Брентли, - сказал я, когда мы брели по воде к берегу, где ждали нас мои ученики. - Брентли, советую тебе поскорей покинуть здешние места, потому что белое население здесь будет уничтожено.
Впрочем, Брентли вряд ли меня расслышал.
Боженька! Боженька! - вскрикивал он. - Я спасен, наконец-то спасен!
К концу десятилетия, когда мне подкатывало под тридцать, стало заметно, что в наши места понемногу возвращается кое-какое благополучие. Не процветание, нет, никоим образом. Не роскошь, не изобилие, но чувство безопасности, спокойной уверенности, что голод людям больше не грозит. С одной стороны, кончилась долгая засуха, и, благодаря затяжным дождям, к земле в какой-то мере вернулось плодородие. С другой - бревенчатую гать, что вела в Питерсберг и Ричмонд, наконец, отремонтировали, тем самым открыв доступ к золотой жиле, которую местные заправилы удивительным образом не замечали у себя под носом. Речь идет о здешнем очень пристойном виски, которое гнали из яблок, а они у нас растут во множестве и повсеместно. Ибо, если почва в Саутгемптоне, совершенно изможденная и загубленная табаком, годилась для выращивания разве что хлопка, да и то в количествах, едва позволявших сводить концы с концами, то яблок была тьма тьмущая - они висели гроздьями на каждой ветке, в садах и рощах, на одичавших, заросших ежевикой старых посадках посреди мертвых плантаций и на каждой аллее вдоль всех полей и дорог. Всевозможных размеров, цветов и сортности, раньше они гнили на земле червивыми кучами, теперь же их целыми возами стаскивали к бродильным чанам винокурен, сделавшихся ценнейшим имуществом каждого фермера. Волшебно превращенные в высококачественный яблочный спирт, сии плоды вожделенные бочками отправлялись в Иерусалим, где ими загружали скрипящие от натуги фуры, влекомые мулами и волами, на коих они ехали дальше к северу, в Питерсберг и Ричмонд - сообщества суетные, самонадеянные и сластолюбивые, полные граждан с тугими кошельками и жаждою неутолимой. Обратным ходом в округ потекли весьма значительные доходы, так что, хотя ясно было, что с библейской Ниневией Саутгемптон никогда богатством не сравняется, но места наши стали весьма, я бы сказал, зажиточны, и прямо посреди этого благополучия я начал строить ковы, замышляя уничтожение и исход.
Меня все это набухающее почкование достатка коснулось, в частности, тем боком, что профессиональные навыки, полученные мной еще на лесопилке Тернера и столь долго таившиеся втуне, начали очень даже интересовать некоторых владетельных соседей, особенно из числа тех, кто по лестнице финансового успеха не промедлил подняться на ступеньку-две выше других. Благополучие поощряет расширение, а расширение порождает строительство - овинов, винокурен, конюшен, заборов, складов. Заметив: эка! что за шустрая вокруг закипела деятельность! я, не медля, начал всем набиваться в плотники. И вдруг оказалось, что на меня большой спрос. Мур, со своей стороны, не мог нарадоваться: в роли устройства, сдаваемого напрокат, я оказался его главной статьей дохода, и счастливее его от этого был только я сам, поскольку теперь мне не грозил ни лесоповал, ни помойные ведра, ни хлопковое поле. Настало время вполне сносной жизни. Следуя этою новой стезей, я помог превратить хлев Тревиса в колесную мастерскую (а было это всего лишь за год до того, как тогдашний мой хозяин умер, и по брачному соглашению, о котором я уже говорил, я стал собственностью Тревиса). Кроме того, в окрестностях Кроскизов я приложил руку к возведению по меньшей мере трех амбаров и двух винокурен; под Иерусалимом спланировал и построил для майора Ридли замысловатое приспособление из деревянных шлюзов и каналов, подводивших от запруженного ручья к его уборной воду, под напором которой результаты посещения сего заведения, стоило дернуть за цепочку, весело уносились куда-то вниз и в другое водное русло, - получился истинный водопроводный шедевр, за который я удостоился от майора неумеренных похвал и пары вполне еще пригодных к носке щегольских козловых сапожек с барской ноги; я же соучаствовал и при постройке в Иерусалиме нового арсенала местного ополчения (по чистой случайности вызнав таким образом секрет доступа в это помещение и получив сведения о том, где хранится каждое ружье и каждый ящик с боеприпасами); да и у Кэтрин Уайтхед, таким же образом арендованный, провел я невесть сколько дней, несмотря на неутихающую неприязнь ее сына Ричарда, возмущенного моими притязаниями на священство. Зато его мать ценила мои дарования столь высоко, что готова была Муру, а затем и Тревису приплачивать за мою работу еще и сверх положенного. Для нее я спроектировал новый хлев для породистых коров (я помогал его также и ставить), потом еще конюшню и смыв для уборной, который я устроил на том же принципе, что и славный механизм, собранный для майора Ридли, но на сей раз воду я провел от ветряного насоса. Частенько выступал я там и в роли камердинера, и кучера.
