А я истошно многократно скандировал, приседая в низкий старт для силы крика. Прижимая к туловищу напряженные руки как бесперые крылья. Жестоко до хрипоты выпевал проклятья как солист авангардного хора. Ведь за мной уже столпилась стая мстительных бесноватых Эриний. Бабушка с Бусей это мгновенно почувствовали. Бабушкин народ отступал в кусты, он в ужасе рассеялся. Буся была сметена с лица земли лишь дуновеньем моей ярости. Во мне заполыхал пожар.
– Что б вы все передохли!!! Бабка и Буська!!! Буська и бабка!!! Вы подохните сейчас!!! Чтоб вас сгнобило!!! Чертовы твари!!! Суки!!! Крысы!!!
В меня ворвался огненный кошачеглавый бес невероятной силы и верткости.
И во мне до сих пор иногда шумят те страшные глаголы – "передохли" и "сгнобило".
Глаголы ведь были гораздо опаснее обычных существительных вроде "твари", "крысы" и "суки".
Они ведь, эти глаголы, переполненные спящей действенностью, словно заведенные тогда на тысячу оборотов, в конце концов сработали.
Мне кажется, что именно тогда я эти главные глаголы и придумал, как Адам, наделенный впервые на земле страшной членораздельной речью.
Рай при пристальном взгляде оказался ужасен.
Значит, он был изначально опоганен чудовищной кражей.
У меня.
Самого дорогого.
И я не мог надеяться на обретение.
Я желал им мгновенной смерти. Они ведь еще раз отнимали у меня мою мать.
Я догадался тогда во время своего крика, хоть он и не имел человеческой длительности, в чем состояла паскудная тайна ее исчезновения.
Они!
Они хотели, чтобы ее не стало у меня!
Они все…
Но следом за истерикой ко мне приходят друзья, они подбираются ко мне взявшись за руки. Это сладкий покой и полное примирение.
Все ужасное растаяло в вечернем мягком времени.
Я лежал в постели, я спал.
___________________________
Я сколько себя помню, вернее, помню свое зрение – всегда подглядывал за Бусей. Да, сколько себя помню, и это не аберрация той удаленной, но не потускневшей поры. Ведь кроме того, что я видел ее, я как бы смотрел еще и ею, ее зрением, а может быть даже ее телом. Мне так теперь кажется, или тогда казалось. Точности тут не будет.
Я представлял себя ею, но не в смысле – женщиной, а распорядителем особенных таинств, проистекающих чрез нее. А она, я был в этом уверен, имела к ним самое прямое отношение. Сначала эта была такая тихая игра. Невозмутимая, тихая, безобидная. Детский антропоморфизм.
И она сама однажды принесла мне дивные штучки с завода. Я даже помню тот день. Была осень. Конец ноября. Глубокая темная пора, низкие облака были видны в окно, из них чуть, едва заметно снежило. В наше окно, если сильно изогнуться можно было увидеть сквозь их просветы зыбкую и унылую луну. Буся ожидала больших премиальных к получке, но что-то случилось и премиальных она не получила, или не получила столько, сколько ждала, она на эту язвящую несправедливость цехового начальства горько пеняла бабушке. Смутная луна тоже слушала зыбь ее речей.
– А и в сам заводской профком и давай-ка! И пойди. – Сказала мудрая бабушка с пафосом, посмотрев за окно, будто слабая луна кивнет ее мудрости.
Союзом "и" она скликала своих партизан в подмогу неумехе Бусе.
– Да все они, не поверите, заодно. Куда я пойду, еще не дай бог чего подумают, что я жадная к примеру какая.
– Нет, ты, Любовь, и не права вообще. Заработанное – оно на то и есть заработанное. Пойди и куда положено и скажи им. Мол, и вынь да и положь!
