Он решил пока что перестать думать о горе и сосредоточиться на подготовке к выпускным. Они начинались в следующий понедельник с американской истории, дальше шла литература, потом обществознание, потом алгебра – все хуже и хуже вплоть до пятницы, когда им предстояло сдавать биологию, а потом физкультуру, где все должны были пробежать милю за шесть двадцать пять, чего Санборн не смог бы совершить даже в том случае, если бы за ним гнался его худший кошмар. Генри мечтал, как будет учиться в Лонгфелло, где занятия кончаются в последних числах мая. Будь Франклин жив, он сейчас уже собрал бы рюкзак для похода на Катадин и донимал бы Генри с утра до вечера: не может ли его маленький братец поторопиться и разделаться со своими маленькими экзаменами, чтобы не заставлять его ждать?
Но Франклин лежал в ужасной яме под низким холмиком и больше не мог донимать Генри. По крайней мере, в этом смысле.
В понедельник после обеда, на тренировке по гребле, Генри вспомнил одну из причин Первой мировой войны, которую он забыл назвать на экзамене, – но, по его соображениям, это не должно было помешать ему получить пятерку, в особенности с учетом того, как исчерпывающе он изложил все, что касалось великих американских героев Льюиса и Кларка.
Позже, в ночь с понедельника на вторник, два окна в спальнях дома Чуанов в Мертоне – обе спальни находились на первом этаже – были одновременно разбиты кирпичами.
Во вторник Генри написал сочинение о роли мести в чосеровском "Рассказе Мельника". Он полагал, что его анализ выглядит чрезвычайно тонким благодаря употреблению слова "бильдунгсроман" – безусловно, этот немецкий термин должен был произвести на миссис Делдерфилд большое впечатление, хотя его связь с "Рассказом Мельника" представлялась как минимум неочевидной.
В ночь со вторника на среду кто-то вломился в гараж Чуанов, содрал со стоящего там пикапа все детали хромовой отделки и бросил их, погнутые и исковерканные, на лужайке перед домом.
В среду перед экзаменом по обществознанию Генри узнал о кирпичах и пикапе. После этого он не смог вспомнить, во-первых, процедуру утверждения федеральных законов, во-вторых, то, каким образом Конгресс отвергает вето, и в-третьих, участвуют ли губернаторы в определении границ избирательных округов в своих штатах. Так как всего в билете было десять вопросов и ответы на три из них ему пришлось взять с потолка, он понимал, что вряд ли привел экзаменаторов в восторг своими познаниями.
В ночь со среды на четверг с домом Чуанов в Мертоне не случилось ничего.
В четверг Генри, уже огорченный вчерашним экзаменом, познал новые бездны унижения, когда не смог вспомнить, что надо делать в первую очередь: выполнять операции внутри скобок, или совершать операции вне скобок над числами внутри, или просто брать и перемножать все подряд, не обращая на скобки никакого внимания. Еще никому за всю историю школы имени Уитьера не приходилось столько раз подряд тереть ластиком один-единственный лист бумаги. Когда время вышло, Генри был удивлен тем, что все его вычисления не канули в одну большую дыру.
В ночь с четверга на пятницу с домом Чуанов в Мертоне снова не случилось ничего. Генри убедился в этом, пролистав утренний номер "Блайтбери кроникл".
В пятницу Генри решил, что унижений с него хватит. Он отвечал на вопросы по биологии так, будто сам изобрел всю эту науку, и провел краткий обзор различных типов животных, а затем описал процесс фотосинтеза с такой безупречностью – по крайней мере, с его точки зрения, – что учителю впору было прослезиться.
Затем, на физкультуре, он пробежал милю за пять минут тридцать две секунды. Ничего удивительного в этом не было, хотя он собирался показать более уверенный результат. Скажем, до четырех минут.
Но кое-что удивительное в тот день все-таки произошло – а именно: Санборн преодолел эту дистанцию за шесть двадцать три.
