- Вот и порядок, - сказала сестра, а Джек прижал деснами сосок и начал с силой сосать. Вдруг я почувствовала боль, такую острую, как будто в грудь изо всех сил воткнули булавку. Несмотря на отсутствие зубов, десны у Джека были твердыми, как сталь. И он сжал ими сосок с такой силой, что я невольно вскрикнула от боли и неожиданности.
- Что случилось? - спросила сестра, все еще пытаясь оставаться приветливой. Улыбка все еще не сходила с ее лица, однако с каждой минутой я все яснее понимала, что она вот-вот окончательно решит, что я неадекватная, неуравновешенная особа, неприспособленная, к материнству.
- Просто десны у него такие…
Я не закончила предложение, поскольку Джек укусил меня с такой силой, что я просто взвизгнула. Хуже того - боль была такой внезапной, такой резкой, что я рефлекторно отдернула его от груди. Из-за этого он снова горько расплакался.
- О боже, прости меня, прости, прости, - бормотала я.
Сестра оставалась совершенно спокойной. Она мгновенно забрала у меня Джека - у нее на руках он сразу же успокоился. Я сидела в полной растерянности, чувствуя себя бесполезной, тупой и безнадежно виноватой. Грудь разрывалась от боли.
- С ним все в порядке? - От шока я сразу охрипла.
- Ничего страшного, просто немного испугался, - ответила сестра. - Как и вы.
- Я правда не хотела…
- Да ничего страшного, все нормально, правда. Такое случается сплошь и рядом. Особенно если молоко плохо идет. Подождите-ка секундочку - по-моему, я знаю, как помочь делу.
Свободной рукой она сняла телефонную трубку. Еще через минуту подошла другая сестра с грозным орудием - молокоотсосом.
- Приходилось иметь дело с такой штукой? - спросила сестра Макгуайр.
- Да, это мне знакомо.
- Ну, тогда принимайтесь за дело. - Она протянула мне аппарат.
Снова безумная боль - хотя в этот раз, по крайней мере ненадолго. Спустя минуту усердной работы насоса шу прорвало - и хотя по моему лицу текли слезы в ручья, я испытала неимоверное облегчение.
- Вам лучше? - наклонилась ко мне сестра, сама заботливость и участие.
Я кивнула. Она снова передала мне Джека. Господи, до чего же он ненавидел мое прикосновение. Я поскорее приложила его к соску, из которого теперь текло молоко. Джек поначалу сопротивлялся, не желая начинать все сначала, но стоило ему почувствовать вкус молока, тут же присосался намертво и начал усердно чмокать. Я вздрогнула от вернувшейся боли, но заставила себя молчать. Не хотелось устраивать новое представление на глазах у этой терпеливой сестры. Однако она и без слов почувствовала, что мне не по себе.
- Больно, да?
- Ох, боюсь, что так.
- Вы не первая мамочка, которая на это жалуется. Но со временем все войдет в колею.
Боже, ну почему она так невозможно добра ко мне? Ведь я этого не заслуживаю. Ведь я же читала все эти чертовы книжки, эти проклятые журнальные статьи, где расписывается неземное наслаждение от грудного вскармливания и все его преимущества. Там же говорится, что оно укрепляет отношения между матерью и ребенком, пробуждает древнейший материнский инстинкт. "Только грудью"! Сколько же речей под этим девизом мне пришлось выслушать, и все они резко обличали скептиков. Матерей, решивших отказаться от грудного вскармливания, клеймили как законченных эгоисток. Именно такой эгоисткой я себя сейчас и ощущала Потому что никто не предупредил меня о самом главном в кормлении грудью: что это так дьявольски больно!
- Ну да, это больно, - сказала Сэнди, когда я позвонила ей в тот день. Черт, да я с ужасом вспоминаю, как это было.
- В самом деле? - Я ухватилась за это откровение, как за соломинку.
- Уж поверь мне, это не самая большая радость материнства.