И вот они передо мной – следы Бусиной обиды – чистые-чистые, позвякивающие в белейшей тряпице, как будто к нам уж стучится сумасшедший Новый год, и вот они там лежат, дожидаясь двенадцатого удара, привалясь друг к другу игрушечными птенцами в специальном уютнейшем чистейшем гнездовье.
Отполированный мощный болт, может быть, даже специально хромированный в гальванической ванне – только для меня одного. На этом болте может удержаться что-то непомерное – целое жаркое лето. Или снежная ясная зима, например, но не столь долго.
Потом еще – восхитительно крупный, тяжко ложащийся в ладонь подшипник.
И, наконец, сизо-белые металлические сферы разных калибров, будто их снесли эти самые болт с шарикоподшипником. Такие безупречные плоды их прохладной страсти.
Меня ослепила целесообразная красота этих вечных, не поддающихся порче предметов. Они чудно двигались, упоительно гнездились в ладони, блаженно продолжали мое тело, делая его движущимся, чуть ли не летящим. Навсегда.
Я представлял себе, как Буся там, где-то, на священном заводе, вырабатывает из ничего эти вещи. Я прозревал ее руки, лепившие волшебные предметы, словно плюшки из невидимого теста с помощью пассов. Не прикасаясь ни к чему.
Погружаясь в сон, я представлял себе магическую Бусю на волшебном заводе, точнее не саму Бусю, а различаемой ею завод со всей машинерией. И неутомимую суету дивных изделий, легко слетающих с ее рук, не устающих никогда.
И с той самой поры я стал наблюдать за нею, имеющей к этому волшебству прямое отношение, острее и пристальней, задавая себе перед ее приходом сложную задачку. Смотреть, смотреть, смотреть так, чтобы она не узнала как я, скользяще взглядывая на нее, на самом деле – без устали пристально и неотрывно смотрю.
Так смотрит ребенок на свой комнатный мир в маленькое зеркальце, ловя в нем вывернутое отражение, отмечая в нем новое – замечает миметический порок или прозревает увечье, исчисляет зазор с привычным, обнаруживает самого себя в этом раздвоившемся мире. Принимает все как подарок, в котором и благодатная радость, и смутная подозрительность, и необъяснимый легкий драгоценный страх неизвестно чего.
Или вот еще – встав на карачки, согнувшись в три погибели, опустив голову между своих расставленных ног, он, то есть я, смотрит на то, что перевернулось и опрокинулось. Летит в головокружении прямо на него, но уже совсем другого.
Вот таким перевертышем и стала для меня моя привычная Буся.
Был ли я маленьким злодеем, злобным преступным малепуленькой?
А вот ответ на это вопрос меня совершенно к сегодняшнему дню не волнует.
Я ликовал, я узнал в ней, живой Бусе, и такую ее особенность, как таинственные "ноги", предназначенные не только ходьбе на работу и в гости, но и перетекающие, сходящиеся в тугой округлый "зад". И "руки". А от них недалече и до "грудей". И "спину", опять-таки спускающуюся в "зад", обтянутый платьем. Но под ним, под эфемерным тряпичным слоем точно ведь были и сам зад, и сама попа, и сами царственные стыд со срамом.
Все ее тело стало для меня срамным, яростным и безмерно любопытным. Мое любопытство словно вызолотило всю ее с изнанки. Она словно просияла. И я не мог наглядеться на это сияние, ведь его имагинацию, не видную никому, жадно наблюдал только я. Глядя на постыдный, – колеблющийся в простых глупых словах – блеск мирового переизбытка.
И острота того открытия, когда я вдруг примечаю женщину, нравящуюся мне, иногда посещает меня легкой сладкой отрыжкой до сих пор. Будто я переел ирисок "кис-кис" и насорил злополучными липкими бумажками. Их коричневые загорелые тела.
___________________________
Я глядел на Бусю – мне так нравилось, когда вслед за движением моего взора в меня легко входило и чувство сладкого стыда, переиначившее мою скучную жизнь, снабжавшее меня тайной, никогда не разделяемой мною ни с кем.
