доулинг, помогая мне забраться на кровать. - Мистер Хьюз сказал, что можно удались эти гадкие трубки - они вам больше не нужны. Первые шаги к свободе, да? Как поживает маленький?
- Не знаю, - спокойно ответила я.
- Уверена, что все будет прекрасно, - пропела она бесцветным голосом, скрипучим, как мел, царапающий доску. - А теперь вы позволите предложить вам обед?
Но я отказалась от еды, отказалась от телевизора и от обтирания влажной губкой. Мне хотелось только одного: остаться одной. Лежать, завернувшись в одеяло, отключившись от какофонии мира.
Так и прошел мой день: я считала часы до мига, когда наконец придет Тони и педиатр ознакомит нас с эмпирической оценкой состояния нашего ребенка. Я была в здравом уме, но намеренно отстранялась от всего, что меня окружало. Или, по крайней мере, я считала, что делаю это намеренно. Правда, временами мне казалось, что в мозгу хозяйничает какая-то сила, помогающая мне оттеснять в сторону мир со всеми его сложностями и проблемами.
И вот шесть часов. К моему удивлению, Тони появился точно в назначенное им самим время, с букетом цветов. Он заметно нервничал, и это показалось мне необыкновенно трогательным.
- Ты спала? - спросил Тони, присаживаясь на край кровати и целуя меня в лоб.
- Вроде того. - Я с усилием села.
- Как поживаешь?
- О, ты же видишь - ходячий труп.
- Есть новости сверху?
Я помотала головой и добавила:
- Ты волнуешься.
Тони только криво, улыбнулся и погрузился в молчание. Собственно, говорить было и не о чем, пока не придет педиатр. А может, просто все, что мы могли сказать другу, прозвучало бы незначительным и пустым. Наша общая тревога была так заметна, что помолчать было, пожалуй, самым мудрым.
К счастью, мертвая тишина длилась недолго: буквально через минуту заглянула новая няня и сообщила, что доктор Рейнольдс просит нас подойти к нему в кабинет консультанта рядом с отделением томографии на пятом этаже. Мы с Тони беспокойно переглянулись. То, что он просил нас подняться к себе, могло означать только одно: плохие новости.
В очередной раз мне помогли усесться в кресло. Только на этот раз меня вез Тони. Мы доехали до лифта. Поднялись на три этажа. Преодолели длинный коридор. Миновали целую анфиладу кабинетов отделения томографии, и нас проводили в тесную комнатушку для консультаций, вся обстановка которой состояла из письменного стола, стульев и экрана с подсветкой для просмотра снимков. Здесь санитар оставил нас одних. Тони подвинул стул к коляске, сел и сделал нечто, чего прежде не делал: взял меня за руку. Нет, конечно, время от времени мы держались за руки - я имею в виду, раза два, максимум три. Но сейчас было другое. Тони пытался поддержать меня - и тем самым показал мне, насколько сам испуган.
В следующий миг, с папкой и непривычно большим конвертом из плотной желтой бумаги, вошел доктор Рейнольдс - высокий любезный человек лет тридцати семи. Я пыталась прочитать хоть что-то по его лицу. Так подсудимый старается разобрать по лицу старшины присяжных, каким будет вердикт. Но лицо доктора было непроницаемо.
- Простите, что заставил вас ждать, - сказал он, открыл конверт, прикрепил снимок к Экрану и включил свет. - Как вы себя чувствуете, миссис Гудчайлд?
- Неплохо, - сдержанно ответила я.
- Рад это слышать. - Он одарил меня сочувственной улыбкой, так что я сразу поняла: ему известно про мои недавние фокусы.
- Как наш сын, доктор? - спросил Тони.
- Да, я как раз подхожу к этому вопросу. Вот… на этой картинке - мозг вашего ребенка, - сказал врач, указывая на снимок. На мой непросвещенный взгляд, больше всего это было похоже на фотографию гриба. - Мы обсудили снимки с детским неврологом и рентгенологом и пришли к единому мнению: перед нами совершенно нормальный мозг новорожденного. Следовательно, опираясь на данные томографии, как и сделанной ранее ЭЭГ, можно сделать вывод, что мозг, скорее всего, поврежден не был.