Я знала, что она врет, что это ложь во спасение. Ведь я постоянно паслась в доме Сэнди после рождения ее первого сына Она кормила его грудью и не выказывала ни малейших признаков дискомфорта. Наоборот, она так к этому приспособилась, что однажды я застала ее с утюгом - она гладила распашонку и одновременно кормила ребенка.
- Просто без привычки, да по больному месту, в этом все и дело, - сказала Сэнди. - Когда собираешься опять в больницу?
- Вечером. - Я с трудом подавила ужас в голосе.
- Уверена, он симпатичный, - предположила Сэнди. - У тебя есть цифровой фотоаппарат?
- Ой, нет.
- Да ты что, купи скорее и начинай его фотографировать.
- Хорошо, - сказала я таким сдавленным голосом, что Сэнди немедленно почувствовала неладное. - Салли… ну-как рассказывай.
- Что рассказывать?
- Скажи - что происходит? Ничего не происходит.
- У тебя нехороший голос.
- Просто день трудный, вот и все.
- Ты уверена, что только это?
- Конечно, - бодро соврала я. Но на самом деле…
Что?
Я и сама не понимала, не имела никакого представления о том, что было на самом деле. Просто мне страшно не хотелось возвращаться в больницу вечером. Положив телефонную трубку, я укрылась в кабинете Тони от строителей, сновавших по всему дому. Упав в мягкое, глубокое кресло, я уставилась на рукопись, аккуратно лежавшую у компьютера, слева от клавиатуры. Под стаканом для ручек лежала толстая тетрадь в плотном черном переплете. Я знала, что Тони уже много лет ведет дневник. Я обнаружила это в первую же ночь, когда мы спали в его захламленной холостяцкой квартире в Каире. Я тогда встала в туалет в три часа ночи и застала его в гостиной - он быстро писал что-то в блокноте с черной обложкой.
- И какая мне выставлена оценка - двойка или, может, троечка? - спросила я, стоя в дверях.
- Это тайна, - ответил он, захлопывая блокнот и надевая колпачок на ручку. - Как и все остальное в этом блокноте.
Он говорил приветливо, но твердо. Поняв намек, я никогда больше не спрашивала его о дневнике… хотя за эти месяцы не раз заставала его делающим записи. Кто-то сказал однажды, что люди, ведущие дневник, немного напоминают собак, обнюхивающих свою блевотину. Ну а мне всегда казалось, что любой, кто изо дня в день ведет хронику собственной жизни - и, следовательно, поверяет бумаге свои сокровенные мысли о близких, - в глубине души надеется, что его записи будут прочитаны. Может, именно по этой причине - предположила я - Тони оставил черную тетрадку на столе. То есть Тони знал, конечно, что я уважаю его частную жизнь и не вхожу в кабинет в его отсутствие. Но у меня невольно возникло чувство, что сейчас он провоцирует меня, как бы говоря: ну же… давай открой его, рискни.
А может быть, он оставил его случайно? Тогда все мои подозрения насчет его коварных провокаций - просто бред и лишний раз говорят о моей растущей неуверенности?
Я и впрямь чувствовала себя неуверенно. Настолько, что, почти уже решившись открыть дневник и узнать, что за страшные откровения таятся внутри ("Мы абсолютно не подходим друг другу", "Почему эта идиотка все так буквально понимает?", "Я оказался в тюрьме, которую выстроил собственными руками"), я поняла, что лучше этого не делать, потому что я не вынесу правды. С другой стороны, ну кто, даже находясь в здравом уме, отважится узнать сокровенные мысли своего супруга?
Вот я и отдернула руку от тетради, а также не поддалась искушению полистать рукопись романа, чтобы понять, чьей манере решил подражать Тони - Грэма Грина или Джеффри Арчера. Вместо этого я просто разобрала диван, вынула из ящика плед и подушку, постелила, потом опустила жалюзи на слуховом окне, переключила телефон в режим автоответчика, сняла джинсы и прилегла. Несмотря на шум дрели и шлифовальной машины, я заснула почти мгновенно - что называется, провалилась.