И едва умея писать, я, прикрываясь ладошкой, царапал на листках слово "попа". С наслаждением жевал в нем каждую букву, обращающуюся в круп, прикрытый платьем. Вырисовывал два полумесяца, раздвигающих окружность.
Как легкая муха я полз по медовой эпидерме Бусиной волшебной руки, я забирался в круглый вырез платья, потом в замятую пройму рукава к подмышке и даже, разыгравшись, нагло, но мягко, под подол, как в лавиноопасное ущелье. По белой гладкой ноге, переходя от коленки к тыльной стороне бедра.
Я подозревал, что в ней живет некая тайна, и через ее познание я смогу наткнуться на путеводную нить. Эта нить должна привести меня к моей матери, в ее мир, в ее чертоги через особые истины женщины, которые я не помнил, но понимал, созерцая их в неродном существе Буси.
Мне только надо было поднапрячься.
И за темным ветром, скользнувшим в волосах ее склоненной головы, я видел приметы другой невероятно печальной женщины, все время ускользающей от меня, как нежизнеспособная Дафна. И я не мог не только познать ее облик, становящийся смутной листвой, но и увидеть себя, желающего это сделать. Лишь легкое смятение, засекаемое мной в самом себе, когда я подглядывал за нею.
Мне так хотелось увидеть ее наготу, и я прятался под столом. Но кроме сомкнутых круглых коленок и сдвинутых тонких лодыжек и стоп в домашних тапочках мне ничего не приоткрывалось. Ведь купая меня, должна же она тоже в конце концов раздеться…
Так ли она устроена, как Пашка со второго проходного двора, что щедро предлагала мне в сырой полутьме между сараями пощупать себя. Только осязать, хоть целый час, но ни в коем случае не подсматривать туда. И я мял в самой низине ее тощего живота замшевый двойной бугорок с липкой ложбинкой посередине. До одурения, как самого себя, но со знаком минус.
Я прочел ей тогдашнюю литературную новинку:
Единожды един – шел гражданин.
Дважды два – шла его жена.
Трижды три – в квартиру зашли.
Четырежды четыре – свет потушили.
Пятью пять – легли на кровать.
И вот – самая главная строчка.
От этого Пашка точно обалдеет:
Шестью шесть – он схватил ее за жесть.
– Ну ты и дурак! За "шерсть"!
– За какую еще "шерсть"?
– Там у всех тетенек – шерсть. Ну ты и дурак! Ой, ну и дурак!
В глубине меня образовался провал, и в него ухнуло все, что было во мне. Я задохнулся. Трахеи и легкие в мгновенном кашле заросли густой шерстью.
Опомнился, когда колотил Пашечкино козье личико, когда попадал в мякоть ее тела и когда задевал черные дощатые стены сарая. Как мельница.
Я дико вопил, разбрызгивая слезы:
– У моей матери шерсти нет! Она не то, что твоя. Она не сука собачья!
Пашечкина мать с рычаньем ухала за мной вокруг клумбы. В ее руке опасно краснела четвертина кирпича. Если догнала, то убила б. Но мальчики, в отличие от толстых тетенек, очень верткие существа, тем более когда тетеньки одышливо хрипят им в спину ругательство, страшнее которого на свете нет: "изверг, изувер, фашист, эсесовец!"
Но все-таки складки на платье Буси, когда она сидела за нашим обеденным столом или на диване, особенно те, где рукава через чуть зажеванную теснотой, заминающуюся пройму переходят в тугой по тогдашней моде лиф, – говорили моему любимому стыду больше, чем вся ее голизна, прозреваемая мною, когда я ворочался ночью в постели.
Я искоса рассматривал ее запястье с поперечинками тонких складок, потом следы заусенец, распаренные круглые лунки, где залегали коротко остриженные некрасивые ноготки. Она перехватывает мой взор и собирает пальцы в горсть, отводит, чтобы я их не видел.
