Чэй рассказал им, словно эта история билась в его груди, как тигр в клетке, и он наконец решил выпустить ее на волю в тени Катадина. Как они протолкались на корабль. Как он отошел от причала, разорвав семьи пополам, и как многие из тех, кто остался, плыли за ним, пока не исчезли в воде. Океан красный. На корабле нечего было есть, и пить тоже нечего, а двигатели глохли и дымили, а иногда умолкали совсем, и их носило в жаре и вони от трехсот человек, сбившихся в одну груду. Кто-то выпрыгивал за борт. Кого-то сталкивали. "Мы видели много других кораблей, – рассказывал Чэй, – и сигналили им". Но никто так и не откликнулся, а когда моторы докашлялись до смерти, корабль еще долго носило ветром, и его мать плакала. Наконец их увидели какие-то рыбаки. Они зачалили их канатами и поднялись на борт с ружьями и топорами. "Мы возьмем что хотим в уплату за помощь", – так они сказали, и беженцы стали отдавать им кольца, одежду, ожерелья, а потом рыбаки перелезли обратно на свой корабль и отцепили канаты, стреляя в воздух и хохоча.
Так они плыли, и плыли, и плыли неведомо куда, и, если бы не датский корабль, который нашел их и притащил на буксире в Гонконг, они плавали бы, пока не перевернулись и не утонули – и были бы этому только рады.
Но Чуанам повезло. Они не застряли в Гонконге навсегда. Их переправили морем на Гуам, а оттуда в Сан-Франциско, где они четыре месяца жили в подвале пресвитерианской церкви. Там уже пахло свободой. Потом они сели в автобус и поехали через всю Америку, и в первое же утро, когда Чэй проснулся в массачусетском Мертоне – в другом церковном подвале, – на улице шел снег. Раньше он никогда не видел ничего подобного. Они с младшим братом вышли из церкви и подставили лица под тающие снежинки. А когда они дышали, то видели свое дыхание! Как драконы! Если бы не холод…
– С тех пор мы жили только по одному правилу, – сказал Чэй. – "Помни, что, прежде чем стать американцем, ты был камбоджийцем".
– И что это значит? – спросил Санборн.
– Это значит, что дома ты должен говорить по-камбоджийски. Ходить на камбоджийские рынки, а не в американский супермаркет. Почитать своих предков и Будду. И отсылать все, что можешь, тем, кто остался в Камбодже.
– И не влюбляться в американских девушек, – добавил Генри.
Чэй промолчал.
– Из-за чего твой отец и рассердился.
Молчание.
– Луиза, – прошептал Генри.
Чэй глянул на Генри и застыл без движения, как гора позади.
– Луиза? – удивился Санборн.
В костре что-то громко треснуло, в воздух выстрелил новый сноп искр и затух.
Неподалеку, на дороге, появились фары – они двигались быстро, потом затормозили. Машина проехала мимо, потом развернулась и покатила обратно, светя фарами в их сторону. Остановилась, и фары погасли. Открылись и хлопнули дверцы. В темноте Генри не мог разобрать, идет к ним кто-нибудь или нет. Он ничего не видел – но сообразил, что приехавшим отлично видно, как они сидят у костра.
– Наверно, хозяин поля, – сказал Санборн. – Может, решил, что мы без спросу вторглись в его владения или что-нибудь в этом духе.
– Мы и вторглись, – сказал Генри.
– Разве это не федеральный парк? Мы туристы. Это не вторжение.
– И в чем, по-твоему, разница?
– Вторжение – это когда есть злой умысел.
– Вторжение – это когда ты вперся на чужую территорию, Санборн.
Что бы это ни было, они вглядывались в темноту над полем, стараясь различить контуры надвигающейся Беды. Чэй не шевелился – пока Чернуха вдруг не вскинула уши.
Генри взял ее за ошейник, и как раз в этот миг двое вступили в свет костра и остановились возле кучи собранных веток.
Один из них держал дробовик, подпирая его дуло другой рукой.
У второго в руке была разбитая бутылка из-под корневого пива. "Адмирал Эймс".