– Две… секунды… запасу, – сказал он Генри после того, как пересек финишную черту – и после того, как к нему снова вернулась способность говорить.
– Это потрясающе, Санборн! – завопил Генри. – Потрясающе! Ты же обычно бегаешь в пять раз медленнее. Как тебе это удалось?
Ему пришлось подождать, пока Санборн отдышится.
– Упорство… и самоотдача… мой мальчик, – сказал он. – Упорство… и самоотдача.
– Здорово, – сказал Генри.
– Я хочу… быть… в форме… когда мы пойдем… на Катадин.
– Ты туда не пойдешь, – сказал Генри.
– Если ты повторишь это… еще раз… Генри… я размажу тебя… по беговой дорожке.
Генри не стал повторять это еще раз.
Но он был по-прежнему намерен взойти на гору без всяких Санборнов.
Во второй половине дня, после гребли, тренер Сантори отозвал Генри в сторонку. Очевидно, он полагал, что после Кубка прошло достаточно времени и Генри уже успел справиться со своим Возмущением. Зональное первенство на подходе, сказал тренер. Он опасается, что потеря, которую понесла семья Генри, может помешать ему выступить на нем как следует. Поэтому он решил заменить его на зональном и, возможно, на первенстве штата тоже. Но пока пусть Генри продолжает работать и готовиться как раньше, а там видно будет. На этом тренер Сантори отпустил его в душ.
В ночь с пятницы на субботу самое большое окно дома Чуанов было разбито еще двумя кирпичами, но в этот раз мертонская полиция заранее устроила около дома засаду. После короткой погони полицейские арестовали двоих членов команды Лонгфелло по регби. Их обвинили в хулиганстве с причинением ущерба, и это, согласно "Блайтбери кроникл", было лишь первым из целого ряда возможных обвинений.
Когда Генри прочел эту новость, стоя на крыльце, в ране на его руке застучала кровь.
Когда Луиза – которая наконец спустилась, чтобы чего-нибудь съесть, – посмотрела сквозь толстое дверное стекло и увидела на крылечке Генри, она вышла, взяла у него газету и прочла, что там написано. Потом она убежала обратно наверх. Она не открывала дверь, пока Генри не отправил на второй этаж Чернуху – та пару раз поскреблась, поскулила и шмыгнула внутрь, когда дверь приоткрылась самую чуточку.
В ту ночь Генри лежал в постели совершенно один.
Поэтому он еще не спал после полуночи, когда отец прошаркал в шлепанцах по восточному ковру и вниз по лестнице на кухню. Генри накинул рубашку и спустился следом. Он нашел отца в холле первого этажа рядом с кремневыми ружьями, висящими под маленькой лампочкой.
– Я гляжу, тебе не спится, – сказал отец.
– И тебе.
Отец кивнул. Потом указал на два ружья из коллекции.
– Это с корабля. Я забрал их назад из Исторического общества – должно же у нас хоть что-то остаться. Их бы подремонтировать. Но они слишком долго ржавели. Наверное, стрелять больше не смогут.
– Ну и ладно, – сказал Генри.
Отец разглядывал ружья. Он провел рукой по их ложам, а потом – по старым выщербленным стволам.
– Я никогда не думал, что в наш дом войдет Беда, – тихо сказал он. – Что она придет к нам. Я думал, что этого не может быть. – Он помолчал. – Надо мне было как следует смазать эти ружья, а уж потом вешать сюда.
– Еще успеется.
– Ну да. – Отец сунул руку в карман халата. Прежде чем заговорить снова, он некоторое время просто шевелил губами. – Генри, – сказал он наконец, – как ты думаешь, из Франклина вышел бы хороший человек?
Это так изумило Генри, что он даже отступил на шаг.
