– И уж точно не в одиночку, – добавила мать.
– Я и не думал в одиночку, – вырвалось у Генри.
Отец посмотрел на него.
– А с кем ты хотел идти?
Генри внутренне заметался.
– С Санборном, – сказал он.
– Санборн собирается пойти с тобой? – удивилась мать.
– Да. Санборн. И еще Чернуха.
– И вы вдвоем уже все спланировали?
– Ага.
– Тогда извини, Генри, – сказала мать. – Придется вам отменить эту затею. Сейчас нам нужно держаться вместе.
Генри не сказал того, что готово было сорваться с языка: мы уже давно не вместе. У нас каждый сам по себе.
Он перевел взгляд вниз, на Чернуху. Как было объяснить родителям, что в походе на Катадин есть что-то необычайно важное? Такое важное, что это было последним словом, произнесенным Франклином до того, как тьма в мозгу накрыла его целиком? Такое важное, что теперь у Генри все время пекло в животе?
– Катадин, – прошептал Генри.
И Чернуха гавкнула.
Это поразило их всех – быстрое, громкое, отрывистое "гав". Одно. Потом она умолкла, глядя на них блестящими глазами и стуча хвостом по полу. Они уставились на нее, а она повалилась навзничь, чтобы ей почесали пузо.
Тем все и кончилось. Генри наклонился и исполнил ее желание, а родители снова стали убирать со стола, и о Катадине больше разговора не было. А ветер снаружи крепчал – он дул с севера, неся с собой толстые облака, которые еще недавно терлись животами о катадинские пики.
В тот же вечер позвонил Санборн.
– Привет. Значит, ты сказал предкам, что я иду с тобой.
– Наверно, моя мать позвонила твоей, – ответил Генри.
– Наверно. И когда мы стартуем?
– А твои что, отпустят тебя?
– Им чихать.
– Санборн…
– Миля за шесть минут двадцать три секунды, сынок. Так что за меня можешь не волноваться.
– Слушай, Санборн, все это касается только меня и моего…
– Да знаю я. Я иду только затем, чтобы ты не свалился в какое-нибудь ущелье. Ты же знаешь, там есть место, которое называется…
– …Лезвие Ножа, и тебе точно известно, какова его высота над уровнем моря, и какая узкая там тропинка, и как там опасно, и сколько народу сорвалось там в пропасть глубиной во много тысяч футов.
– Не стану скрывать, мне действительно известно все это. Так когда стартуем?
Чернуха вскочила на ноги и насторожилась, глядя на Генри.
За окном свистел ветер с севера. Тьма уже сгустилась, и он не видел, как прилетевшие с гор облака несутся над домом и остовом корабля.
– Тебе кто-нибудь говорил, Санборн, какой ты придурок? А отправляемся второго июля.
– Так-так. Второго июля, в начале третьей недели летних каникул – не первой, а третьей, когда все подозрения давно улягутся и наше отсутствие в течение целого дня будет выглядеть совершенно естественным. Тонкий и коварный план, Генри.
Я бы даже сказал, гениальный.
– Заткнись, Санборн.
Вместо зала Адамса выпускной вечер в Подготовительной школе имени Генри Уодсворта Лонгфелло устроили под открытым небом. Зеленое поле на школьной территории оцепила полиция – и не только двое ее представителей из Блайтбери. Генри еще никогда не доводилось участвовать в мероприятии, проходящем под охраной полицейских с винтовками. Очень больших полицейских с очень большими винтовками.
Семья Смитов получила от руководства школы особое приглашение. Генри и его мать приехали на церемонию. Отец Генри не приехал, Луиза тоже. Двое выпускников, арестованных в Мертоне, приехать не смогли. Два предназначенных для них стула пустовали, и это бросалось в глаза. Кто-то прикрыл эти стулья разодранными школьными знаменами.