Миссис Уайтхед была женщиной строгой, держалась холодно и отчужденно, и любимый ее архитектор редко когда удостаивался ласкового слова. При всем при этом она была неукоснительно справедлива и честна, и не терпела дурного обращения с неграми. Несколько раз она похлопала меня по руке, выдавив из себя слабую, отстраненную улыбку - так она выражала похвалу. Под конец я даже перестал чувствовать к ней враждебность - начал смотреть на нее с безразличием, как смотрят на пень, который предстоит выкорчевать.
И все же тот период моей жизни прошел как бы под знаком раздвоения мира; внутренне, в умственном и духовном смысле, я будто сидел на двух стульях - одна часть меня обитала в суетливой повседневности, в руках сменяли друг друга молоток, пила, тесло и рубанок, язык твердил "Да сэр!", с наивозможнейшим добродушием и готовностью одинаково приемля хулу и похвалу белого начальника; неустанно я изображал из себя безобидного малого, ниггера, слегка тронувшегося умишком на почве религиозности, но при том настоящего виртуоза, коснись дело всяческих деревяшек и гвоздей; другой же своей частью я весь был во власти того лесного знамения, каковое, отходя в прошлое, нисколько не теряло значимости, наоборот, все больше наливалось грозной пророческой силой. Этой второй своей ипостасью я предавался посту и молитве, неустанно и горячо просил Господа об откровении, о водительстве, о следующем знамении. Я ждал как на иголках. Уверенный, что Бог надоумил меня, что я должен делать, я совершенно не представлял себе ни как выполнить это уготованное мне кровавое служение, ни где, ни в какой срок.
Потом, однажды утром в конце зимы 1829 года, без всякого знамения, просто в приливе вдохновения столь восхитительного, что оно явно было ниспослано свыше, я определился с тем, как и где, так что только вопрос о том, когда, остался неясен.
В тот день, якобы занятый починкой стола в библиотеке миссис Уайтхед, я наткнулся на топографическую карту округа Саутгемптон и местности, примыкающей с востока. Времени изучить карту у меня было вдоволь, и несколько часов спустя я изыскал возможность сесть и заняться ее копированием, для чего воспользовался огромным чистым листом пергамента и лучшим гусиным пером из тех, что миссис Уайтхед держала для письма.
Первый я украл, второе позаимствовал. Карта прояснила мне то, что прежде витало в мозгу лишь как благая надежда, как предположение, которое теперь подтверждалось: прорыв к свободе, в смысле, по крайней мере, чисто географическом, был вполне возможен. При благоприятном разрешении прочих привходящих проблем такой прорыв должен осуществиться вполне успешно. Не так уж все будет просто, конечно... Я понимал, что от меня потребуется напряжение всех умственных и душевных сил, чтобы выполнить то, к чему я столь очевидным образом призван Богом и судьбой.
Конец дня я провел запершись в библиотеке. Ричард уехал на совместную с паствой верховую прогулку, но миссис Уайтхед была дома. Это опасно. Если бы она заметила, что я заперся, последовала бы сцена малоприятная: "Что это ты там делал взаперти?" - "Дык, мисс Кати, это не я, это замок, он сам, того-этого, взял да и защелкнулся!" - но тут уж ничего не попишешь, приходилось идти на риск. По мере того, как копия карты становилась подробнее, детали моего грандиозного плана тоже стали обретать четкость удивительную. Я не мог дождаться, скорей бы уйти восвояси и все записать.
Лихорадочно покончив с картой, я сунул оригинал в ту книгу, где нашел его, затем сложил копию так, чтобы вынести ее на животе, и, сунув под рубашку, прихватил ремнем. В довершение дела я немного постоял у окна на коленях, помолился, возблагодарив Господа за откровение; наконец встал, отпер дверь и вышел вон.
Я уже шел по двору к комнатке конюха при конюшне (то было вполне приличное помещение с очагом и тюфяком, набитым соломой; Уайтхеды его обычно предоставляли мне на время моей работы в их хозяйстве), как вдруг услышал, что с бокового крыльца меня зовет мисс Кати. Стояла типичная для перехода от зимы к весне серая, противная туманная погода - сыро, голо, промозгло и зябко. Мисс Кати стояла, кутаясь в шаль - сухопарая, со следами былой красоты, очень белая женская особь средних лет; она слегка поеживалась, устремив на меня хмурый взгляд вдовьих безжизненных глаз. Волосы, расчесанные на пробор посередине, седеющими завитками падали ей на плечи. Все еще увлеченный мыслями о карте и о своих планах, я даже рассердился, увидев женщину: какое право она имеет в такой напряженный момент сбивать меня с мысли!