– Да-да, знаю, – сказал отец. – Как можно о таком спрашивать? Но в последнее время меня почему-то мучает один только этот вопрос. Я не спрашиваю: "Почему Франклина у нас отняли?" Или: "Как следовало бы поступить с Чэй Чуаном"? Но: "Вышел бы из Франклина хороший человек"? И я не уверен, что мне хватит мужества услышать в ответ правду.
– Пап…
– Вот я и брожу ночью по этим коридорам, смотрю на старые ружья и думаю, стараюсь разобраться, стараюсь понять: а может, все время, пока я думал, что Беда никогда к нам не явится, она уже была здесь, и я знал это, да только не хотел признавать. А потом, Генри, потом я спрашиваю себя, а не было ли то, что Франклина у нас отняли, скорее… если бы Франклин вырос таким… Ох, Генри!
Он протянул к сыну руки. И Генри обнял его.
Кремневые ружья, висящие на стене в холле дома Смитов, тускло блестели на неярком свету. Они побывали в жарких битвах: по крайней мере четыре стреляли в Трентоне, одно – в Лексингтоне, два – у Нортбриджа, а еще одно – уже гораздо позже, на Антиетаме. Но все эти битвы не шли ни в какое сравнение с той, что кипела сейчас в израненных сердцах отца и брата, – с битвой, у которой просто не могло быть однозначного исхода.
Он сделал вид, что научился быть холодным внутри. Обмануть отца было нетрудно. Он не показывал ему, что тоскует по собаке. Он больше ни с кем о ней не говорил. И сохранял спокойствие, когда отец обращался к брату, а его словно не замечал.
Но слезы, которые льются из глаз глубокой ночью, не бывают холодными.
11.
В первые недели июня Генри не раз задавал себе вопрос, почему члены Исторического общества так увлеклись кораблем в Бухте спасения. Если судить по статьям, которые "Блайтбери кроникл" печатала на первой странице – да еще с огромными заголовками! – можно было подумать, что от раскрытия тайны этих трехсотлетних обломков зависит судьба всего мира. И разгадать эту тайну необходимо сегодня же!
Возможно, писали в газете, это было купеческое торговое судно, совершавшее рейсы вдоль побережья Новой Англии. Однако, спрашивал мистер Кавендиш, если эта гипотеза верна, то почему мы нашли столько абордажных сабель? (И забрали, добавил про себя Генри.) А мушкетов? (Которые тоже забрали.)
А пушек, явно чересчур больших для торгового судна? (Их тоже.) Приделанные к корпусу обручи с цепями также оставались загадкой. Возможно, рассуждал доктор Кавендиш, корабль перевозил рабов, хотя это представляется маловероятным. Так какой же цели служили эти обручи с цепями? И отчего случился пожар? Генри не удивило то, что Кавендиш согласен с полицейским из Мертона: корабль сгорел уже после того, как его выбросило на берег. Но кто его сжег? Если моряки сами решили посадить свое судно на мель, зачем они его подожгли? И почему эта потеря не отражена ни в каких документах? Почему никто потом не забрал из бухты сабли с пушками? Да и цепи тоже, коли на то пошло?
Доктор Кавендиш выражал надежду на то, что корабль удастся извлечь целиком и выставить на публичное обозрение в новой пристройке к зданию Исторического общества (его руководство уже обратилось к своим главным спонсорам с просьбой о финансировании этого проекта). Тем временем к концу лета в музее Общества появятся обнаруженные на корабле артефакты – образцы груза и вооружения, а также те самые пресловутые цепи. Может быть, тогда станет известно больше и об истории корабля. "А пока, – заключал доктор Кавендиш, – мы просто слишком мало знаем".
Генри никак не мог понять, почему следы какого-то давнишнего крушения так много значат – особенно с учетом того, что на днях в Блайтбери-на-море произошло другое крушение.
И оно казалось гораздо более важным.
