В весеннем теплом воздухе я внезапно почувствовал очень явственное присутствие Бога, сочувственного, все-искупительного, все понимающего, словно великое Его милосердие пропитывало вокруг нас все и вся - и листву, и темную воду, и щебечущих птиц. Реальный и притом непостижимый, Он словно готов был проявиться - живительный, но незаметный глазу, как дыхание ветерка на щеке. Казалось, вот-вот Он покажется в мерцании и переливах волн теплого воздуха над деревьями, будто уже отверз Он свои уста, и уже готов прозвучать глас свыше, явственно благовествуя о Божественном присутствии именно мне и именно сейчас, когда я тут стою по щиколотку в темной воде, молюсь и каюсь на пару с Виллисом. На дальний шум лесопилки, мне показалось, наложился какой-то иной ропот и громыхание, идущее с небес, будто вострубили трубы архангелов. Неужто Господь будет говорить со мной? Я ждал с дрожащими от страстного томления коленями, изо всех сил стиснув локоть Виллиса, но слов свыше я не дождался, Господь предпочел явить Свое присутствие, пролившись летним дождем с мощными, многоступенными раскатами дальнего грома.
Господи, - кричал я, - Твой раб Павел сказал: Итак, что ты медлишь? встань, крестись и омой грехи твои, призвав имя Господа. Ведь он так сказал, Господи, так он сказал! Ты это знаешь, Боже!
Аминь, - подытожил Виллис. Я чувствовал, как у меня под рукою он начинает ежиться и вздрагивать, и тут он снова сказал: - Аминь! Истинная правда, Господи!
Я вновь подождал гласа свыше. На мгновенье мне показалось: вот оно, услышал, но то был всего лишь верховой ветер в кронах деревьев. У меня сердце бешено колотилось; помню, я думал тогда: "Ну, может, не сейчас. Может, Он сейчас говорить не хочет, захочет в другой раз". Я подумал: "Да Он же испытывает меня", - и сразу меня охватил радостный трепет. Он проверяет, способен ли я крестить. А голос свой Он приберег на другой раз. Ну, ничего, Господи.
Повернувшись к Виллису, я потянул его за руку, и вместе мы вошли в воду по пояс; я чувствовал, как теплый ил продавливается у меня между пальцами ног. В отдалении, у другого берега метнулась в сторону маленькая змейка, будто шнурок сквозь водяную гладь продернули, и, лихорадочно извиваясь, змейка исчезла где-то выше по течению; я посчитал это добрым предзнаменованием.
Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, - сказал я, - Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом...
Аминь, - произнес Виллис.
Я схватил его за затылок и нагнул, заставив опустить голову в пенистую, темную и мутную воду. Вот и настал тот миг, когда впервые я покрестил кого-то; от внезапного восторга из глаз у меня брызнули слезы. Секунды через две, вся в пузырях, его голова вновь была на поверхности, он встал, струясь и отдуваясь, как закипевший чайник, но такой весь при этом сияющий, с такой прекрасной улыбкой, что я не удержался и вновь обратился к небесам.
Грешен я, Господи, - возопил я. - Позволь мне спастись, крестившись в этих искупительных водах. Позволь мне впредь посвятить себя служению Тебе. Позволь мне быть проповедником святого Слова Твоего. Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, аминь.
После этого я сам себя покрестил.
Вечером, возвращаясь к лесопилке, мы прошли рощей красного кизила; стволы деревьев пестрели розовыми и белыми пятнами, будто какой проказник ходил и поливал их из ведра с краской, все время пели пересмешники, в буйстве зелени то терялось, то вновь возникало незатейливое певучее чириканье, казалось, певун один и тот же, и провожает нас от самого леса. Виллис всю дорогу взбудораженно болтал - все ж таки, худо-бедно, штук шесть лещей мы ведь поймали! - но я на него не обращал внимания, шел, весь погрузившись в раздумья. Главное, отныне и впредь я должен полностью посвятить себя служению Господу, ведь я дал обет, а плотских нег и сладосущий, подобных тому, что испытал я нынче утром, следует решительно бежать. Если меня настолько вышибло из колеи непрошеное сближение с мальчиком, что же будет, - думал я, - какое возникнет препятствие на моем пути к духовному совершенству, если когда-нибудь мне случится вступить в сочетавание с женщиной. Любым соблазнам наперекор я должен всеми силами хранить чистоту тела и помыслов, чтобы ничто не мешало духом устремляться к остроумной кротости христовой веры и упования.