Генри сел среди выпускников на тот стул, где должен был сидеть Франклин. Он смотрел, как друзья и почитатели Франклина, в том числе члены его команды по регби, получают свои дипломы и отправляются с ними в новую, студенческую жизнь – в ту жизнь, которая после окончания школы началась бы и для Франклина. Когда подошла очередь его класса, Генри встал вместе с остальными выпускниками – все они были в желто-синих мантиях, а он нет, так что со стороны его было легко отличить от других, – вышел на сцену, дождался, пока назовут имя Франклина, и подошел к попечителю, который под сердечные аплодисменты публики вручил ему диплом и пожал руку.
Мать Генри стояла в переднем ряду и плакала.
Утро второго июля выдалось ясным; в половине восьмого, когда отец Генри, выбритый и в костюме, спустился к БМВ, чтобы попробовать уехать в Бостон, но затем вернулся обратно в дом и снова ушел в библиотеку, было уже тепло. В десять, когда мать Генри отправилась на встречу с мистером Черчиллем, было уже жарко. А в одиннадцать, когда миссис Лодж из Исторического общества заглянула к ним, чтобы попросить отца Генри подписать какие-то бумаги, а он их не подписал, потому что сейчас, к сожалению, не мог никого принять, солнце уже пекло вовсю.
После отбытия миссис Лодж Генри налил воды в две походные фляжки. Оставил записку родителям. Взял поводок, специально купленный для Чернухи, и произвел примерку. Чернуха решила, что ее наказывают, и немедленно завалилась вверх брюхом.
– Да нет, Чернуха. Хорошая собака. Хорошая, хорошая. Все нормально. Вставай. Хорошая собака.
Она встала, и они попытались выйти из кухни, не снимая поводка.
Чернухи хватило только до порога. Там она снова упала и перекатилась на спину. Прижала к голове уши и захныкала.
Генри пришлось снова объяснять ей, какая она хорошая собака.
Пока Чернуха старалась привыкнуть к поводку, Генри позвонил Санборну сказать, что они выходят.
– Ты правда берешь с собой Чернуху?
– Да, беру.
– Никто не посадит нас в машину с собакой.
– Посадят.
– Они испугаются, что она их укусит, или ее стошнит, или она порвет им обивку, или еще что-нибудь. Никто не захочет нас подвозить.
– Многие любят подсаживать туристов с собаками.
– А ты это знаешь, потому что всю жизнь путешествуешь автостопом.
– Заткнись, Санборн.
Генри повесил трубку, а потом выволок Чернуху из кухни.
В коридоре Чернуха еще дважды падала кверху брюхом.
– Слушай, – наконец сказал Генри. – Так дальше не пойдет.
Это просто поводок, неужели не ясно? Обычный поводок. Каждая собака в Массачусетсе, кроме тебя, знает, что такое поводок. Так что веди себя прилично, договорились?
Чернуха попыталась вести себя прилично. Она хлопнулась на спину еще только два раза, пока они шли по аллее – там, где их не могли заметить ни отец из библиотеки, ни Луиза из своей комнаты.
На дороге Генри обернулся и посмотрел на дом. Чернуха села и тоже посмотрела на дом. Его брусья были такими прочными, такими тяжелыми, как будто уходили сквозь скалы в самые недра земли.
– Ну, – сказал Генри, – тронулись.
Он поддернул рюкзак на плечах и потуже затянул поясную лямку. И они вместе с Чернухой зашагали по дороге в большой мир.
Чернуха не проявляла особенной радости. Примерно через полмили она наконец перестала падать и переворачиваться кверху брюхом. Однако каждый раз, когда к ним приближалась машина, она начинала тянуть поводок и скулить и нервничала все сильнее и сильнее, пока та не проносилась мимо, и только после этого понемногу приходила в себя – но лишь до появления очередной машины.
– Тебе не кажется, что так мы оба скоро рехнемся? – спросил Санборн, когда они встретились с ним недалеко от его дома.
– Она привыкнет, – ответил Генри. – Ты оставил своим записку?
– Нет, о коварный предводитель.
– Как это нет?
– Тебе незнакомо это слово?
– Ты сказал им, куда мы идем?
– Сказал.
– И они тебя отпустили?
– У тебя что-то с глазами?