Рыбаки из "Чаудер-хауса".
– Привет, ребятки, – весело сказал первый. – А я уж боялся, что мы вас не найдем.
22.
Чэй не шелохнулся, но Генри, Санборн и Чернуха встали на ноги. Генри не мог отвести глаз от красного отблеска костра, мерцающего на длинном ружейном дуле. Он крепко стиснул ошейник Чернухи.
– Удачно, что вы объяснили, куда едете, – сказал рыбак с ружьем.
– И еще удачней, что сюда ведет только одна дорога, – сказал рыбак с бутылкой из-под "Адмирала Эймса". Генри вспомнил, что его зовут Мак.
– Наверно, это и правда большое подспорье для тех, кто находится в низу дарвиновской лестницы, – сказал Санборн.
Генри подумал, что это не самое подходящее замечание в данной ситуации.
Тот, что был с бутылкой, медленно повернулся к Санборну.
– Умный, значит, – сказал он. – Мне бы столько ума. Да вот беда – когда я был в твоем возрасте, мне пришлось ехать во Вьетнам, чтобы драться за свою страну вот с ним. – И он показал на Чэя.
– Врешь, – возразил Санборн.
– Санборн, – тихонько сказал Генри. По всей видимости, Санборн не понимал, что они угодили в переплет и неплохо бы сейчас придержать язык.
– Да, Санборн, – сказал Мак. – Может, лучше заткнешься? Ты нам не нужен.
– Чего вы хотите? – спросил Генри.
Мак повернул бутылку так, что на ее разбитых краях заиграли блики костра.
– Вернуть эту штучку. – Он посмотрел на Чэя. – Ты потерял ее около кафе. Мы думаем, ты хотел испробовать ее на нас, потому что такая подлость как раз в духе вьетнамских подонков. Вот мы и решили привезти ее обратно и посмотреть, как тебе самому это понравится… Ну что, нравится, узкоглазый?
Услышав это слово, Чэй тоже встал.
– Значит, не нравится? А может, тебе не нравится, когда тебя называют узкоглазым? Так, узкоглазый? Потому что это ты и есть – узкоглазый. – Он шагнул вперед и направил разбитую бутылку на Чэя. – Так что теперь будешь делать, узкоглазый?
– Мы не хотим неприятностей, – сказал Генри.
– Мы тоже их не хотели, – сказал первый, с ружьем. – Мы не просили узкоглазых сюда лезть. Но они полезли – и теперь отнимают у нас работу. Знаешь, сколько лет моя семья рыбачила в Глостере? Знаешь, сколько? – Он дернул ружьем на Чэя. – А потом приезжает этот, и меня отправляют на берег, и Мака тоже, а нанимают… – Он поднял подбородок, указывая им на Чэя. – Пришло время нам самим во всем разобраться, – закончил он.
– Он не рыбак, – сказал Генри.
– Тогда мы порежем его немножко меньше, чем остальных, – сказал Мак.
– Он даже не из Вьетнама.
– Откуда ты знаешь? – спросил Мак. – Ты сидел на вонючем рисовом поле в окружении таких, как он? Ты там был? Ты слышал, как твой приятель кричит от боли, потому что схлопотал пулю в живот, а ты не можешь до него добраться, потому что узкоглазые сделали из него приманку? – Он задрал рукав на левой руке. Даже в колеблющемся свете костра Генри увидел круглые шрамы – целый ряд от запястья до локтя. – В тебя никогда не стреляли?
Чэй шагнул ближе к ним. Первый направил дробовик ему в живот.
– В Камбодже тоже была война, – сказал Чэй. – Только в Камбодже было не важно, на чьей ты стороне. Все хотели тебя убить. – Он кивнул на приехавших. – Они были такие, как вы.
Если не считать потрескивания костра, все было тихо под сенью огромной горы. Даже ветер не ворошил ее длинные распущенные волосы. Чернуха тявкнула и тут же замолкла.
Чэй стянул с себя регбийку Франклина, и Генри впервые заметил у него на спине длинные рубцы. Свежие. В свете костра они отливали красным.