Что до Виллиса - ладно, раз я так его люблю, люблю все равно как брата, я должен делать все, что в моих силах, дабы облегчить ему его собственный путь к Господу. Надо попытаться научить его чтению и письму - пожалуй, он еще не слишком стар для этого, да и, чем черт не шутит, вдруг представится возможность убедить маса Сэмюэля, что Виллис тоже сумеет жить на воле, и его можно будет тоже отправить во внешний мир - хоть в тот же Ричмонд! - и устроить, чтобы у него тоже была хорошая работа, дом и жена. Не описать, до чего приятно было мне представлять себе Виллиса в городе, такого же свободного, как я сам, и как мы вместе посвящаем себя проповеди слова Божьего среди негров и честно трудимся под началом у белых.
Эта мысль преисполнила меня такой радости и надежды, что я остановился на тропинке под кизилами и прямо там, под открытым весенним небом, благодарно преклонил вместе с Виллисом колени и благословил его Божьим именем, а перед тем как встать, заменил змеиные клыки на его шее маленьким белым крестиком, собственноручно вырезанным из бычьей берцовой кости.
Когда бы ни вспоминал я позже тот день и то, что я тогда, в восемнадцать лет, думал и чувствовал, всякий раз первые восемнадцать лет моей жизни представлялись мне восхождением по приятной извилистой дороге на длинный, пологий склон огромной Божьей горы, а тот день был вроде обзорной площадки на пути. Не зная будущего, я хотел сделать привал в этом живописном месте и идти дальше, поднимаясь выше и выше, уступ за уступом к дальним, вольным и величественным вершинам, где всецело раскроется смысл моего предназначения. Однако, повторяю, когда бы ни вспоминал я тот мой восемнадцатый год, тот день и события, которые вскоре воспоследовали, мне всегда становилось ясно, что обзорная площадка была вовсе не удобным местом отдохновения, но тупиком: не изволок, плавно вздымающий тропу в высокогорье, ждал меня за поворотом, а пропасть, неожиданный крутой обрыв, куда и полетел я, как ивовый лист, подхваченный яростным выдохом ветра.
В тот год ближе к лету баптисты вознамерились в длинный праздничный уикенд устроить на природе неподалеку от Иерусалима всеобщий съезд. Вожатым этого действа пригласили известного дьякона-возрожденца, некоего Джонса, он должен был приехать аж из самого Питерсберга; предполагалось, что туда соберутся баптисты со всей округи, за много миль съедутся многие сотни плантаторов и фермеров с семьями, некоторые чуть ли не с побережья Северной Каролины. Поставят палатки и в течение четырех дней и ночей будут петь, молиться и угощаться дикими индейками и мясом на вертеле. Под фисгармонию и банджо станут исцелять наложением рук и миропомазанием, да и вообще - все, кому повезет присутствовать, спасутся. Я слышал также, что некоторые из рабовладельцев возьмут с собой своих негров, и эти счастливцы тоже смогут приобщиться духу возрождения, наравне с белыми будут допущены к причастию; впрочем, не более того: чтобы кого-то из них стали угощать индейкой или жареным мясом - это вряд ли. Известие о предстоящем сборе весьма меня взволновало, и я спросил маса Сэмюэля, нельзя ли мне будет туда съездить, взяв фургон и нескольких негров из дворни. Я хотел, чтобы в их число вошли Виллис и Сдобромутр, уже много лет ревностный христианин, к тому же для него, ставшего слабым и болезненным и слегка пошатнувшегося рассудком, это могло оказаться последним "возрождением". Хотя веру маса Сэмюэль исповедовал англиканскую, да и в церковь-то забыл уже, когда наведывался, пренебрежения к Библии в нем не было, более того, он всячески способствовал тому, чтобы негры получали религиозное воспитание, и мой пример тому, конечно, порукой. Поэтому, когда я спросил его, нельзя ли мне в субботу туда съездить, он с готовностью дал разрешение, сказал, что выпишет для всей нашей группы подорожную, и только предупредил, чтобы мы непременно вернулись засветло и чтобы я приглядывал за другими неграми, а то они могут попасться в лапы хитрых жуликоватых цветных с приречных плантаций - откуда-нибудь с реки Джеймс или Блэкуотер; тамошним неграм приходится сталкиваться с белыми речниками и торговцами, а значит, и со всяческой скверной, так что наших простодушных лесовичков они могут буквально вытряхнуть из штанов и ботинок.