– А они спросили, пойдет ли с тобой еще кто-нибудь, кроме меня?
– Нет, не спросили. Они ничего у меня не спросили. Может, хватит уже? Они собираются в Верону, или во Флоренцию, или еще куда-то, и укладывают вещи. Все, что им нужно, – это чтобы я не путался под ногами, пока они проверяют, хорошо ли ее духи сочетаются с его одеколоном. Так мы идем или нет?
– Идем, – сказал Генри.
И они пошли – сначала быстро по Главной улице через весь город, а потом прочь от Блайтбери-на-море, где якобы можно было спрятаться от Беды; они останавливались, только чтобы успокоить Чернуху после каждой проезжающей машины – она к ним так и не привыкла, – да еще чтобы зайти в закусочную, поскольку они уже проголодались, а еду, взятую с собой, тратить не хотели. Потом, заправившись под завязку гамбургерами и молочным коктейлем, они снова двинулись на север и шли до вечера. Когда им стало совершенно ясно, что мимо не проедет никто из знакомых, они развернулись и пошли дальше задом наперед, подняв руки в надежде, что их кто-нибудь подвезет.
– Никто не посадит к себе двух обормотов с собакой и огромными рюкзаками, – сказал Санборн.
– Туристы посадят, – сказал Генри. – Тебе еще выбирать придется, к кому сесть.
Но Санборну не из чего было выбирать. Они по очереди шли задом наперед и голосовали до тех пор, пока не наступило время ужина, а потом – до начала сумерек, когда в меркнущем небе появились первые намеки на фиолетовость, и Генри гадал, поверили ли его родители записке, в которой говорилось, что он пошел к Санборну и проведет с ним несколько дней – между прочим, с чисто технической точки зрения это даже нельзя было назвать ложью. А еще он думал, не пора ли им подыскать место для ночлега, пока еще не совсем стемнело.
Потом, когда фиолетовость в небе стала уже больше чем намеком, на их призывы вдруг откликнулся один пикап. Он притормозил, поехал дальше, снова притормозил и остановился на обочине, дожидаясь их. Санборн был вне себя от счастья.
– Кто знает? – сказал он. – Может, нам по пути и он подбросит нас до самой горы?
Генри побежал к пикапу вместе с Чернухой, у которой этот автомобиль не вызвал никакого ужаса. Наоборот, она тянула его к нему изо всех сил, заливаясь лаем. Видимо, тоже устала, подумал Генри.
Догнав пикап, они кинули рюкзаки в кузов – а следом за рюкзаками туда без всякого промедления прыгнула и Чернуха. Она пробежала вперед, к кабине, и продемонстрировала водителю свою благодарность, обслюнявив ему все заднее окошко, а когда она его не слюнявила, то радостно царапалась в стекло когтями и виляла хвостом.
Должно быть, здорово устала идти пешком, подумал Генри. Он залез в кузов пикапа и крепко привязал Чернуху поближе к кабине, чтобы та не вывалилась. Потом спрыгнул – Чернуха все еще лаяла и пачкала окно слюнями – и обошел машину кругом. Даже в сгустившихся сумерках он заметил, что на боку пикапа не хватает хромированных накладок. Их не было и на дверце, как будто весь хром содрали намеренно. Генри почувствовал в этом какое-то смутное напоминание.
Он забрался в кабину, сел рядом с Санборном и захлопнул за собой дверцу. Потом обернулся к шоферу.
– Спасибо, – сказал он… Чэй Чуану.
Его отец нашел томик Китса. Увидел, что она написала на первой странице. И бросил книгу в огонь. "Сказывается твое прошлое. Ты всех нас позоришь. Американская девчонка!"
"В чем тут позор?" – спросил он.
"Да что ты знаешь о позоре? Американская девчонка. Думаешь, я привез тебя сюда, чтобы познакомить с одной из них?
Я не отдам то, что построил, в ее руки. И в твои тоже".