Даже сейчас, когда Беда подступила совсем близко, Генри попытался угадать, откуда они взялись. Неужто Чэй получил их из-за Луизы? Из-за того, что осмелился полюбить американскую девушку – а она его?
Чэй бросил свою рубашку Генри.
– Генри, Санборн, – сказал он. – Идите отсюда. И подальше.
Генри посмотрел на двоих с ружьем и бутылкой, направленными на Чэя.
"Если ты построишь свой дом подальше от Беды, она никогда тебя не найдет", – говорил Генри его отец.
Он ошибался, подумал Генри.
С Бедой приходится жить.
Он наклонился, чтобы поднять рубашку Франклина, упавшую возле костра. Отпустил Чернухин ошейник. Взял из костра ветку – толстую, с горящим концом. Выпрямился. Размахнулся.
– Эй! – крикнул Мак.
Все это заняло примерно полсекунды.
В следующие полсекунды Чэй обернулся и увидел, что делает Генри.
Чернуха прыгнула перед Чэем.
Санборн нагнулся к костру за другой горящей веткой.
И с криком, похожим на те, что когда-то разносились над Бухтой дикарей, Генри метнул свою ветку – завертевшуюся колесом – в Мака, который поднял руку в шрамах, чтобы прикрыться, но не успел, и ветка угодила ему в грудь и лицо, рассыпав вокруг дождь искр.
Он выронил разбитую бутылку.
Потом первый рыбак поднял руку, защищаясь от ветки Санборна.
Повел ружьем из стороны в сторону.
И спустил курок, зажмурив глаза от искр, которые разлетелись перед его лицом.
И отправил четырнадцать раскаленных добела дробинок вскользь по грудной клетке Генри, еще не успевшего опустить руку после броска.
Генри отбросило назад и вниз – сначала он подумал, что грохотом ружья, который еще звучал у него в ушах. Но ему показалось так только на мгновение. Все нервы в его правом боку вспыхнули пронзительной, раздирающей болью. Он хотел было крикнуть, но дробь и падение вышибли из него весь воздух, и он задохнулся, как будто ему придавили горло предплечьем.
Он отчаянно пытался глотнуть воздуха, чтобы снова наполнить им легкие, но его по-прежнему не хватало.
Вдруг над ним возникли Чэй с Санборном, и он увидел их широко раскрытые глаза. Это было почти смешно – с такими огромными глазами они смахивали на клоунов. Или на персонажей мультфильма.
– Кажется, меня ранили, – наконец выговорил Генри.
У Чэя снова появилась рубашка Франклина – он прижимал ее к боку Генри.
– Запачкаешь, – сказал Генри. Потом его вырвало. С каждым спазмом его тело как будто разрывалось на части.
Все это время стрелявший ошалело стоял на месте, и над дулом его ружья курился дымок.
– Я не хотел, – повторял он. – Не хотел ничего такого. Мы только думали его попугать. И все.
Между приступами жестокой боли Генри успел подумать, что им это отлично удалось.
Чэй взял руку Санборна и прижал к регбийке Франклина. Потом быстро встал, выбил из рук стрелявшего дробовик и схватил его за горло.
– Давай ключи! – заорал он. Лежа на земле, Генри удивился. Ему казалось, что Чэй просто не способен повысить голос до такого уровня.
– Что? – спросил тот.
– Ключи! – завопил Чэй. – Давай ключи от своей машины!
Генри смотрел на разыгрывающуюся перед ним драму, где вместо рампы был костер, а вместо декораций – невидимый черный Катадин. Все как будто происходило в замедленном темпе, а еще надо было настроить фокус – впрочем, потом он вспомнил, что, когда смотришь спектакль, фокус настраивать нечем. Он решил сморгнуть, но его веки опустились быстро, а обратно поднимались очень медленно. Он подумал, что если попробует моргнуть еще раз, то они не поднимутся вовсе и он пропустит представление. А он не хотел пропускать представление, потому что в нем как раз наступила та часть, когда второй злодей – Мак – подкрадывается сзади к первому положительному герою – Чэю, – который держит за горло первого злодея – того, что уронил ружье, – и пытается достать у него из кармана ключи. Откуда-то издалека Генри услышал, как второй положительный герой – Санборн, который сидел рядом с ним и, наверное, уже промочил насквозь всю рубашку Франклина, – выкрикнул что-то предостерегающее. Но он опоздал. Второй положительный герой всегда опаздывает, подумал Генри. Потому что второй злодей уже поднял упавшую бутылку и с размаху ударил по спине первого положительного героя, прочертив на ней столбик из новых, свежих ярко-красных полос.