– Вот, как на пенсию пойду, перво-наперво, не поверите, отпущу себе вот такой красный маникюр, – говорила она бабушке, смеясь.
Она треплет мои вихры. Играя, чуть прижимает к себе.
Но бабушка заглотила наисладчайшую речевую наживку. Она оправляет плавники фартука, как рыба:
– Неправильно ты все говоришь. Не "пойду" а "выйду". На пенсию выходют. И не отпущу ногти-то, Любовь, а отращу. Отпущу – это ни в коем разе. Вот косу, пожалуйста, отпусти, или там, коль захочешь, распусти, а можешь и вокруг макушки, тогда уж – "заложу" говори, – поучала бабушка, не имеющая тоже никакого маникюра, но проявляющая всегда редкостную чувствительность к русским глаголам. Типа "одену" – "надену", "вдену" – "продену" – "дену", "накрою" – "укрою". И откуда это было в ней?
– Ввек мне разговор не показать культурный, – согласилась простодушная и заранее во всем виноватая Буся.
Но я-то видел, что она совсем не расстроилась.
– Да уж, по культуре говорить, это тебе не то что там на лавочках с дурами балакать или с хамами болтать. Мать так и не приучилась. Все тоже "ложить" говорила. Все ей было – "ложить" да "наложить". Когда ясно дело – "ложить" там или "класть". Так и где ей было-то бедной научиться. С деревни – на завод, да оглянуться не успела – так замуж за курсанта, вот тебе и – хорошая прописка, да и жилье городское. И комнатка самая светлая и теплая – у меня. Не гнать-то ведь единственного сыночка.
Бабушка поджимала губу. Эпитет "покойная" из ее речи исчез. А появление частоколов "и" показывало крайнее раздражение. Глядя на меня, она начинала магически причесываться, вела округлым гребнем к пучку седин на затылке. Это означало, что она входит в фазу осуждения своего сына – моего отца. Волны такого недовольства, наверно докатывались в такие вечера и до него, где бы он не находился. Еще немного и бабушка начала бы сжигать вычесанные волоски на стеклянной розетке для варенья.
В ней явно было что-то колдовское. А то, что глаз тяжелый – так это несомненно. Ведь если она меня упреждала: гляди, "упадешь", "слетишь", "опрокинешься" или "навернешься", я точно через какое-то время падал, слетал, опрокидывался и наворачивался. И мне порой чудилось, что глаза ее устроены как стреляющий язык хамелеона. Они опережали меня и всегда подсматривали, где со мной стрясется несчастье. На все мои сетования, слезы и вопли она изрекала одно и тоже:
– Смотри, я ведь тебе говорила. На тебя йоду не напасешься.
И слово "смотри" я понимал, как кругляши ее глаз, способные выкатываться из очков, и отдельно от нее повсюду со мной следовать, не упреждая, а только фиксируя мои несчастья.
Буся смолчала. Она ведь была в полном разладе с глаголами. Она, как сороконожка, задумавшаяся о своей сорокостопой походке, впала в речевой ступор. В такие моменты она всегда оправляла на коленях материю платья. Как-то стыдливо натягивала ее. Будто собиралась штопать несуществующие прорехи.
Надо сказать, что для забвения своих давних обид и попранных амбиций бабушка была еще очень энергична. Старчество не наделяло ее уступчивостью. А даже больше распаляло. А я был для нее свидетельством рухнувших надежд на выход сына на ту орбиту, где обретаются "настоящие люди". Но что с этим можно было поделать? И я, еще не понимая всей сложности мировых вещей, уже ненавидел эти бабушкины ничего не связывающие союзы, они ведь ничего не соединяли, а действовали ровно наоборот, разделяя и обижая еще сильнее, чем самая поганая нищая жизнь.
Я тихонько бормотал, глядя на ее седой пучок, стишок-дразнилку. Этот стишок я как бы скандировал одними ноздрями, узко вдыхая в себя:
И-и-и-и и-и-и
Ишаки икать пошли.