Да, мэм? - пробормотал я.
Ты уже починил там столик? - спросила она.
Да, мэм.
Любимый столик был капитана Уайтхеда. Бывало, он писал за ним. Уж сколько раз я пыталась его чинить, а он все ломается. Ты уверен, что он снова не развалится? За него, вообще-то ведь, хорошую цену должны дать.
Да, мэм.
Как ты его починил?
Я в него три дубовых штыря вставил. Тот, кто чинил его до меня, просто клеил столярным клеем и обматывал тонкой проволокой, неудивительно, что все ломалось. Такой славный ореховый стол - тут штыри нужны, да покрепче. Больше он не сломается, это я вам обещаю, мисс Кати.
Никоим образом не принадлежала она к числу худших белых, но почему-то - быть может, всего лишь потому, что сбила меня с мысли, - в тот момент у меня к ней такое было чувство ненависти, будто я острый камень проглотил. Еле я заставил себя на нее глянуть - подумалось: вдруг она разглядит во мне эту ненависть, которая так просится наружу, что даже на лбу выступила в виде крошечных волдыриков пота.
А со стулом как, ты приступил к нему?
Нет, мэм, все время ушло на столик.
Ну что ж, завтра тогда не ходи с Джеком и Эндрю ворота ставить, а лучше ножки к стулу приделай. Кстати, Джек все равно болеет. Этот черномазый половину зимы проболел. - Досада тенью пробежала по ее лицу, губы сжались. - А еще завтра...
Мисс Кати, - вклинился я, - завтра мне пора возвращаться к мистеру Муру. Срок аренды кончился.
Истек срок твоей аренды? - всполошилась она. - Как, не может быть! Я же брала тебя до восемнадцатого.
Да, мэм, - ответил я, - но сегодня как раз оно и есть - восемнадцатое число.
Да ну, разве... - в замешательстве она было вскинулась, хотела возражать, но спохватилась и вздохнула. - Н-да, ты, кажется, прав. Сегодня восемнадцатое. А ты... - Она снова примолкла и, спустя несколько секунд, говорит: - Жаль, что тебе надо возвращаться. Таких мастеровитых ниггеров больше и нет нигде. А на тебя, наверное, как всегда, кто-нибудь уже в очередь записался?
Да, мэм, - сказал я, - маса Том сказал, что майор Ридли хочет большой луг для нового стада огородить и ждет, чтобы взять меня на две недели заборы ставить. Пока зелени нет. - Все трудней становилось мне следить, чтобы от ненависти у меня не дрогнул голос. Ну что она лезет ко мне, только думать мешает!
Что ж, - вздохнула она, - лучше бы, конечно, если бы ты полностью был моим. Мистеру Тому Муру я предлагала за тебя большие деньги, однако он, похоже, знает, на какую золотую жилу напал. Обычно-то черномазых работать не заставишь, а тут такой мастер, да и дневной урок выполняешь честно, просто чудо какое-то.
Стараюсь, мисс Кати, - ответил я. - Апостол Павел сказал, что каждый получит свою награду по своему труду, ибо мы соработники у Бога. Я в это верю.
Да ну тебя! - отмахнулась она. - Ты мне зубы-то Писанием не заговаривай. Хотя ты, конечно, прав, кто же спорит! И как это я все дни спутала? - твердила она свое. - Мне так хотелось, чтобы ты стул починил, а потом взял под вечер экипаж да съездил в Иерусалим за маленькой мисс Пег. У нее ведь каникулы начинаются. На перекладных едет из Лоренсвиля. Я-то надеялась, ты съездишь, подберешь ее. Другим неграм я ни за что лошадей не доверю.
Да, мэм, - сказал я. - Очень жаль.
Но я скоро опять тебя добуду, можешь не сомневаться. - Она выдавила из себя одну из своих отчужденных, мертвенных улыбок. - Полагаю, тебя здесь кормят гораздо лучше, чем у мистера Мура, не правда ли?
Да, мэм, - нисколько не кривя душой, согласился я.
Да и - чем у майора Ридли, могу поклясться!
Да, мэм, - снова подтвердил я. - Это правда.
Ах, какая жалость, что я так запуталась в датах. - Ты уверен, что сегодня восемнадцатое?
Да, мэм - у вас же календарь висит в библиотечной.