Генри попробовал моргнуть еще раз и убедился, что его опасения были не напрасны: веки действительно не хотели подниматься. А когда он с ними справился, оказалось, что он кое-что пропустил. Чэй стоял рядом с ним на коленях, как-то неестественно вывернувшись. А оба злодея исчезли. Но Генри еще чувствовал в воздухе металлический запах выстрела. И хотя боль у него в боку стала острее, он решил, что тошнотворные схватки, прокатывающиеся по всей груди, гораздо хуже.
– Генри, – повторял Санборн. – Генри.
Генри повернул голову так, чтобы видеть Санборна. Это заняло некоторое время.
– Ему нужна помощь, – сказал Санборн. Генри почувствовал, как от его бока отняли регбийку Франклина. – Кровь сильно течет.
Чэй кивнул.
Почему они больше не обращаются ко мне? – подумал Генри. Он попытался встать и не понял: то ли Санборн держит его, не давая пошевелиться, то ли у него на груди лежит что-то тяжелое, вроде ободранного пикапа Чэя.
Потом Чэй оказался на ногах, и представление началось снова: он скомандовал что-то Чернухе – не по-английски, – и Чернуха посмотрела на него, как будто поняла, а потом они вместе скрылись за темными кулисами.
Вдруг освещение изменилось – видимо, один акт кончился и запустили второй. Лежа головой на земле, Генри старался не дать глазам закрыться, потому что группа техподдержки работала удивительно четко, с идеальной слаженностью. Сначала позади Катадина включили прожектор – в первые секунды он светил слабо, но потом стал потихоньку разгораться и разгорался, пока весь контур горы не засиял ослепительной белизной. Тем временем прожектор понемногу выдвигали вверх – еще и еще, все быстрее и быстрее, и вот над горой поднялся гигантский, невероятно огромный шар. Он облил светом весь фасад Катадина и разбросал серебристые нити складок между хребтами, деревьями, камнями, так что все на горе, вздрогнув, очнулось ото сна и отбросило тени, которые исчезали по мере того, как прожектор подымался выше и еще выше – теперь его лучи достигли даже их лагеря, а потом упали на Генри и Санборна, благодаря чему Генри стал видеть все вокруг с великолепной ясностью.
– Санборн, – сказал он.
– Тебе лучше не разговаривать, Генри.
– Спасибо, мамочка.
– Заткнись.
– А ты знаешь, что у тебя на носу здоровенный прыщ? Он отбрасывает тень.
– Спасибо за информацию.
– У тебя есть шанс попасть в книгу рекордов Гиннесса.
– Знаешь, Генри, я бы рад накормить тебя землей, да руки заняты: держу твои кишки, чтобы не вывалились.
– Не пачкай кровью рубашку Франклина.
– Конечно, Генри.
Генри опять повернулся к прожектору. Его цвет сменили на бледно-желтый. Интересно, как они это делают, подумал Генри. Он смотрел, как драпировка горы тоже меняет цвет – только ее кромка оставалась прежней и четко вырисовывалась на звездном небе.
– Ты можешь сам подержать рубашку у себя на боку? Нет, другой рукой.
Генри почувствовал, что его собственная рука пришла в движение.
– Молодец.
– Спасибо, тренер. Стараюсь.
Санборн подошел к куче веток, взял несколько штук и бросил на потухающий костер. Они мигом расцвели язычками пламени и затрещали искрами. Санборн опять вернулся к куче и подбросил в огонь еще одну охапку. Потом подошел к рюкзаку, достал фляжку с водой, принес Генри и приподнял ему голову – и снова уронил ее, когда Генри вскрикнул.