И он отказался от того, что построил его отец. Он понимал, что такой выходки ему не простят. Отец позволил ему задержаться и спасти то, что осталось от книги. А потом велел покинуть дом на следующее утро. С пустыми руками.
Он покинул его ночью. С пикапом.
12.
Санборн, который не узнал водителя в лицо, радостно поддакнул:
– Да-да! Спасибо, что остановились.
Чэй кивнул и вывел пикап обратно на трассу.
– Уже почти стемнело, а этот чудак, – Санборн кивнул на Генри, – этот чудак считал, что нас подберут еще пару часов назад.
Чэй снова кивнул.
– Это из-за собаки.
– Вот и я ему говорил. Никто не посадит двоих парней с собакой.
Чэй кивнул.
– Кроме вас, – добавил Санборн.
Чэй снова кивнул.
– А мы в Мэн едем, – сказал Санборн.
На этот раз кивка не последовало.
– А вы куда?
Чэй махнул рукой на дорогу.
– На север, – сказал он.
– Отлично. Вот и мы туда же. На север.
– Отлично, – сказал Чэй.
Да уж, подумал Генри. Отлично.
– Мы думали, одолеем миль этак сто и найдем какой-нибудь кемпинг. Но если вы все равно на север едете и если вы не против, то, может, нам проехать с вами сколько получится? Допустим, до Миллинокета в Мэне.
Чэй кивнул.
– Может, остановишься и выпустишь нас? – спросил Генри.
Ошеломленное молчание Санборна. Покряхтыванье старого помятого пикапа, упорно катящего вперед на старых потертых шинах. Радостный лай Чернухи, по-прежнему преисполненной благодарности к отзывчивому шоферу.
– Генри, – медленно сказал Санборн, – а может, ты заткнешься?
– Санборн, – сказал Генри, – а может, заткнешься ты? Поверь мне, нам нечего делать в этом пикапе. Потому что у нашего водителя нет прав. – Он наклонился вперед. – Что, не так? А почему у тебя нет прав? Потому что их отобрали. А отобрали их потому, что ты наехал на моего брата и убил его.
Чернуха позади не умолкала. Санборн растерянно перевел дух.
– Санборн, ты не знаком с Чэй Чуаном? А я с ним познакомился в суде. Ну, не то чтобы познакомился, но мы оба там были. Только он – в наручниках. Чэй, это мой друг Санборн. Он отправился со мной в поход, потому что мой брат Франклин, с которым я собирался пойти, умер.
Снова молчание.
– Если не считать твоей семьи, – наконец сказал Чэй, – я больше всех жалею о том, что случилось.
– Пошел к черту, – сказал Генри. – Ты не знаешь, каково это – потерять такого брата.
Чэй смотрел на дорогу.
– У него впереди была вся жизнь. Ему было только восемнадцать. Вся жизнь! А он умер – из-за тебя. Я сам его закапывал. Ты бы слышал ночью мою мать. Ты… слышал бы ты ее. Ты представить себе не можешь, как она плакала.
Чэй не сводил глаз с дороги. Она была пуста, и свет фар разгонял густеющие сумерки. Звезды на небе еще не появились. Луна тоже.
– Твоя мать плакала так, как будто обнимала твоего брата, а он умирал, весь в крови, и она ничего не могла поделать, – почти шепотом сказал Чэй. – Так, как будто она хочет только одного: умереть раньше, чем случится что-нибудь еще, потому что жизнь потеряла для нее смысл. – Чэй провел рукой по глазам и дальше, по волосам.
– Из-за тебя, – сказал Генри.
Чэй кивнул.
Они ехали и ехали. Генри показалось, что в его жизни вдруг наступила глубокая пауза. Снаружи была только вечерняя серость. Внутри – только тишина, такая же серая. Даже Чернуха, и та затихла.
– Откуда ты знаешь? – спросил Генри.
Чэй ничего не ответил. Он смотрел прямо вперед. И снова провел рукой по глазам.