Потом я услышала знакомый голос:
- Что ты здесь делаешь?
Я не сразу смогла сообразить, где нахожусь и что происходит. Точнее, осмыслить тот факт, что, по всей вероятности, уже наступила ночь, в комнате горел большой торшер, а в дверях стоял мой муж и озабоченно смотрел на меня.
- Тони? - спросила я хриплым спросонья голосом.
- В больнице тебя разыскивают…
Тут я пробудилась окончательно.
- Разыскивают?
- Джеку стало немного хуже. Снова желтуха.
Я вскочила на ноги и судорожно начала одеваться.
- Едем, - бросила я, натягивая джинсы.
Тони решительно остановил меня:
- Я там уже был. Сейчас все в порядке. Они сначала испугались, что это рецидив. Но анализ крови показал, билирубин чуть выше нормы, беспокоиться не о чем. Однако Джека решили опять перевести в интенсивную…
Я прервала Тони на полуслове:
- Расскажешь в машине.
- Мы никуда не едем.
- Даже не говори мне, что мы не едем. Это же мой ребенок.
- Мы не едем, - повторил Тони, с силой сжав мою руку.
- Ты можешь оставаться, а я…
- Ты слышишь меня? - Он повысил голос. - Сейчас уже почти полночь.
- Что? - Это меня поразило.
- Семь минут двенадцатого.
- Что за чушь!
- Ты проспала целый день.
- Быть этого не может.
- По крайней мере, из больницы тебе пытались дозвониться начиная с трех часов.
- О, нет!
- А я тебе оставил не меньше десяти сообщений на мобильнике.
- Почему ты не позвонил рабочим?
- Потому что у меня на работе не было номера их долбаного мобильника, вот почему!
- Я прилегла вздремнуть после того, как навестила Джека утром.
- Вздремнуть на двенадцать часов?
- Я виновата.
Я мягко высвободила руку и оделась до конца.
- Я все-таки съезжу, туда.
Он встал в дверях, преграждая мне путь:
- Не слишком хорошая идея. Особенно после того, как…
- После чего? - спросила я. Но я уже подозревала, что услышу в ответ.
- Особенно после тех сложностей, которые у тебя были сегодня утром.
Эта сучка, сестра Макгуайр. Продала меня.
- Просто небольшая проблема с кормлением, вот и все.
- Да, я так и понял. Но одна из сестер сказала, что ты чуть не отбросила Джека, когда кормила.
- Да это была непроизвольная реакция. Он сделал мне больно.
- Надеюсь, ты понимаешь, что он не нарочно.
- Конечно нет. Но речь ведь не о том, что я швырнула его через всю комнату. Просто дернулась от боли.
- Наверное, сильно дернулась, раз сестра доложила об по начальству.
Я села на диван. Уронила голову на руки. Больше всего хотелось схватить паспорт, доехать до аэропорта и сесть на первый самолет, летящий в родные Штаты.
Ты не способна. Ты не справишься. Ты не мать, а ходячая проблема.
Но тут в голове у меня зазвучал другой голос, спокойный и здравый. Он повторял, как заклинание, одну и туже спасительную фразу: "Наплевать. Наплевать. Наплевать".
С чего бы такой пародии на мать, как я, беспокоиться о том, что с ее ребенком? А даже если бы и я и беспокоилась, они (врачи, сестры, мой муж) все равно знают про меня всю правду. У них есть доказательства. Они же сами видели, как…
Как - что?
Как… я ничего не понимала.
Как… меня терзало чувство тоски и раскаяния из-за всего, что пришлось вытерпеть Джеку… а в следующий момент все становилось до лампочки.
Потому что я плохая мать. Вот это верно, ПЛО-ХА-Я. Как в той песенке в стиле кантри про РАЗ-ВО…
- Салли?
Подняв голову, я увидела, что Тони смотрит на меня своим фирменным удивленно-раздраженным взглядом.
- Тебе нужно пойти и лечь в постель, - сказал он.
- Я только что проспала двенадцать часов.