Тони крепко сжал мне руку, не обращая внимания на то, какая это была холодная и влажная рука. Только тут я поняла, что сижу, вжав голову в плечи и зажмурив глаза, как будто жду удара по голове. Я открыла глаза и спросила:
- Вы сказали "по-видимому". Разве томография не является окончательным доказательством?
Еще одна сочувственная улыбка доктора Рейнольдса.
- Мозг - таинственный орган. А после осложненных родов - в ходе которых могло возникнуть кислородное голодание мозга - невозможно быть уверенным на сто процентов, что повреждения не было. Однако, учитывая, что и все клинические показатели соответствуют норме…
- Значит, предмет для беспокойства все же есть, - перебила я, начиная нервничать.
- На вашем месте я бы смотрел на ситуацию с оптимизмом.
- Но вы не на моем месте, доктор. И поскольку вы прозрачно намекаете нам, что у нашего ребенка поврежден мозг…
Тони резко оборвал меня:
- Салли, ничего подобного доктор не говорил.
- Я слышала, что он сказал. Он сказал, что была опасность, что мозг ребенка испытывал кислородное голодание, и следовательно…
- Миссис Гудчайлд, прошу вас… - Голос доктора Рейнольдса звучал спокойно и участливо, - Я прекрасно понимаю вашу озабоченность, но ваши тревоги - при всем уважении - сильно преувеличены. Как я сказал, я искренне считаю, что вам не о чем волноваться.
- Как вы, можете это говорить… как… если вы сами признали, что стопроцентной уверенности быть не может.
Снова вмешался Тони:
- Хватит, Салли.
- Не обрывай меня…
- Хватит..
От его ледяного тона я осеклась. И тут же словно протрезвела, мне стало до ужаса стыдно за свою бессвязную тираду, за то, что я набросилась с нелепыми обвинениями на милого терпеливого доктора.
- Доктор Рейнольдс, простите меня, пожалуйста…
Он поднял руку:
- Вам не за что извиняться, миссис Гудчайлд. Я прекрасно понимаю, как вам сейчас трудно. А все подробности мы с вами еще обсудим, я зайду завтра.
Попрощавшись, он вышел. Когда мы остались одни, Тони долго смотрел на меня в упор. Потом спросил:
- И что, скажи на милость, все это должно было означать?
Отвернувшись и не глядя на него, я ответила:
- Не знаю.
Глава 6
Как и было обещано, меня продержали в больнице еще пять дней. Все это время я могла беспрепятственно навещать Джека. Его решили оставить в отделении интенсивной терапии и "понаблюдать".
- Беспокоиться не о чем, - увещевал доктор Рейнольдс. - Решительно никаких зловещих симптомов у него нет. Мы просто хотим перестраховаться.
Ждал ли он при этом, что я ему поверю? Но я ничего не говорила в ответ. Просто я знала, что в моем положении лучше всего стараться промолчать.
Иногда я ловила себя на том, что изучаю Джека, будто какую-то странную современную скульптуру в стиле гиперреализма - медицинский натюрморт с младенцем, опутанным трубочками и помещенным в большой пластиковый аквариум. А иногда он напоминал мне знаменитый фильм Энди Уорхола "Империя" - многочасовой, без единой склейки, вид небоскреба Эмпайр Стейт Билдинг. Я смотрела на Джека так же, как смотрела этот фильм. Он лежал почти неподвижно, только изредка подрагивала какая-нибудь мышца (чаще всего чуть-чуть сгибалась ручка). А мечтала о нашей будущей жизни. Например, интересно, понравится ли ему стульчик на пружинах, который я уже купила. Так ли на самом деле противно менять подгузники, как мне представляется. Полюбит ли Джек ходить на диснеевские мультики и фильмы "Уорнер Бразерс" (о, пожалуйста, пусть он будет смышленым мальчишкой, любителем Багз Банни!). Будут ли его мучить прыщи, от которых я сходила с ума в тринадцать лет?
