- Для ленинградских журналов сейчас не лучшее время… Точнее, для оставшегося в единственном числе журнала "Звезда". "Ленинград" закрыли. В газеты не обращались? Например, в "Смену"?
Такая мысль приходила в голову Гэмо, но она почему-то не очень привлекала его. Ему казалось, что рассказы, опубликованные в газете, за малым исключением, никто не читает, тем более если это произведение совершенно неизвестного автора.
Гэмо ждал, что Гор захочет сам показать кому-нибудь его рассказы, но беседа, все больше уклонялась в сторону первобытных обычаев чукчей, в чем писатель оказался весьма сведущ по этнографической литературе, которую прочитал в большом количестве.
- Зачатки первобытного коммунизма, которые сохранились у малых народов Севера, - рассуждал Гор, помешивая ложечкой сахар в стакане, - требуют глубокого осмысления. Они могут быть полезны и современному советскому человеку.
Честно говоря, Гэмо не очень хорошо представлял себе, что из древних обычаев его народа могло бы пригодиться, например, такому сугубо городскому интеллигенту, как Геннадий Гор. Спросить об этом прямо как-то не поворачивался язык, притом Гэмо чувствовал, что такой вопрос будет в какой-то степени вызывающим, нарушающим отстраненную академичность беседы. Лично ему не очень нравились этнографические произведения европейских путешественников, где и чукчи, и эскимосы, и другие народы подвергались скрупулезному изучению, как бы пристальному разглядыванию через увеличительное стекло. Все это писалось с нескрываемым высокомерием и чувством превосходства. Даже выражения сочувствия и сострадания нецивилизованному образу жизни дикарей, довольно часто встречавшиеся в текстах, и многочисленные рецепты "спасения" несчастных аборигенов тундры и ледового побережья не вызывали отклика в душе Гэмо.
Попрощавшись с Гором, Гэмо вышел на улицу, заглянул в газетный киоск на углу Невского проспекта и улицы Софьи Перовской, попросил посмотреть последний номер журнала "Новый мир". Он запомнил адрес и, зайдя в ближайшее почтовое отделение, отправил рукопись в Москву. Дома он сказал Валентине:
- Я послал свои рассказы в Москву, в журнал "Новый мир". Если их там возьмут - буду писать, нет - займусь переводами.
- А этот писатель, с которым ты встречался, ничего тебе не сказал?
- Я понял, что рассказы произвели на него впечатление, но он ничего не обещал…
Незнамов вышел из метро на станции "Озерки" и, повинуясь уже привычному внутреннему зову, пошел по направлению к станции детской железной дороги. Сквозь зеленую густую поросль виднелись полуразвалившиеся домики, маленькие, почти игрушечные строения станции. Узкая колея вела в чистое поле, терялась в зеленой полосе подступающего парка.
Дома на месте не оказалось, как не оказалось и сарая, в котором Юрий Гэмо с семьей пережили зиму 1952–1953 года. Большие многоэтажные жилые дома совершенно преобразили пейзаж. Здесь и намека не было на живописную, зеленую городскую окраину, которая в литературе описывалась как дачное место для небогатых петербуржцев. Не было никакого смысла искать следов пребывания здесь Юрия Гэмо и его семейства.
Немного побродив по Озеркам и неожиданно выйдя на берег озера, Незнамов вдруг почувствовал непонятную тоску. В его сознании возник вечный и неразрешимый для него вопрос: куда девается прошлое, жизнь, которая кипела вместе с ее радостями, горестями, надеждами и разочарованиями? Куда скрывается неуловимая атмосфера, окружавшая уходящую жизнь, тот неповторимый воздух, в котором жили исчезнувшие в провале пространства и времени люди? Быть может, только в хорошей книге, в художественном повествовании, в написанной и воссозданной словами картине можно почувствовать едва уловимый запах ушедшего, как аромат испарившихся духов из старого флакона? Удивительно, но этого нет даже в старых кинокартинах, даже на живописных полотнах, не говоря уже о фотографиях. Такое можно уловить только в словесном художественном произведении, в поэзии. Значит, только писатель имеет силу воссоздания ускользающего времени, только ему дано остановить то мгновение, которое прекрасно и неповторимо, что составляет подлинное ядро, сущность жизни.