– Ладно, ладно, – сказал Санборн. – Признаю свою ошибку.
Потом он попытался наклонить фляжку у губ Генри, а Генри попытался повернуть голову и поймать несколько капель так, чтобы его тело при этом не вопило о пощаде. Но скоро пришел к выводу, что лучше сохранять неподвижность – полную неподвижность. Например, лежать и смотреть на костер, который весело потрескивает, как будто все в мире идет своим чередом и ни у кого не застряла в ребрах целая пригоршня дроби.
Прожектор поднялся выше и светил уже не так ярко. Наверно, аккумулятор садится, подумал Генри.
В чем бы ни была причина, когда яркость прожектора упала, воздух стал холоднее и у Генри чуть-чуть задрожали ноги. Санборн принес спальный мешок и накрыл его, но Генри все равно чувствовал, что ноги дрожат, хотя при этом начал еще и потеть.
– Санборн, – сказал он, – бери фляжку, попробуем опять.
Они попробовали, и Санборну удалось влить Генри в рот немного воды. Генри глотнул, и боль прокатилась по всему пищеводу сверху донизу. Потом из него изверглось то, что он проглотил, вместе с тем, что еще оставалось в желудке, а когда его перестало рвать, он плакал.
– Черт, – выговорил Генри очень-очень медленно. – Мне… стыдно.
– Тогда мы никому не расскажем, – ответил Санборн. – Разве что другим живым мишеням. Дай мне только их найти, и я расскажу им, как Генри Смит даже не смог не сблевать, когда его подстрелили.
– Ты… урод.
– Заткнись, Генри.
Он заткнулся. Они оба заткнулись. Полная луна поднялась над ними – уже не такая яркая, но достаточно яркая для того, чтобы погасить большинство звезд. И для того, чтобы по-прежнему освещать весь Катадин, так что он тихо сиял на фоне стоящей за ним черноты. И для того, чтобы освещать лагерь вокруг.
И деревья. Почему раньше он никогда не замечал рисунка древесной коры? Оказывается, по ней можно прочесть, как деревья сопротивлялись непогоде, которая накатывала с горы и избороздила их шрамами – но они выстояли. Какое это чудо – древесная кора в лунном свете!
Санборн встал подбросить в костер сучьев. Заодно он принес другую рубашку, свернул ее в комок и заменил регбийку, которую они до сих пор прижимали к боку Генри.
– Ты ее все-таки запачкал? – спросил Генри.
– Это ты ее запачкал, – сказал Санборн.
– С таких рубашек… с таких рубашек кровь не отстирывается.
– Отстирывается, если с отбеливателем.
– Потому ты и ходишь в розовых регбийках, придурок. Цветное нельзя стирать с отбеливателем.
– Нет, можно, если вода не слишком горячая. И они не розовые, а просто уже выцвели.
– Розовые, потому что ты стираешь их с отбеливателем.
Об этом они и говорили – можно ли стирать с отбеливателем цветные вещи, – когда по шоссе с визгом примчался ряд мигающих огней и остановился напротив поляны. Стали открываться дверцы, зажигая в салонах свет, и Генри услышал голоса. Санборн встал, закричал и замахал руками, и Генри понял, что приближается развязка пьесы, ее кульминация. Это была длинная пьеса, и пришло время отправляться домой спать, потому что он страшно устал.
Когда первый из новоприбывших актеров подошел и опустился рядом с ним на колени, Генри посмотрел на него – он старался поймать это лицо в фокус, но оно загораживало прожектор и яркие очертания Катадина, и Генри снова закрыл глаза.
– Генри, – сказал голос.
Теперь Генри окончательно убедился, что он в театре. Голос был похож на отцовский.
– Генри!
Луиза?
Что-то лизнуло его в лицо и заскулило.
– Все будет хорошо, – сказал отцовский голос.
Это прозвучало как недурная заключительная реплика. Генри отвернулся от лижущего языка, и глаза его закрылись сами собой. Он не пытался открыть их снова.