- Что ж, значит, ты этого хотела.
- Нет, этого хотел мой организм. Потому что мой организм заметил что-то, чего упорно не хочешь заметить ты… что это небольшое физическое усилие, которое называется "родить ребенка", вымотало меня совершенно, до предела. Но ты-то, я понимаю, считаешь, что это ерунда, все равно что два пальца об…
Тони одарил меня ироничной улыбкой и начал складывать диван.
- Я поработаю, - сказал он, - не нужно меня ждать.
- А я не собираюсь сейчас спать.
- Дело твое. А теперь извини…
- Тебе наплевать на все, что происходит?
- Прости, но кто бегал сегодня в больницу, пока мать нашего сына отключила все телефоны и сама отключилась?.
Выговор прозвучал обидно, словно пощечина, тем более что Тони произнес эти слова подчеркнуто спокойным, невозмутимым тоном.
- Как же ты несправедлив. - Мне сдавило горло, и я говорила почти шепотом. Тони лишь улыбнулся в ответ.
- Разумеется, ты так считаешь, - сказал он. - Потому что правда бывает ужасно несправедливой.
Он уселся в кресло у компьютера и, отворачиваясь от меня, бросил:
- А теперь извини…
- Дерьмо ты собачье.
Но он оставил мою реплику без внимания, только заметил:
- Если надумаешь приготовить мне чаю, буду очень рад.
Вместо ответа я пулей вылетела из кабинета, что есть сил хлопнув дверью.
Я сбежала по лестнице вниз. Первой мыслью было выскочить на улицу, поймать такси до Мэттингли, явиться в отделение детской интенсивной терапии, потребовать, чтобы меня немедленно пустили к Джеку. А еще потребовать очной ставки с сестрой Макгуайр, припереть к стенке эту ирландскую сучку, эту ханжу и лицемерку - пусть она ответит, почему распускает обо мне лживые слухи. А потом…
Меня бы связали, надели смирительную рубашку и поместили в ближайшую психушку.
Я зашагала по комнате из угла в угол. Именно так: я мерила комнату шагами, словно маньяк: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Остановиться я себя буквально заставила только после того, как в голову пришла поразившая меня мысль: "Посмотри на себя, носишься по клетке, как лабораторная крыса под воздействием амфетамина". Тут же я почувствовала, как холодно в доме. Ледяной ветер гулял по Сефтон-стрит, почему-то продувая мой дом насквозь. Холод наводил на мысли о прогнивших, видимо, полах, о все растущей промозглой сырости и о том, как мало этот дешевый карточный домик похож на викторианский дом-крепость. Скоро его просто сдует, снесет с фундамента, а мы останемся ни с чем посреди улицы.
Но тут климат поменялся. Ртутный столбик подскочил до восьмидесяти градусов. Я покинула январь в канадских Скалистых горах и оказалась где-то в тропиках. Это Аруба, детка. Забудь про мороз. У нас тут жара, тропическая жара. Градусов сто десять в тени, при влажности девяносто процентов. Меня вдруг прошиб пот. Я так вспотела, что одежда промокла насквозь, нужно было ее срочно снять.
Я и начала раздеваться - не сразу заметив, что шторы на окнах не задернуты и что какие-то люди выходят из такси, затормозившего как раз напротив, а водитель уставился на меня с открытым ртом. У меня возникло желание встать перед ним во весь рост и продемонстрировать свой операционный шов. Однако природное целомудрие победило, и я удрала наверх, укрывшись в ванной. Отвернув холодный кран до упора, я вскочила под душ. Слава богу, я настояла, чтобы нам поставили американский душ, где струи бьют под давлением! А потом…
Что ж ты вытворяешь?
Я выключила воду. Я прислонилась лбом к кафельной стенке. Меня снова охватил страх - потому что я совсем не владела собой. Особенно пугало то, что, как я сейчас поняла, во всех моих диких, безумных действиях не наблюдалось никакой логики. Эти эмоциональные взбрыки напоминали мячик для пинг-понга, лихо отскакивающий от любого предмета на пути. В разгар этих беснований случались, правда, моменты полной и пугающей ясности - как, например, сейчас, когда мне хотелось биться головой об стенку, бесконечно повторяя: Что ты творишь?