Они ехали дальше. Проехали маленький городок с кинотеатром. Скоро люди выйдут оттуда и отправятся в кафе-мороженое. Будут обсуждать фильм. Говорить о том, понравился он им или нет. О том, подходящая ли в нем музыка. О том, что местами он, пожалуй, слегка скучноват. Будут жалеть, что в их молочном коктейле маловато карамельного сиропа.
Генри чувствовал, как его затягивает в воронку усталости – такую темную, такую глубокую, что бессмысленно даже пробовать из нее выбраться.
– Сейчас будет поворот на Девяносто пятую автостраду, – сказал Чэй. – Она ведет в Мэн. Если хотите выйти, я остановлю.
Генри промолчал. Он закрыл глаза.
Они свернули и выехали на шоссе, о котором говорил Чэй. Шум двигателя и шорох шин стали ровнее.
Чернуха скреблась в заднее окошко, а когда Генри повернулся и открыл его, ткнулась носом ему в ладонь. Он погладил ее по морде. Она лизнула ему руку; затем, довольная, плюхнулась на дно кузова так естественно и привычно, словно укладывалась в нем уже много-много раз.
– Куда ты едешь? – спросил Генри.
Чэй перестроился на другую полосу, без всякой видимой причины.
– На север, – ответил он.
– Просто на север?
Чэй кивнул. И опять перестроился на другую полосу – без всякой видимой причины.
– Ты понимаешь, что ты сделал с нашей жизнью?
– А почему я, по-твоему, еду на север?
– Тебе же запретили водить.
Чэй пожал плечами.
– Что ты скажешь, если тебя остановят?
Чэй повернулся и впервые посмотрел Генри прямо в глаза.
– Думаешь, это самая большая из моих неприятностей? – спросил он.
– Я думаю, самая большая из твоих неприятностей в том, что ты убил моего брата.
– Ты это уже говорил, – сказал Чэй.
– Да, говорил. И еще скажу. А ты будешь слушать.
Чэй покачал головой. Его рука снова прошлась по волосам.
– Ты все время говоришь мне то, что я и так знаю, – сказал он. – От родителей я это выслушивал. А от тебя…
– А от меня что?
Чэй промолчал.
– Так ты хочешь, чтобы я сказал тебе то, чего ты не знаешь?
Чэй рассмеялся – так горько, что Генри даже опешил.
– Да, – ответил он, – скажи мне что-нибудь, чего я не знаю.
– Франклин был… – Но Генри не закончил. Он до сих пор томился в воронке усталости, а то, что он мог бы сказать, находилось еще ниже его самого.
Генри откинулся на подголовник.
Они ехали дальше. В сгустившейся тьме. По-прежнему в молчании. Под ритмичный шум изношенного мотора и истертых колес. Чернуха спала в кузове. И Санборн тоже дрых – предатель! – храпя громче мотора. Генри посмотрел в окно. Ночь все сгладила. Каждую милю или около того за обочиной вспыхивали огоньки, но в почти полном мраке не верилось, что за этими крохами видимого мира существует что-то другое – хотя Генри знал, что там должно что-то быть.
Он снова повернулся к Чэю.
– Откуда ты знаешь, как плакала моя мать?
Рука опять прошлась по волосам.
– В Камбодже мы три года провели в лагере беженцев.
– И что? – спросил Генри.
Чэй перевел взгляд на него, потом обратно на дорогу.
– Когда наши отцы были в поле, в лагерь пришли красные кхмеры. Они стали отбирать к себе в отряд мальчиков старше двенадцати. Моего старшего брата тоже взяли, потому что он выглядел большим. Но ему было всего десять. Мать старалась им объяснить. Умоляла их, но они не слушали. А когда им надоело, что она не отстает, один солдат застрелил мою сестру. Мать побежала к ней. А солдаты утащили брата. Он кричал, звал ее.
Генри вспомнил предварительное слушание. "Многие ли из ваших учеников были свидетелями расстрела своей сестры? А может быть, у них на глазах вооруженные люди забирали их брата?" Как это он забыл?
– Вот откуда я знаю, как плакала твоя мать, – сказал Чэй.
Шины продолжали шуршать по дороге, и Генри отвернулся к темному окну.