Интересно, если у Незнамова был этот самый Гэмо, следы которого напрочь исчезли из этой жизни, существовал ли, в свою очередь, Незнамов для Гэмо? Видимо, тут имелась какая-то симметрия, взаимосвязь.
Если это так, то у каждого ли человека есть такой же двойник, какой оказался у Незнамова? Знают ли все эти идущие, едущие, стоящие на Невском проспекте люди, вот эта девушка в обтягивающих джинсах, молодой человек, прицеливающийся фотоаппаратом в прохожих, тучная женщина, поминутно обтирающая мокрое лицо несвежим платком, знают ли они о существовании параллельного мира, в котором живут их родственные души, иные обличия их человеческой сущности? Незнамов прекрасно понимал, что, с точки зрения не только марксистско-ленинской науки, но и вообще обычного здравого смысла, его фантазии не имеют никакого разумного подтверждения… Но это есть! Это было! Он это не только чувствовал, но и переживал сам. И вся жизнь в утепленном курятнике, мучительные ночные писания на фанерной двери, поставленной на две бочки, голод и холод, когда поутру не хотелось вылезать в стужу из-под теплого одеяла, отрываться от нежного горячего тела жены, - все это было и никак не могло быть просто плодом воображения! Незнамов прекрасно зная возможности собственного интеллекта и осознавая, что он не мог придумать иную жизнь в таких подробностях.
Где-то произошел прорыв, и Незнамов обнаружил свою душу в образе Гэмо. Но случилось ли то же самое с Гэмо? Обоюден ли этот прорыв, или это явление одностороннее? И все равно, в состоянии сладкой жути идешь и идешь по своей иной жизни как бы на ощупь, не удивляясь и не поражаясь откровению.
В большом прохладном зале Публичной библиотеки, что на Фонтанке, куда Незнамов после долгих процедур получил разовый пропуск, в эти часы было немного посетителей. Он заказал всего лишь один номер - номер двенадцатый журнала "Новый мир" за 1952 год. Он его перелистал несколько раз: никаких рассказов Юрия Гэмо там не было и в помине. Незнамов на всякий случай внимательно просмотрел список произведений, опубликованных за весь год, помещенный в конце номера, но ничего похожего!
Шагая по Невскому в сторону Московского вокзала, Незнамов снова впал в сомнения: как газетчик, он прекрасно знал, что напечатанное уже не удалить со страницы: что написано пером, того не вырубить топором. А в том двенадцатом номере не только следа топора не было, а вообще и духа Юрия Гэмо не обнаруживалось.
Но почему его так тянет продолжать бессмысленные и, кажется, обреченные на полную неудачу поиски?
6
Незнамову надоело гостиничное одиночество, и он как-то разговорился со смотрителем нижнего туалета, назвавшимся Борисом Зайкиным. Маленького роста, плотный, совершенно лысый, он тем не менее привлекал какой-то неуловимой интеллигентностью и добрым расположением ко всем. Незнамов пригласит его в бар выпить пива. Поколебавшись, Зайкин принял приглашение, несколько раз переспросит, правильно ли он понял.
- Я только переоденусь!
Он скрылся в боковой, незаметной двери в туалете и вышел оттуда уже в пиджаке, в белой рубашке и галстуке.
- Вам какого пива? - спросит Незнамов. - Нашего или датского?
- Предпочел бы датское.
Незнамов подошел к стойке и заказал для начала четыре бутылки "Туборга". Бармен посмотрел на странного посетителя и потребовал оплаты вперед. Незнамов вытащил толстую пачку купюр.
- Вы "новый русский"? - спросил Зайкин.
- Строго говоря, я даже и не русский, - ответил Незнамов. - По происхождению я - ингерманландец.
- Немец?
