Если бы я не знал его, то можно было подумать, что дело решено, но затем он выдал:
- Я передумал! Дай сюда!
- Ну вот еще, я уже купил.
- Дай картину. - Он попытался ухватить ее.
- Ну-ну... - Я вытянул руку.
- Д-дай мою к-картину! - Он опять предпринял попытку и перевалился на раскладушку.
- Продано, продано, продано! - произнес я торжественно. - И не прикасайся к чужой собственности! Где ты воспитывался?!
- Ах ты!.. - задохнулся он, уткнувшись в одеяло.
Я поддержал его в этом состоянии, придавив сверху, и он барахтался в расползающейся раскладушке, пока пружины не разогнулись и он не очутился на полу.
- Дай картину! - Я видел, как бешено горят его глаза.
- Но-но-но...
- Дай мою картину! - по складам произнес он, не делая попыток выбраться из обломков своего ложа.
- Черт с тобой, старик, - сказал я. - Но в конце концов, я бы мог просто пострадать за отечество...
Я поставил ее на стул между банкой с высохшей килькой и стаканом, в котором на дне под коричнево-фиолетовой пленкой плавали разбухшие чаинки.
Он угнездился там, свесив ноги через погнутые трубки.
- Хочешь пива? - искушал я его.
Пива он хотел - было видно по глазам.
- Пошел к черту!
- Хорошая картина, жаль, что кто-то другой будет ею любоваться... - вкрадчиво вещал я.
- ... черту! - Бутылка едва не полетела мне в лицо.
- В конце концов, кто поможет тебе, как не друг детства... даже если он и сукин сын, но он твой друг...
Реакция была сдержанной, но вполне возможно, что в этот момент делался глоток.
- ... черту друзей! - отозвалось после бульканья из рыжей бороды.
- Тебя что, заело? - поинтересовался я.
- ... черту заело...
- В твоем положении гордость - излишняя роскошь, - сказал я зло, ибо его тупость начала действовать мне на нервы.
- ... иди ты! - выдал он еще раз.
- Сделаем так, - сказал я терпеливо. - Я куплю у тебя эту картину как бы под залог, под большую сумму, но с условием, что ты его вернешь этак лет через десяток. Идет?
- К-как-как? - переспросил он и перестал упражняться с бутылкой.
- Ты что, глухой?
Я повторил.
Он усваивал с медлительностью жирафа.
- К тому времени она будет стоить целое состояние, - предсказывал я как пророк.
- Черт! - сказал он.
- Понял или нет? - спросил я.
- Осталось совсем мало времени... - сказал Славик.
- Что? - переспросил я.
- А... черт, - он поднялся и поставил бутылку рядом с картиной, - вечно ты что-нибудь придумаешь...
С той поры картина эта висела у меня над рабочим столом под портретом одной женщины.
Она и сейчас висит в пыльной мрачной комнате за задернутыми выгоревшими шторами.
В комнате ничего не меняется, и когда в очередной приезд я смахиваю пыль со стола, я гляжу вначале на портрет, а потом - на картину - все кажется, что в конце концов мне удастся постичь ее смысл.
А может, и нет никакого смысла, как нет его в природе, из которой вырезали очень удачный кадр.
Славик уехал не сразу. Еще несколько раз я приходил к нему. Ковер уже был скатан и убран под стену. Мы увязывали картины и паковали ящики. Материала не хватало. Славик нервничал. И такие затянувшиеся проводы действовали на нас хуже всего.
Чаще дело кончалось маленькими недомолвками. Потом я пил пиво, если оно было в холодильнике, говорил: "Пока" и уходил в жару или дождь, потому что в то лето и то и другое чередовалось с завидным постоянством, словно там, на небесах, запил главный смотритель и за погодой приглядывал нерадивый ученик.
И вот как-то, когда мы страдали от послеполуденной жары и единственным прохладным предметом в квартире являлась чугунная батарея отопления под окном, а в холодильнике ничего не обнаружилось, кроме банки с консервированным супом, и я ждал, что вот-вот набегут тучки, польет дождик и можно будет отправляться домой, Славик заявил:
- А-а т-ты знаешь, кого я встретил недавно? - и со скромностью отшельника потупился на собственный пуп, потому что оба мы были раздеты до плавок, что, в общем-то, мало помогало, а Славкины мощи как раз наводили на мысль о святости.
- Нет, не знаю, - ответил я, хотя, когда вам так говорят, вы уже точно знаете, что будет произнесено в конце фразы.
- Она интересовалась, как ты...
- Да? - постарался не удивиться я. - Интересно...
Впрочем, это было не очень интересно, а даже немного скучно, потому что Галчонок все ж таки запрыгнул ко мне в постель и регулярно устраивал там дикую пляску.
- К-кажется, она лет пять не замужем...
- А? Не слышу? Что-то я туг на ухо.