С того самого дня, когда я покрестил Виллиса, я начал учить его читать и считать, Библию использовал как букварь, а буквы выписывал на задней стене пристроенного к мастерской сарайчика при помощи травинки, макая ее, как кисточку, в ламповую сажу. Меня радовало, как быстро он усваивает уроки; я был уверен, что, если не лениться и с толком использовать каждую свободную минуту, он скоро запомнит алфавит и поймет связь между буквами и словами, пусть бы для начала даже в простой строчке, такой, как третий стих начала Библии - тот, всем известный: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. Виллис тоже очень загорелся идеей поехать на съезд баптистов. Хотя сам я никогда на таком "возрождении" не бывал, по давнишним рассказам матери и Сдобромутра я представлял себе, какая там будет красочная праздничная суетня, так что и Виллису я живописал ее, заразив его своим воодушевлением. Вечером накануне съезда я позаимствовал у Козлика двух жирненьких курочек из его выводка, пообещав потом отработать, и приготовил роскошный праздничный обед для всей команды негров-паломников - жареных цыплят (редкостное для нас лакомство) и пару буханок особо аппетитного хлеба шортенинг (в него при выпекании для пущего хруста добавляют жир); еле я его допросился у абрагамовой жены, получившей теперь место кухарки в хозяйском доме. Цыплят и хлеб я положил в туесок из сосновой дранки, туда же кувшин со сладким сидром и все это поставил в сарайчик при мастерской - целее будет, а то шалят, шалят ручонки черномазые! - потом лег спать, раным-ранехонько, ведь отправляться в Иерусалим придется задолго до рассвета.
Около полуночи меня разбудил тихий шепот и скрип фонаря, как колокол качающегося прямо надо мной; в его желтоватом прыгающем свете глаза стоящей у моей постели девочки-негритянки казались большими и белыми, как куриные яйца. Это была одна из младших сестер Уоша - детей у Абрагама было видимо-невидимо, - а сообщила она мне, что я должен срочно идти к ним в хижину, ее послал папочка, он, бедненький, очень-очень приболел. Одевшись, я побежал за девочкой вниз по склону - ночь лунная, стрекот сверчков, а какой запах! - и, наконец, в хижине увидел Абрагама, которого, как девочка и сказала, свалила лихорадка, он лежал, кашляя и плюясь, его широкая черная грудь блестела от пота, стекающего струйками в неверном свете фонаря.
Эт ничего, Нат, - слабым голосом произнес он. - Эттая дрянь меня так кажну весну мучит. К понедельнику буду в полном порядочке. - Он подождал, потом продолжил: - Дело-то не в этом. Маса Сэмюэль велел мне тех четверых к мощеной гати подвезти в два ночи. Сейчас сколько?
Я вроде слышал, полночь пробило, - сказал я. - А что за четверо, о ком ты говоришь, Эйб?
Да маса Сэмюэль тут четверых парней отдал внаем на плантацию Вогана табак шинковать. На две недели. Воган нам всустречь фургон пришлет - туда, где к нам колея ответвляется. Я должен туда ребят доставить, да на меня худость напала, прям невмоготу, так что придется тебе, Нат, с йими ехать. Туда надо к двум часам поспеть, так что запрягай давай, а я, пень трухлявый, немного приведу в порядок старые кости. Эт быстро пройдет.
Да ведь мне же на съезд баптистов, Эйб, - начал я было упираться, - я ведь давно уже, всю дорогу ведь планировал...
Дак ты поспеешь на свой съезд, парень. - Всего и делов только - ночь не поспать да день перемогнуться. Давай, Нат, запрягай и пошел, грузи парней в телегу. Они уже стоят там, за конюшней дожидаются. Вот, еще бумагу эту с собой возьми.
Насчет съезда Абрагам был, конечно, прав: вполне можно еще успеть к концу колеи и обратно, подобрать Виллиса, Сдобромутра и остальных и вовремя пуститься в путь на Иерусалим. Единственное - ночку не поспать, какая мелочь! На что, однако, я никак не рассчитывал, так это, что среди тех четверых черномазых парней, которых я должен доставить к фургону Вогана, среди четырех сонных черных физиономий, молчаливо глядящих на луну, тесно сойдясь на светлом пятачке у темной стены конюшни, окажется и физиономия моего подопечного Виллиса - тут сердце у меня так и провалилось, едва я успел заметить его, и насквозь пронизало мерзкое, вязкое ощущение, что нас предали.
Но он же сказал, что ты можешь ехать на съезд! - все кипятился я, запрягая двух мулов; ругаясь, затягивал на них постромки в пропахшей навозом темноте конюшни. Виллис, босой, сонно топтался в темноте вокруг и помогал мне, не говоря ни слова.
Да что ж это такое, Виллис! - возмущенно шептал я. - Он ничего не говорил про то, чтобы кого-то отдавать внаем майору Вогану. Ни звука! А теперь, сдуреть можно, ты две недели у Вогана будешь табак шинковать, а следующий такой съезд, может, только через год будет.
От разочарования я чуть с ума не сходил; тот лучезарный пузырь удовольствия и предвкушения, в котором я столь долгое время радостно кувыркался, вдруг лопнул и посыпался жалящими стеклянными осколками; я хлестнул мулов и, выведя их на залитую светом луны лужайку, в мучительном нетерпении стал торопить парней, чтобы лезли в телегу.