Ответ на этот вопрос был только один: я и сама не понимаю, честно. Потому что я уже вообще не понимала, что творится у меня внутри.
Ты только послушай себя. Смотри, не загнись от жалости к себе. Подумаешь, небольшой сбой душевного равновесия после родов. Любой разумный, уравновешенный человек может с этим справиться - а ты уже развалилась на куски. Прав Тони, что считает тебя упрямой дурой. Потому что ты и правда ведешь себя как идиотка. Хуже, ты позволишь себе уходить все дальше по этой безумной дорожке, так что невольно возникает вопрос, а в здравом ли ты уме. Так что хватит придуриваться. Возьми-ка себя в руки, соберись. И чем беситься, пойди лучше, приготовь мужу чай.
Я последовала совету строгого внутреннего цензора, вылезла из душа, твердо вознамерившись исправиться. Одевшись и высушив волосы, я сказала себе, что отныне буду вести себя разумно и спокойно. Завтра утром съезжу в больницу и извинюсь за пропущенный вечерний визит. Поговорю с сестрой Макгуайр и скажу, что ее вчерашние опасения по поводу моего душевного состояния мне вполне понятны. А потом продемонстрирую им, что могу быть собранной и разумной, и покормлю Джека без стенаний и жалоб. И на домашнем фронте развею все тревоги Тони и покажу себя идеальной супругой, умницей-разумницей.
Итак, я не только приготовила благоверному чай, но еще поставила на поднос целую тарелку его любимого печенья и бутылку "Лафройг" - его любимый сорт солодового виски. Затем я взобралась по ступеням, при этом раза два чуть не потеряла равновесие - очень уж много всего было на подносе. Когда я добралась до двери кабинета, она оказалась запертой. Пришлось постучать ногой.
- Тони, - позвала я.
Он не ответил - хотя я ясно слышала, как внутри тихо играет музыка.
- Тони, открой, пожалуйста. Я принесла тебе чай.
Дверь отворилась. Он посмотрел на поднос.
- Что это?
- Это для поддержания творческих сил. И еще - прими это как извинение.
- Хорошо, - кивнул Тони. Забирая у меня из рук поднос, он добавил: - Ладно, я, пожалуй, еще поработаю.
- Хорошо идет?
- Вроде бы. Ты меня не жди. - И он закрыл дверь.
Не жди меня!
Как похоже. Как это до отвращения похоже на него! Унизить меня, как обычно, проигнорировать мою попытку примирения - и как раз в тот момент, когда я стараюсь быть хорошей.
Прекрати. Прекрати это. В конце концов, он ведь работает. И ведь буквально только что ты устроила эту небольшую "свару" (говоря на чертовом британском английском). Нельзя же требовать, чтобы он пришел в себя за какие-то десять минут. Даже несмотря на его слова насчет этого чертова чая…
Хватит. Тони прав. Тебе действительно пора в кровать. Вот только есть одна проблема: ты проспала двенадцать часов и только недавно проснулась.
Нормально, нормально. Займись чем-нибудь. Нужно что-то делать, тогда время пройдет быстрее.
Вот так и получилось, что я занялась разборкой вещей и распаковала практически все коробки и тюки, которые еще оставались. Этот процесс занял почти шесть часов, а потом я рискнула замахнуться на завалы мусора, оставленные рабочими. К тому времени, когда я закончила, как раз забрезжил серенький рассвет. Я чувствовала сильную, но приятную усталость, удовлетворение от того, что выполнила большую работу, которая могла висеть надо мной месяцами. Пройдя по комнатам, я ощутила удивительный прилив сил. За одну ночь дом приобрел более или менее жилой вид, наконец-то появилось ощущение пространства, соразмерности и (главное) порядка.
Порядок - именно то, в чем я сейчас отчаянно нуждалась.