- Не немец… Был такой родственный финнам народ в Питерской губернии. Перед войной стали выселять, но нашу деревню немец так быстро захватил, что мы так и остались. Мы ближе к финнам и эстонцам.
- Да-а, - протянул Зайкин. - Много было народов в Сэсэсэре.
- Вы про такой народ - чукчей - слышали? - спросил Незнамов.
Зайкин заулыбался:
- Как же! Столько анекдотов про них ходит… Рассказать?
Незнамов кивнул. Ему тоже приходилось слышать так называемые чукотские анекдоты, широко распространившиеся с началом перестройки, но отношение у него к ним было двойственное: одни ему безусловно нравились, а те, где чукчей выставляли совсем уж дураками, он воспринимал с какой-то с душевной болью.
- Ну вот, значит, - начал Зайкин, смакуя мелкими глотками пиво, - снаряжают чукчу в Москву за покупками. И объясняют, что самый большой магазин - ГУМ на Красной площади. Даже и спрашивать не надо: как увидишь большую очередь - так становись за последний. Вот и полетел чукча в Москву. Проходит какое-то время, возвращается с пустыми руками. Односельчане к нему - что такое, почему ничего не купил? А он объясняет: встал-, как советовали, в очередь на Красной площади, полдня простоял. А как подошла очередь - продавец умер. Как умер? - удившись земляки. Так - умер. Даже в стеклянный гроб успели положить.
Незнамов улыбнулся.
- Он, дурак, встал в очередь в Мавзолей, - раскрыл суть анекдота Зайкин.
- Вы думаете - чукчи дураки? - спросил Незнамов.
Зайкин, почувствовав скрытую обиду, поспешил с ответом:
- Так это же анекдот! Вон и про нас, евреев, сколько их!
Незнамов принес еще две бутылки пива.
- Для еврея как-то не совсем обычно ваше рабочее место, - заметил он.
- А что делать? - развел руками Зайкин. - По специальности я инженер. Работал в закрытом конструкторском бюро на оборонном заводе, словом, чего мне тут перед вами темнить: проектировал атомные подводные лодки. Когда выходил на пенсию, казалось, что нам с женой двух пенсий хватит с лихвой. Но как начались реформы, наши пенсии начали таять как весенний снег. Сунулся я обратно на свой завод, а там сами не знают, что делать: атомные подводные лодки больше России не нужны, рабочих увольняют… Походил я, походил, разыскал старых знакомых и вот устроился здесь, в туалете…
- По знакомству? - с удивлением спросил Незнамов.
- А как же еще? - воскликнул Зайкин. - Тут клан! Именно клан, а не мафия. А знаете, что мне помогло? Моя теща многие годы обслуживала туалет на Московском вокзале. Кое-кто из стариков еще помнил ее, Евдокию Федоровну, и это мне стало лучшей рекомендацией. Она тут с двумя дочерьми и жила…
- В туалете?
- Да нет! Где мы сейчас сидим, был огромный жилой дом. Раньше, может быть, он и не был жилым, потому как окна были громадные, высоченные. В комнате, которую занимала моя теща и где я прожил несколько лет, находилась верхняя часть окна. В кухнях стояло по двадцать плит, уборные в коридорах, а этажи соединялись металлическими трапами вместо нормальных, лестниц. Такое ощущение было, что живешь на каком-то огромном вокзале, что в общем-то было и верно. Где-то в шестидесятых, когда мы уже переехали в Купчино, дом переоборудовали под крыло гостиницы "Октябрьская"… Вот какая здесь история.
- Да-а, - протянул после долгого молчания Незнамов. - Но еврей, образованный человек - и в туалете!
- Если хотите знать, - обиженным тоном произнес Зайкин, - я здесь зарабатываю вполне достаточно. При чем тут - еврей? Знаете, я всю жизнь прожил вне этого еврейства, если не считать отметки в паспорте. Никогда не был в синагоге, религии не знаю, не говоря уже о языке. По-моему, душа - она не имеет национальности…
- Как вы сказали? - встрепенулся Незнамов. - Душа не знает национальности? Это вы хорошо сказали. По этому случаю можно и кое-чего покрепче выпить. Что вы скажете насчет джина с тоником?