Ну да, я забегала вперед, но ведь новорожденный ребенок - это tabula rasa, на которой еще только будет записана история его жизни. Сейчас, глядя на Джека в пластиковом аквариуме, я думала; он мог и не выжить, а мог стать неполноценным уродцем, и все из-за того, что в утробе его тельце сдвинулось не в ту сторону на несколько жалких дюймов. Никто из нас не властен над такими обстоятельствами, а ведь они могли перевернуть нашу жизнь. А вдруг, далее если Рейнольдс прав и Джеку удалось избежать печальных последствий этих обстоятельств - вдруг это не прошло даром для моей психики, и я превращусь в заполошную мамашу, из тех, что хватаются за сердце, если их десятилетнему чаду предстоит подняться на несколько ступенек? А вдруг я никогда не оправлюсь и буду жить в вечном страхе, с постоянным ощущением надвигающейся беды?
Рядом со мной стояла дежурная сестра детской реанимации - молоденькая, лет двадцати с небольшим. Ирландка. Удивительно спокойная.
- Он просто красавчик, - заметила она, глядя на Джека. - Хотите его подержать?
- Конечно, - неуверенно ответила я.
Она отсоединила несколько трубок, подняла его и положила мне на руки. Я попробовала его покачать, но все равно боялась задеть какую-нибудь медицинскую штуку, хотя сестра и уверяла, что ничего страшного не будет. Я изобразила на лице нежную улыбку… но про себя знала, что это только маска. Потому что, как и в прошлый раз, я не испытывала никаких материнских чувств к этому малышу. Единственное, чего мне хотелось, - поскорее вернуть его на место.
- Все отлично, - упокоила сестра, когда я подняла Джека и протянула ей. - Не спешите.
С неохотой я покачала его еще немного. И спросила:
- С ним правда все в порядке?
- В полном.
- А вы уверены, что у него во время родов ничего не повредилось?
- Разве доктор Рейнольдс с вами об этом не говорил?
О да, он говорил - и как же по-идиотски я себя тогда вела. И точно так же по-идиотски веду себя сейчас, задаю все тот же проклятый вопрос. Вновь и вновь сотрясаю воздух, озвучивая свои навязчивые страхи… А сама не могу даже подержать ребёнка на руках.
- Доктор Рейнольдс сказал: ему кажется, что мозг не поврежден.
- Ну, тогда полный порядок. - Сестра забрала у меня Джека. - У вашего сына все идет лучше некуда, чего не скажешь о многих малышах, которые тут лежат.
Я уцепилась за эти слова как за спасательный круг и повторяла их, словно мантру, как только меня начинало колотить (а это случалось довольно часто) иди я впадала в уныние, граничащее с отчаянием. Я знала, что должна являть миру радостное, уверенное лицо - ведь за мной внимательно наблюдали, отмечая малейшие признаки нестабильности. Особенно мой муж и мистер Хьюз.
Оба они регулярно ко мне наведывались. Хьюз появлялся по утрам, во время обхода. Не меньше десяти минут он осматривал меня, изучал швы, знакомился с картой и вскользь расспрашивал о моем эмоциональном состоянии, поглядывая при этом на палатную сестру, проверяя, не обманываю ли я его.
- Спите хорошо? - спросил он меня на третий день после рождения Джека.
- По шесть часов каждую ночь.
Он сделал запись, потом поднял вопросительный взгляд на сестру, ожидая подтверждения. Она кивнула.
- Ну, а как ваше эмоциональное состояние? Нервические припадки стали реже?
- Я больше не плакала.
- Рад это слышать. Да вам и не о чем плакать, ведь малыш на пути к полному выздоровлению. Как и вы сами. Еще две ночи здесь, а потом отпустим вас домой.
- С сыном?
- Об этом вы поговорите с доктором Рейнольдсом Это его территория. Ну, а нам есть еще о чем поговорить?
- Грудь… - сказала я тихо.
- Что с ней?
- Она стала какой-то… твердой.
- А молоко после родов выделялось? - спросил он.
- Конечно. Но в последние сутки появились какие-то уплотнения.
На самом деле, мне казалось, что в мою грудь залили быстротвердеющий цемент.
- Обычные ощущения после родов, - не отрываясь от карты, проговорил Хьюз. - Млечные протоки пережимаются, и кажется, что грудь налита свинцом… - Он кашлянул и добавил: - Во всяком случае, мне так рассказывали.