- Лет п-пять...
- Где у тебя полотенце?
- ... не замужем... - Он старался, он очень старался.
- А?
- Иди ты...
- Хорошо, пошел...
Я принял душ, дождался тучек, пожелал спокойной ночи и отправился домой. Меня ждала работа.
Я бы мог позвонить. Просто так, ради интереса. Всегда интересно, что происходит через столько лет. Но, во-первых, не было повода, а во-вторых, о чем разговаривать? Хотя история была давняя и я ничего не имел против намеков.
Глава шестая
Мать что-то затеяла. Несколько раз звонила и приглашала на загородную дачу.
Пару раз я отказывался (уж слишком все выглядело натянутым, и в этом ощущался подвох - они прекрасно обходились и без моей персоны), а потом решил сделать небольшой перерыв, отложил дела и поехал.
Я добрался рейсовым автобусом до "Седьмого километра" (так именовалась остановка) и по размягченному, как пластилин, гудрону дошагал до леска, что виднелся в полукилометре от шоссе, где дорогу перегораживала каменная стена, увитая плющом, делающим незаметной ее издали. В стене имелись ворота, возле которых в будке дрых шляпа-сторож. Правда, не настолько шляпа, потому что стоило мне приблизиться, как он открыл совиные глазки и вопросительно уставился на меня. Я сообщил, куда направляюсь, и назвал фамилию отчима-Пятака. Тогда он, не меняя положения тела и не особенно утруждая свои извилины, протянул руку, нажал кнопку, створки раздвинулись, и я проскользнул в мир иной, где власть имущих предстала в вещественном выражении, где ведомственная дорога из незаметной серенькой, как заблудшая овца на чужом поле, превратилась в широкое полотно с выбеленными бордюрами и аккуратно подстриженными кустами цветов в рост человека, где на пирамидальных тополях, смотрящих в небо, как башни ханского дворца, не было ни одной сухой ветки, даже намека на гниль, а травка под ними тщательно выполота и выровнена с математической точностью, где за одинаково зелеными заборами среди густой листвы, напичканной вязкостью застывшего, как воск, благочестия, с трудом просматривались крыши дач.
Им есть за что цепляться, подумал я.
Перед нужными мне воротами стояли машины, и из открытых дверец свешивались ноги спящих шоферов.
- Я рада, что ты пришел... Иди сюда... Какой у меня сын! А! - встретила меня мать.
- Ну... опять! - запротестовал я.
- Ладно, ладно... - сказала она, - я очень рада... - и извлекла одну из своих улыбочек. - У меня к тебе дело... но... потом, потом... - сделала многообещающую паузу, ревниво вглядываясь в мое лицо (но я уже был натренирован на ее штучки и надеялся, что оно осталось достаточно невозмутимым), и добавила: - А пока иди садись за стол. Садись рядом с Лерочкой. - Она заговорщически подмигнула, нисколько не обескураженная моей реакцией: - Я думаю, Савелий Федорович не будет против... - и подтолкнула слегка в спину.
Отступать было поздно, и я по инерции сделал десяток шагов и приблизился к столу под сочной сенью деревьев, за которым восседала вся Стая во главе с моим приемным папочкой-Пятаком.
Нет, праведностью здесь не попахивало - скорее, душным благополучием и застоем в мозгах.
Кажется, уже было пропущено по "второй", потому что беседа носила непринужденный характер. Пиджаки были скинуты, а галстуки распущены и удавками свисали на вольные животики. Дамы были заняты не менее интересными занятиями - последними новостями, о чем можно было судить по вдохновенным лицам. Впрочем, насчет лиц я не питал абсолютно никаких иллюзий по той причине, что с детства слышал смакование семейных и личных "тайн" большинства сидящих здесь. Чванливое двуличие было их естественным состоянием. Можно даже сказать - многоличие, потому что последние годы при мне уже не велись подобные разговоры, со мной разговаривали на моем языке. Я даже был уверен, что им известно, что я бросил работу (разумеется, это трактовалось в самых трагических тонах), но попробуйте с кем-то из них обсудить проблему, услышите кучу набивших оскомину советов о долге (перед кем?) и наставлений (ради чего?), но не человеческого понимания, потому что им не положено такое понимание в силу мундира, который они носят, или в силу Стаи, к которой принадлежат.
Я поздоровался. И дамы, разулыбавшись и перекатив затянутые телеса под шелками и батистами, проводили меня взглядами и сделали авансы моей матери насчет приятности ее сына и его существующих и несуществующих заслуг, а дочки (рядом с мамашами имелись и таковые) с любопытством стрельнули глазками, и я подумал, какая из них выбрана матерью и кого постарается сегодня подсунуть как бы ненароком где-нибудь в саду или на крохотном пляжике перед купальней, выстроенной в стиле прошлого века, с отдельными кабинками для гостей обоего пола и резными лесенками, уходящими в медленно текущую ленивую воду.