Бармен с интересом и более пристально посмотрел на пожилого господина явно простецкого вида, но джин с тоником налил и даже пристроил на стенках высоких стаканов по кружку среза апельсина.
На лекции по политэкономии Николай Коравье подал Гэмо письмо в необычно большом конверте.
- Это я выудил в почтовой ячейке.
На факультете, в деканате висел специальный деревянный стенд с алфавитными отделениями для писем, куда почтальон складывала всю корреспонденцию, которую адресаты потом сами забирали.
Это было письмо из редакции "Нового мира". Не слушая лектора, рассуждающего о норме прибыли, Гэмо торопливо вскрыл конверт и выудил лист бумаги, вольно уместившийся в таком просторном конверте.
"Ваши рассказы приняты, будут напечатаны в 12 номере журнала за этот год. Поздравляю! Что будет новенького - присылайте". И подпись - "Александр Твардовский". Письмо было от руки, что поначалу вызвало сомнения у Гэмо. Но фирменный конверт!
- От кого письмо? - полюбопытствовал сидевший рядом Коравье.
- От Твардовского, - громким шепотом ответил Гэмо. - Мои рассказы приняты и будут напечатаны!
- От Твардовского? - недоверчиво переспросил Коравье и попросил: - Покажи-ка письмо. Да-а, - протянул он, - в таком случае поздравляю!
- Как ты думаешь? Это правда?
- Судя по конверту - правда… А вот почерка Твардовского, извини, не знаю.
Горячая волна радости затопила все нутро Гэмо. Он бы с радостью выскочил из аудитории, и тут он услышал скрипучий и ворчливый голос преподавателя:
- Юрий Гэмо! Если вам не интересен "Капитал" Маркса, можете покинуть аудиторию!
Гэмо чуть не закричал в голос: да, мне в данную минуту плевать на "Капитал" Маркса! Но промолчал. И, сдерживая радость, внешне показывая, что огорчен, вышел в коридор. Он стоял у окна, бездумно разглядывая памятник Петру Первому на фоне Исаакиевского собора, когда почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Это был Коравье.
- Я решил, что в эту историческую минуту кто-то из близких должен быть с тобой рядом.
Коравье был человеком мудрым и добрым, полным тихого и деликатного юмора. Когда-нибудь, подумал Гэмо, я напишу о тебе, а сейчас и впрямь должен быть кто-то рядом, на кого можно излить переполнявшие душу радостные чувства.
Первый глоток сделали на Менделеевской линии, где стоял пиво-водочный киоск.
- Давай где-нибудь сядем! - предложил Гэмо.
На Большом проспекте Васильевского острова, недалеко от Андреевского рынка нашли полуподвальную уютную пивную. Несмотря на дневное, рабочее время, в ней было полно народу.
Пока рассаживались, ожидали заказа, Коравье вдруг сказал:
- А ты заметил, что публика за последнее время сильно переменилась?
- В каком смысле?
- А в том, - сказал Коравье, - раньше здесь было полно инвалидов войны, бывших солдат, безруких, безногих, слепых… Куда они подевались? Не могли же они все в одночасье вымереть. Не выселили ли их власти куда-нибудь подальше от глаз?
- Ну как можно! - возразил Гэмо. - Это же бесчеловечно! Они защитили родину, добыли победу!
- Ну ладно! - весело сказал Коравье. - Ну, еще раз поздравляю! Ты представляешь, что это значит? Это значит, что ты основал современную чукотскую литературу. Значит, ты в какой-то степени основоположник, зачинатель, первопроходец, черт знает еще как назвать!..
- Ну, до меня, допустим, мои земляки тоже писали. Вот Тынэтэгин выпустил целую книгу "Сказки Чаучу" еще до войны.
- Это не то! - махнул рукой Коравье. - Это обработки чукотских сказок. А ты - собственноручно написал рассказы, да еще на русском!