Будь оно все неладно, - приговаривал я. - Цыплят поджарил, понимаешь, даже сидра припас! А ну быстрей, балбесы черномазые, шевелите копытами!
Трое парней запрыгнули в телегу через задний борт - почти мальчишки, лет пятнадцати-шестнадцати, свежее тягло, - карабкаясь, они нервически хихикали; у каждого из троих на щиколотке было по кожаному браслету с привязанной к нему кроличьей лапкой - последний писк местной моды; один из них обладал способностью нарочно вызывать у себя оглушительную отрыжку, похожую на кваканье бычьей лягушки, этим он тотчас же без устали и занялся, каждый раз вознаграждаемый радостным детским визгом и хохотом двоих других. Виллис забрался на козлы рядом со мной.
Н-ноо, твари ленивые! - крикнул я мулам. Такого никогда прежде не было, чтобы я почувствовал разочарование или обиду на маса Сэмюэля, и это новое переживание еще больше сбивало меня с толку. - Да будь он неладен, этот маса Сэмюэль! - сказал я Виллису, когда мы уже ехали по аллее. - Если он собирался на две недели сдать тебя Вогану, почему он ни тебе, ни мне ничего не сказал - мы бы не готовились и не сидели бы теперь, как тот дурак с вымытой шеей!
Довольно быстро досада и злость улеглись, оставив после себя равнодушное смирение, к которому большинство негров так или иначе в конце концов привыкает. В самом деле, случаются вещи и похуже, - думал я, покачиваясь на козлах повозки, неторопливо ехавшей среди мертвенно белого в лунном освещении леса; ну хорошо, пусть на этот съезд Виллис не попадет, что тут страшного? Когда-нибудь обязательно подвернется что-то другое, еще какое-нибудь "возрождение", и мы с ним съездим, а то, что он не попадет туда нынче, это если и брешь в его духовном воспитании, то очень небольшая. Полный нежности, я поглядел на него, когда его лицо попало под бледный луч луны: уронив голову, полусонный, с приоткрытым ртом, он покачивался в такт движению повозки, то и дело пытаясь разлепить веки, чтобы не заснуть окончательно. Ткнув локтем, я разбудил его и спрашиваю:
Два да три - сколько?
Пять, - подумав, отозвался он, протирая глаза.
А три да четыре?
Семь.
Он хотел было сказать что-то еще, помедлил, потом говорит:
Нат, как ты думаешь, по-моему, странно: чего это маса Сэмюэль меня и вдруг внаем сдавать удумал? Я же плотничий подмастерье.
Не знаю, - честно признался я. - Ну, может, там очень уж рук не хватает. Да ты не переживай. Маса Сэмюэль имеет дело только с хорошими людьми, эти Воганы добрые, плохого тебе не сделают. Потом, ну что такое две недели, было бы о чем говорить. Вернешься, и я буду учить тебя дальше. Сколько будет три да восемь?
Четырнадцать, - зевая во весь рот, отозвался он.
В кузове позади нас трое парней уснули, притулившись друг к другу в мертвенном свете луны, как неживые. Ночь, полнозвучная из-за лягушек и сверчков, была теплой, полной густого кедрового духа, и видно было как днем, в свете луны деревья казались осыпанными чем-то белым, вроде костной муки. Треща и шурша мокрым от росы бурьяном, лопоухие мулы брели уверенно, будто знали дорогу наизусть, и я позволил себе ослабить вожжи и тоже слегка вздремнуть; так до конца пути я и проспал, правда, урывками, причем один раз меня разбудил крик рыси на дальнем болоте, и этот вой в моем сознании смешался с непонятным, сложным сном, превратившись в скрежет когтей, отчаянно скребущих голую твердь небес.
Тем временем на сиденье рядом завозился Виллис, да и другие трое - вдруг осознал я - что-то там сзади очень уж расшевелились; тут я стряхнул с себя сон, - ба! мулы-то стоят. В свете луны я увидел примыкание колеи к дороге и саму гать, через пень в колоду протянувшуюся с запада на восток, и, наконец, на фоне деревьев проступил силуэт Воганова фургона - огромный, крытый парусиной, он стоял неподвижно, из-за белой обвисшей крыши похожий на парусник, крепко севший на мель у опушки леса. Из тени фургона выступили фигуры двоих белых мужчин, и один из них - осанистый господин с толстощеким стареющим лицом под залоснившейся широкополой "плантаторской" шляпой - подошел к нам и спросил голосом, скорее, дружелюбным:
Ты, что ли, Абрагам?
Нет, сэр, - отвечаю, - я Нат, маса. Я кучер, какк-его-значит, номер второй. Абрагам, понимаашь ли, при-болемши нонеча, да, сэр, приболемши, маса, значиц-ца, ох, всерьез. - Что ж, при желании вертляв, пригибчив негритянский мой язык!