Три девицы сидели как на выданье, и в своих разлетаечках со скукой на лицах слушали разговоры старших и, в частности, как хриплоголосый толстяк с горбатым носом и уверенными манерами человека, мнение которого не подлежит сомнению, поучал мальчикообразного старичка, приглядевшись к которому, я понял, что его мальчикообразность проистекает из болезни, которая заставляет его каждое утро вводить себе инсулин.
- ... я закончил два института... Два! - вещал хрипун. - И я знаю, что извилин у меня достаточно...
- Что же делать? - наигранно ужасается сосед-мальчик. - Что же делать?
- Надо закрывать!
- Ну вы скажете... Делали, делали, а теперь...
- Другого выхода нет, иначе под откос.
Я уже пробрался мимо и мое "здрасте" благополучно потонуло в общем звяканье посуды, но толстяк, развернувшись, удостоил меня взглядом:
- Роман Александрович... кого я вижу!.. - произвел на свет сердцещипательную заминку, которая демонстрируется в таких случаях для нечаянной слезы, и звяканье прекратилось, и в наступившей торжественно-припудренной тишине полтора десятка глаз впились в мой затылок. - Возмужал, возмужал! (а знаешь, для чего, - чтобы свернуть тебе и тебе подобным шею). Мы с его отцом, Тихоном Константиновичем, еще вот с такого знакомы, - опускает руку и показывает под стол, где они когда-то обитали в коротеньких штанишках и по младенчеству их пакости носили невинный характер и задевали лишь эстетические чувства окружающих. - Да... время... время... вырос... вырос... И Оленька совсем взрослая. Вот и смена растет! - восклицает он риторически.
(Нет, дорогой, мы поклоняемся разным богам и пути наши разные).
- А ведь сменят, черт возьми. - Эта мысль, как угорь между пальцев, проскальзывает в его интонации и вызывает невольную гримасу раздражения крепко закрученного подбородка над двойной складкой шеи. Но, видно, тут же другая мысль самообмана о достойном преемнике идей и дел, на которую, как рыба на мотыль, попадается самый изощренный демагог и властолюбец во все времена, тешит его серое вещество, и подбородок разглаживается, и глазки за щелочками век добреют и принимают почти отеческое выражение человека, у которого самого растет дочь и ей надо обеспечить достойную жизнь.
Не бойся, думаю я, уж твое дело долго не кончится...
- У меня к тебе есть приватный разговор дружеского характера, - произносит он, меняя тон на покровительственно-заговорщический и похлопывает меня по спине, потому что она предательски согнулась (не ссориться же мне с этим напыщенным ослом из-за такого пустяка) и приняла услужливую форму по старой памяти почтения, которую закрепляют с детства, если вас посещает важный сановник и родители не знают, в какой красный угол его посадить.
Замечаю, как горд Пятак, словно это его похлопали по одному месту. Кажется, глазки его подергиваются умилительной влагой.
Итак, я взят под опеку. А это значит, что состоялась личная или телефонная беседа с вкрадчивостью и тонкой лестью с одной стороны и всемогущим барством и снисходительностью с другой. Ясно, что это работа матери - ведь хорошо известно, что достопочтенный Николай Павлович руководит райздравотделом в нашем городе.
Девицы ловят разговор открыв рты, награждают меня долгими взглядами, в которых глупенькое куриное любопытство помножено на стремление побыстрее приобщиться к обществу старших, и утыкаются в свои тарелки, куда мать спешит и подложить дополнительные порции. Кому же достанется больше (при всей притворной деликатности мать не способна до конца скрыть свои намерения). Ага - все же Оленьке. Впрочем, вполне возможно, это делается чисто интуитивно.
Оленька закрывает глаза, как ее папаша в порыве гнева, и нервно косит, выказывая все признаки своенравной натуры.
Ба-а-а!.. Ужели она... Святое семейство!
Я усаживаюсь на единственный свободный стул рядом с моей бывшей женой. Перебрасываюсь приветствием с ее мужем - тем самым Савелием Федоровичем, о котором так трогательно беспокоилась мать, и думаю, что ему, действительно, не о чем беспокоиться по двум причинам. Первое, мое отношение к его супруге - самое безразличное. Мы слишком надоели друг другу за более чем десятилетний срок, и второе - возраст, в котором пребывает этот молодящийся проректор, - возраст, от которого не скроешься ни за молодежного покроя светлым костюмом, ни за короткой спортивной стрижкой, должной сбросить десяток лет, ни за чрезмерно впившимся в животик ремешком (подтяжки носить категорически запрещается, представляю, каким тоном это высказывается), и в моем воображении он предстает в ванной, где рассматривает свой профиль, подбирает живот, помня поучения молодой жены, удрученно вздыхает и пускает воду, чтобы принять душ-массаж на эту самую часть тела и вселить в себя надежду на похудение и на то, что его дражайшая половина пока еще не наставила ему рога.