На "пошли" я, задыхаясь, глядел уже в ее увеличенные мутные глаза за линзами очков.
Глагол "икать" я менял на более дерзкие, а иногда и совсем ругательные, связанные с опорожнением ишачьего организма. В зависимости от количества союзов в бабушкиных речах.
Мне кажется Буся понимала, что я про себя такое твержу. Ведь она была мне больше, чем простая союзница.
Думаю, что вряд ли я смел так же как Бусю "наблюдать" мою мать, если бы жизнь дала мне шанс ее хотя бы раз осознанно увидеть, узреть и опознать. Хотя бы во сне. Пусть в самом кратком и мимолетном. Но сны о ней, плотской и ласковой, у меня были так же изъяты, как и она сама. Она мне не являлась во сне.
___________________________
Мы никогда с Бусей не катаемся на быстрых каруселях, так как меня при одном только виде сидений, висящих на цепях и ровно покачивающихся, начинает тошнить. А Буся после одного несчастливого случая панически боится, что от скорого движения подол ее платья задерется и будет тогда "стыдоба и срамотища".
"Стыдобаисрамотища" – в одно страшное слово.
Она очень предусмотрительна и аккуратна, так как боится этого самого стыда. Он для нее одушевленный объект, следующий всегда за нами следом, куда бы мы не отправлялись.
Он представлялся мне исполином в пыльном рабочем платье, поворачивающим плошки бессонных глазниц в сторону моей бедной Буси.
Жуть.
Ведь ей в ее одинокой жизни ни при каких обстоятельствах нельзя было осрамиться.
Но однажды я увидел ее первый и последний бунт против этого божества.
Когда жарким летом, она, юной озорницей, полной задора, слетела кубарем с сумасшедшего раскрутившегося диска в "комнате смеха" в том самом злосчастном парке.
Маленькие мальчики, ведь надо сказать, не только очень наблюдательны, но и столь же памятливы. Эта мальчиковая память меня изнуряет. Ее слишком много во мне.
И я помню-помню ее белые-белые топорные, косо-косо стоптанные босоножки. Многократно чиненные. С толстым накатом. Она нерешительно переминалась вместе со мной у чудного заманчивого аттракциона. Недоступного мне, так как "тебя стошнит вмиг". Но она так хотела там впервые в жизни "крутануться".
Тем более, два бравых офицера-летчика ни мгновенья не раздумывая расположились на опасной конической вертушке. На самой вершине. Будто прилипли – спиной к спине, в самом центре круга. Как сиамские близнецы, выставленные на показ. Их наглая мужская молодеческая слитность была порочной. Даже я это понял тогда.
О, Буся и бодрые военные – это древний невоплотимый сюжет. Буся была к ним так неравнодушна. Ее томили мужские тела, стиснутые кителем, застегнутые на золотые пуговицы. Она разумела в них все самое лучшее – и стать, и доблесть, и верность, и бог знает что еще.
Когда мы проходили мимо офицера, или он шествовал мимо нас, ритм и мера ее шага менялись. Стопа ее начинала тянуться по вычурной дуге по-балерински, по-балетному. О, ведь Буся посещала романтический кружок балета в заводском ДК имени Крупачева. И стаивала в бледнейшей пачке корифейкой вблизи самой рампы. С правого края сцены, если глядеть из зала. Она мне об этом много раз говорила. Так что само собой, на балет мы с ней никогда не ходили, она опасалась, что ей сделается "до слез грустно на душе".
– Лёчики, – тихохонько против своей воли шепнула она мне, моя бедная, совершенно ненужная никаким летчикам в мире Буся.
Вмиг, сделав батман, она купила копеечный билетик. Вручила мне сумочку. Войдя в распахнутые воротца воссела на низкую пирамидку диска. Подле дуболомов в синей форме. Сбоку-сбоку, как бы у самых кулис. Серый стыд остался топтаться рядом со мной.