- Вот в этом и дело, - грустно заметил Гэмо. - Боюсь, что именно за это меня и будут упрекать.
- А ты возьми - и напиши эти рассказы на чукотском! - посоветовал мудрый Коравье.
- Наверное, придется так и сделать, - сказал Гэмо.
- С другой стороны - зачем? Наша культура чтения художественной литературы создавалась на русской речи и русской грамоте. И потом - ты же пишешь не только для своего народа, а, так сказать, для более широкой аудитории. Для своих ты уже свое предназначение исполнил.
- Что ты имеешь в виду?
- Твои произведения помещены в книги для чтения как образцы чукотской письменной речи, - торжественно заявил Коравье.
Он начал пьянеть, да и Гэмо сам чувствовал, как вместо первоначальной легкости от выпитого тело наливается тяжелой неуклюжестью, и в мыслях возникает странная тяжесть, когда надо долго искать подходящее слово, а потом с трудом произносить его одеревеневшим языком.
Он проводил друга до общежития и направился на трамвай. Долгая езда в холодном вагоне выветрила хмель, и Гэмо вошел в домик уже почти трезвым. Он показал Валентине письмо и сказал:
- Я победил.
- А я в этом и не сомневалась, - тихо произнесла она.
Гэмо посмотрел на жену и почувствовал укол жалости: жизненные невзгоды отразились на ее внешности, она даже коротко постриглась, чтобы не тратить время на свои роскошные волосы, еще недавно круглое личико осунулось, и даже глаза как бы ушли вглубь.
- Мы будем жить по-другому, - пообещал Гэмо. - В настоящей комнате.
Тогда мало кто мечтал об отдельной квартире. Верхом удачи было заполучить достаточно просторную комнату, чтобы для каждого в ней было бы свое место.
Гэмо проснулся среди ночи. Прислушался: рядом, прильнув к нему, тихо дышала Валентина, на кроватке посапывал сын. Тишина окружила домик, и маленькое окошечко светилось от выпавшего, первого в этом году снега. Он проснулся от снов. Среди множества сновидений именно эти снились ему чаще всего, пробуждали его среди ночи. В первом он по неизвестной причине оказывался совершенно голый в каком-нибудь людном месте, убегал, пытаясь чем-то прикрыть свою наготу. Униженный и охваченный стыдом, он просыпался среди ночи, с облегчением обнаруживая себя покрытым одеялом. Очень возможно, что это отголосок давней жизни в пологе, когда он, мальчишкой, одетый в короткую рубашку, едва достигавшую пупка, пытался прикрыть свое мужское достоинство, стыдясь окружающих, особенно девочек, которые с интересом рассматривали и даже трогали болтавшийся у него между ног маленький, неожиданно твердеющий отросточек. А второй сон, который в последнее время чаще всего снился, невозможно было ничем разумным объяснить. Будто он совсем и не Гэмо, не чукча, приехавший в Ленинград из далекого Уэлена, а совершенно другой человек, житель маленького районного центра Ленинградской области Колосово, работник районной газеты, женатый, отец… Он должен написать передовую статью, но не находит слов, мучается, а над ним нависает главный редактор в военном кителе, обвешанный боевыми орденами и медалями. Он чем-то угрожает, какими-то страшными карами, и каждый раз Гэмо просыпался в холодном поту, с облегчением обнаруживая, что это только сон. Но сон этот имел продолжение, жизнь Гэмо в другом обличье проходила перед ним в череде сновидений. Неужели эти сны - отголосок того давнего путешествия в деревню, на уборку урожая? Удивление и разочарование, когда много раз описанная с любовью русскими писателями утренняя песня петуха показалась ему отвратительным, неприятным звуком, по сравнению с которым хор собачьего воя в лунную зимнюю ночь в Уэлене мог показаться приятной музыкой. На обратном пути, в районном центре Гэмо гулял по пыльным, обрамленным покосившимися заборами улицам. Тогда его почему-то привлек зеленый домик районной газеты, возле которого он долго простоял, воображая себя сотрудником "Колосовской правды".