Собралось все окружение моих родителей. Уже упомянутый Николай Павлович, мальчикообразный старичок, занимающий кресло в одном учреждении, должность в котором передается по наследству отцами города по причине престижности учреждения; человек без особых примет (желающий их получить), но который присутствует при раздаче таких кресел (думаю, что его приглашают как раз по этой причине); четвертый - сошка по сравнению с тремя первыми, допущенный сюда ввиду будущих несомненных заслуг (в любой компании такие имеются - преемственность!), но по тому, что он не распустил галстук и мучается в пиджаке, я рассудил, что он котируется не выше водителей, которых позднее позовут отобедать на кухне. Про себя называю его Мурзиком.
Вы встречаете таких мурзиков в лице главного инженера или какого-нибудь зама, или - так себе - затычка где-нибудь до пенсии, - распахнутое пальтецо, пиджачок - как вещественное удостоверение души, и липкая наглость человека, который может пнуть пса или ударить женщину. К сорока у него появляется собственное брюшко, но никогда - собственное мнение, к пятидесяти - гипертония в легкой степени и смесь цинизма с нытьем и изливанием души, которым он докучает жене и собутыльникам.
В общем, это был мирок, разбухший от чванства и подобострастия (оказывается, эти два чувства могут существовать в таком сочетании) и который был не лучшей стороной нашей жизни, но который обладал одним важным атрибутом - властью и возможностью этой властью пользоваться.
Это были слуги этой власти, клан с тузами на руках, твердо усвоившие правила игры, толкователи догм, опоры и столпы - Стая.
Надо иметь испорченное обоняние, чтобы не чувствовать запашка, или нездоровое воображение, чтобы предаваться грезам, или просто быть идиотом, чтобы не замечать явных вещей. Всякий раз, когда я докапывался до сути, последний шаг к выводам мне мешало сделать "классическое образование", багаж предрассудков, ложное чувство единения толпы со Стаей. Легче было научиться писать по-китайски, чем освободиться от того, чем я был напичкан. Но даже если я заглядывал в тот вывод, заглядывал одним глазом, сдерживая дыхание, становилось страшно, потому что оказывалось, что все, чему меня так долго учили, не вяжется со всем тем откровением, которое излагали эти люди в тесных беседах (скорее смахивающих на митинги без оппонентов или игры в одни ворота, ибо микрофоном или мячом всегда владела одна и та же команда). Думаю, что у меня всегда был шанс сидеть на равных с ними за одним столом и помыкать подобными Мурзику - даже после худших времен, пока отчим плакался и отмывался в бесчисленных комиссиях.
Я бы...
Я бы мог...
Но для этого надо было забыть о такой штучке, как совесть или брезгливость, - называйте как хотите.
Но, может быть, хватит.
Я сижу сейчас за крохотным столом, на котором помещается машинка, стопка чистой бумаги, непочатая банка тушенки и ситцевый мешочек с гречневой крупой. Справа от окна висит гирлянда из лука. И когда я перевожу взгляд с панорамы за окном, мне кажется, что лук горит рыжим огнем даже в контрасте света, проходящего оттуда, с залива и с широкой низины, по которой течет речка-ручей. Она течет сквозь заросли ивняка по мелким порогам, извивается, гремя и падая со скал, делается шире, болотистей в пойме, где в глубоких местах против течения застыла темноспинная форель, где ветер терзает серебристую листву и свет особенно ярок, потому что мои часы показывают четверть пятого утра, но солнце и не думает закатываться, а лишь приседает над сопками. И я знаю, что через некоторое время встану и возьму одну луковицу, чтобы положить ее в ароматную кашу, и тогда в проем двери просунется хитрющая морда, и пара агатовых глаз будет следить за моими действиями, а влажный нос - улавливать аппетитные запахи, и когда все будет готово, я сделаю вот так - "чму, чму" и услышу цоканье когтей по доскам пола.
Я учусь у природы.
Она не обманет.
Она святая, как дева.
И дом, в котором я живу, тоже не обманет. Он весь обложен и укутан, и потеки смолы с крыши застыли на его стенах, и широкая завалинка, в щели которой иногда начинают сыпаться опилки (тогда я нахожу на мелководье доску нужного размера и занимаюсь ремонтом), делают похожим его на большой валун, прильнувший к склону сопки.
Иногда мне кажется, что дом построен моим отцом, что отец вышел и вот-вот должен вернуться со стопкой дров, и я прислушиваюсь и настороженно жду, и мне хочется, чтобы он пришел и сел на табурет и просто помолчал, как должны молчать двое мужчин, которые понимают друг друга.