В одну из теплых июньских ночей зал Адамса в Подготовительной школе имени Генри Уодсворта Лонгфелло был, по выражению городских полицейских Блайтбери, "полностью разгромлен". Каждый год перед выпускной церемонией Зал Адамса убирали флагами, сохранившимися со времен самого Генри Лонгфелло, – их золотая тесьма и серебряные кисточки сверкали на высоких стенах. Но в нынешнем году эти флаги сорвали со стен и разодрали на куски. Стенные панели те же вандалы заляпали белой краской. Сцену свернули с опор и опрокинули на передние сиденья. Синюю бархатную обивку кресел исполосовали ножами, а все софиты на рампе разбили.
"Ни один из тех, у кого есть хотя бы зачатки совести, не мог так осквернить помещение, имеющее историческую ценность, – утверждалось в передовице "Блайтбери кроникл". – На такое способны разве что люди, не заслуживающие права носить звание американских граждан".
Генри прочел эту передовицу на прогулке с Чернухой. Придя домой, он выбросил газету в мусорное ведро.
К середине июня – после того как команда гребцов из Уитьера выступила на зональных соревнованиях так плохо, что не прошла на первенство штата, – море вернуло Бухте спасения почти весь отнятый у нее пляж. Теперь вдоль черных утесов, как и раньше, протянулась полоса песка, а сами утесы опять начали отращивать длинные усы из водорослей. В новых расселинах между скалами появились колонии темных ракушек, и по мере того как зеленая весна уступала место желтому лету, море становилось все теплее и сине́е. Вода была такая теплая, что даже Чернуха изредка позволяла зеленоватой пене коснуться своих лап – хотя она никогда и ни за что не согласилась бы на большее.
Мало-помалу Генри вычистил и отполировал все походное снаряжение – свое и Франклина. Он рассортировал вещи, уложил их в рюкзак, примерил его, вскинув на плечи, потом снял и перепаковал, снова примерил и после этого решил, что все в порядке.
Он купил новый тент – всегда пригодится, – а потом разорился на новый складной нож – тоже всегда пригодится – и маленький топорик. Его сбережения при этом почти не пострадали, что, впрочем, было не так уж важно: все равно нельзя экономить на том, без чего не можешь обойтись. Вечерами он подолгу изучал найденные у Франклина схемы горных маршрутов и представлял себе, как взбирается вверх, как у него захватывает дух, когда склоны становятся все круче и круче, и как он наконец выходит на вершину и, оглядевшись по сторонам, убеждается, что между ним и космосом нет ничего, кроме голубой атмосферы – да и ее не так уж много, – а потом смотрит вниз и видит, как ястребы шинкуют облака своими жесткими крыльями.
Порой Генри думал, не предложить ли отцу подняться на Катадин вместе с ним – благодаря чему естественным образом отпала бы необходимость идти туда без родительского разрешения, а его он просить не собирался, поскольку во всем желто-зеленом мире было не сыскать такой причины, по которой его мать могла бы сказать: "Конечно, иди, Генри. Счастливого пути!"
А насчет отца – что ж, его отец не заглядывал в свою бостонскую фирму вот уже которую неделю. Он не виделся ни с кем из коллег. Не ходил в церковь Святой Анны. Не ездил в Манчестер, да и вообще никуда. Выходя к ужину, он почти ничего не говорил. Дни просиживал в библиотеке, а ночью шаркал шлепанцами в коридорах. Словом, вел себя так, будто все, что осталось ему между настоящим моментом и унылым камнем с надписью SMITH, – это ждать новой Беды.
Однажды Генри чуть не предложил отцу подняться на гору. Он зашел в библиотеку и увидел, что на отцовском столе нет никакой работы. Его трубка валялась там холодная – ясно было, что ею давно не пользовались, – а сам отец сидел у эркерного окна, сложив руки на коленях, и глядел на Бухту спасения с остовом разбитого корабля. Тогда-то Генри и захотелось спросить его насчет горы. Но он не был уверен, что вообще получит хоть какой-нибудь ответ: слишком уж навязчиво преследовал отца другой вопрос. Вышел бы из Франклина хороший человек? Генри видел, как он размышляет над этим и над прочими сопутствующими вопросами: что могло бы сложиться иначе? Почему он не попытался сделать что-нибудь раньше, когда Беда уже тайком прокралась в их дом?