Палатная сестра постаралась скрыть улыбку.
- Но, - продолжал Хьюз, - этому горю можно помочь. Вы покажете миссис Хоббс, что нужно делать, сестра?
Сестра кивнула.
- Что ж, я рад, что вам становится лучше, миссис Хоббс.
Гудчайлд, а не Хоббс, болван. Но, разумеется, я промолчала потому что все еще боялась, что меня снова накачают лекарствами. Ведь послезавтра я собиралась выписаться, и хотела, чтобы мозг был к этому времени свободен от химии. Поэтому я только улыбнулась милейшему мистеру Хьюзу и сказала;
- Да, кажется, я иду на поправку.
Однако когда вечером пришел Тони, я была на грани. Это не было связано с моим хрупким эмоциональным состоянием - дело было в орудии пытки, прикрепленном к левому соску. Внешне оно напоминало пустой аэрозольный баллончик с раструбом на одном конце и емкостью на другом. Вся конструкция подсоединялась к портативному блоку электропитания. Когда его включали, прибор действовал как пылесос, отсасывая молоко из груди.
Этим дивным устройством я пользовалась с самого рождения Джека - там, наверху, ему было нужно мое молоко. Поначалу процедура была просто немного неприятной, но не более того. Но после того, как грудь затвердела, молокоотсос внезапно превратился в заклятого врага. Приложив его к груди и включив, я испустила такой вопль, что прибежав испуганная сестра.
- Что тут у вас случилось? - досадливо поинтересовалась она.
- Больно, как черт знает что, - рявкнула я и тут же прикусила язык, мысленно выругав себя за подобную несдержанность, я собралась и продолжила уже спокойнее. - Извините меня.
Проигнорировав извинения, сестра молча взяла отсос и приложила его к моей правой груди. Положив руку мне на левое плечо, она повернула тумблер. Через десять секунд боль стала невыносимой - но я терпела изо всех сил, кусая губу и плотно закрыв глаза.
- Держитесь, - сказала сестра. - Давление в этой штуке таково, чтобы уж наверняка прочистить протоки..
Еще одна жуткая минута - отвердевшую грудь сдавливало с нечеловеческой силой. "Не кричать, не кричать", - твердила я про себя. Но с каждым надавливанием было все сложнее удерживаться - пока наконец не раздался хлопок и я с облегчением не почувствовала, как из соска полилась теплая жидкость.
- Ну вот, - в голосе сестры слышалось удовлетворение своей работой, - одну грудь раскупорили. Теперь держите отсос минут десять, не меньше. Нужно полностью освободить ее от молока. А потом начнете работать со второй.
Тони вошел, когда я уже работала со второй - на последних приступах боли перед тем, как плотину прорвало. Этот сосок оказался вдвое упорнее своего визави - но я уже знала по опыту, что, начав процесс экстракции, останавливаться нельзя, иначе тяжесть в груди возрастет многократно и боль будет еще хуже, чем от пытки молокоотсосом. У Тони глаза полезли на лоб, когда он увидел, я, одной рукой вцепившись в матрас, другой сжимала чудовищный приборчик. Лицо у меня (судя по ошарашенному виду супруга) было искажено гримасой безумия.
- Господи, что это ты делаешь? - спросил он.
- Заткнись, - ответила я, чувствуя, что вот-вот, в любой момент…
Я негромко вскрикнула, потому что пробку наконец выбило и в емкость потекла водянистая жидкость. Тони ничего не сказал. Только молча наблюдал, как я продолжаю процесс дойки. Закончив, я положила отсос в лоток на тумбочке, застегнула халат, уронила голову на руки и благодарила Бога, Аллаха, ангела Морония, кого угодно за избавления от мук (по крайней мере, на сегодня - сестра предупредила меня, что эти слесарные работы следует повторять много раз на дню, если я хочу, чтобы протоки не забивались).
- Теперь с тобой можно говорить? - спросил Тони, садясь на кровать.
- Сейчас лучше. - И я подробно объяснила ему, почему вынуждена заниматься такими мазохистскими процедурами.
- Ты просто везунчик, - ответил Тони, - Как наш парень?