Поэтому Генри промолчал, но бывали дни, когда он вставал рядом с отцом у эркерного окна и они вместе смотрели на разбитый корабль. Тогда Генри чувствовал, как жар Катадина припекает его изнутри все сильней и сильней. Он поднимется туда в одиночку; он справится сам. Но отец тихо сидел около него, и Генри уходил из библиотеки, оставляя отца вести свою жестокую беззвучную битву и глядеть из окна как одинокое привидение в старинном доме, которое чересчур поздно осмыслило свою жизнь и теперь лишь беспомощно наблюдает за тем, чего не в силах изменить.
Примерно этим же занималась и Луиза. И тоже одна.
Как-то глухой ночью Луиза спустилась вниз – в это время Генри с Чернухой смотрели фильм с Бастером Китоном, – и Генри испугал ее, зайдя на кухню. Она сказала, что думала, что все спят, так как снизу не доносилось никаких звуков. Он напомнил ей, что Бастер Китон – актер немого кино. А потом Генри сказал ей то, чего еще никогда не говорил. Он сказал, что, когда она прячется, ему ее не хватает. Она едва не расплакалась. Генри сказал, что понимает ее чувства, поскольку чувствует то же самое. Луиза повесила голову, и слезы все-таки покатились. А потом Генри сказал, что хочет поехать в Мэн, чтобы взойти на Катадин.
Она посмотрела на него так, будто он ее бросает.
– Почему именно сейчас? – спросила она.
– Потому что я собирался на Катадин с Франклином.
– Это не ответ.
– Я не спрашиваю у тебя разрешения. Просто говорю, что поеду.
– С кем?
– Ни с кем. Один.
– Тебя не пустят, – сказала она. – Тем более одного.
– Возможно.
– И едешь ты туда не поэтому, – добавила она. – А потому, что он сказал, что ты не справишься.
Генри посмотрел на нее.
– Фрэнка больше нет, Генри. Совсем. Но кроме того, он был неправ. Он причинял боль другим людям. Да-да. Он говорил, что ты не справишься… чтобы сделать тебе больно. И никакие сумасшедшие поступки вроде восхождений на гору в одиночку этого не изменят.
– А ты у нас большая специалистка по сумасшедшим поступкам! Думаешь, если не ходить на его похороны, это что-то изменит. – Генри тяжело дышал. Ему самому не верилось, что он говорит то, что говорит. – Если поставить на своей жизни крест, это что-то изменит.
Луиза уперлась в него взглядом. Ее глаза снова наполнились слезами. И вдруг она сильно и резко хлестнула Генри ладонью по щеке.
– Не знаешь, так молчи! – крикнула она. И убежала в свою комнату.
И поскольку все прошло так хорошо, Генри решил подождать несколько дней, а потом сказать родителям, что он собрался взойти на Катадин.
Он рассчитал, что дождется удобного момента после вкусного, сытного ужина. Что скажет им, когда они все будут в кухне и кто-то будет убирать со стола, а Чернуха будет терпеливо сидеть рядом с матерью, получая из ее рук остатки телячьей вырезки под сливочным соусом.
Но через три дня, когда этот момент наступил и он сказал им про Катадин, все получилось не лучше, чем с Луизой, – возможно, потому, что на ужин была не телячья вырезка под сливочным соусом, а банальная жареная курица.
– Ты что, с ума сошел? – было первыми словами отца.
– Когда у нас и так Беда? – было первыми словами матери.
– Мы собирались туда с Франклином. Вы же знаете.
– Вот именно, – сказала мать Генри. – С Франклином.
– Для меня это важно, – сказал Генри. – Очень.
– Мы знаем, что для тебя это важно, Генри, – сказал отец. – Но не сейчас.