Кроме тебя, я никому бы не доверила везти мисс Маргарет или мисс Харриет, или мисс Гвен, или кого-либо из внучат. Дрожь берет, как представлю себе экипаж, где сидят мои милые детки - как он несется по колдобинам да буеракам, когда на козлах какой-нибудь Эндрю или Джек. - Сделав паузу, она пристально на меня посмотрела; я отвел глаза. Потом продолжила: - А мистер Том Мур - он ведь из чистого упрямства отказывается продать тебя мне! Ты согласен со мной?
Тут пришлось над ответом задуматься.
Наверное, мисс Кати, - сказал я, - маса Том все же так больше заработает, в аренду меня сдавая. Ну, то есть в конечном счете.
Что ж, думаю, в конечном счете ему придется смириться с неизбежностью и продать тебя человеку с деньгами и положением - если не мне, то кому-то еще. Не дело столь одаренному черномазому жить в такой берлоге, при всем моем уважении к твоему хозяину. Тебе сколько сейчас? Лет двадцать пять?
Двадцать восемь, мисс Кати, - ответил я.
Ну, в таком случае ты должен очень благодарить судьбу. Представь, сколько молодых негров лишены твоих способностей и ничего не умеют, кроме как орудовать мотыгой или метлой, да и то кое-как. Полагаю, ты далеко пойдешь. Ну хоть в том плане, что ты, например, понимаешь все, что я тебе говорю. Даже если тебя не продадут кому-нибудь вроде меня, тебя будут сдавать внаем людям моего уровня - тем, кто может оценить тебя по достоинству, хорошо кормить, тепло одевать и о тебе заботиться. Нет никаких причин опасаться, что тебя продадут на юг - даже сейчас, когда в Алабаме и Миссисипи на черных такой спрос, а здесь лишние рты совершенно ненадобны...
Она все болтала, а я смотрел, как ее негры Эндрю и Том бредут через поле, как они, взявшись с двух сторон, тащат козлы, тяжело нагруженные громоздкими дубовыми брусьями, сложенными штабелем, который покосился, и груз вот-вот свалится наземь. Оп-па. Один за другим брусья с глухим стуком попадали. Косорукие бедняги мало-помалу вновь возвели штабель на козлах, взялись и понесли; опять они, ссутулившись, спотыкаясь, плетутся через поле - два неказистых силуэта на фоне фриза из полоски леса под зимним небом, идут, будто куда-то за край земли, черные и безликие, как древние символы абсурдности и тщеты. Коротко вздрогнув от холода, я подумал: зачем вообще люди живут? Зачем люди бьются всю жизнь, держась за воздух, размахивая руками в пустоте? На миг меня даже боль пронзила.
Верхом на жирном, неповоротливом буланом мерине на скотный двор въехал Ричард Уайтхед и, помахав рукой, манерно, поставленным пасторским дискантом протянул:
Ма-маа! Доброго утречка!
Приве-ет, приве-ет, мальчик! - отозвалась она. На какое-то время задержавшись на сыне взглядом, она перевела его на меня и говорит: - А ты знаешь, я ведь за тебя мистеру Тому Муру тысячу долларов предлагала! Тысячу долларов.
Как ни странно, эта женщина говорила со мной по-своему уважительно, даже с намеком на нежность. Таким елейным голосом, что ее вкрадчивую благосклонность в иных обстоятельствах можно было бы принять за выражение материнского чувства. Чуть не подлизывалась к черно-жопому. В глубине души я не желал ей зла. Однако ни разу не вышла она за пределы гроссбуха, не заговорила ни о чем, кроме смет, товарных квитанций, накладных, балансовых отчетов, расходов, приходов и денег как таковых, - как будто существо, к которому она адресовалась и вокруг кого сплела такой кокон намерений, было не созданием Божьим с губами, ногтями, бровями и гландами, а какой-то волшебной тяговлачительной машиной. Молча вглядывался я в ее любезное удлиненное лицо, белое, как сало. Вдруг вспомнил о документе, спрятанном под рубахой, и вновь накатила ненависть. Внезапным холодом обдала мысль: Надо же, эта белая плоте скоро будет мертва.
Надеюсь, ты понимаешь, какие большие деньги тысяча долларов, - продолжала бубнить она. - Таких денег не платят, если не считают, что берут вещь стоящую, вещь драгоценную. Ты ведь понимаешь это, Нат, не правда ли?
Да, мэм, - отозвался я.
Нет, - проговорила она после паузы, - я знаю точно, для черномазого ты далеко пойдешь.
§ 1. Одна из первых целей - миссис К.Уайтхед. Дар Божий. Захват ее дома обозначит конец первой фазы кампании. Оружейная комната рядом с библиотекой. Память о покойном муже: 15 мушкетов, фузей и охотничьих ружей, 6 кремневых пистолетов; кроме того: 4 шпаги, 2 палаша, 4 малых кинжала, много пороха и свинца. Взяв дом и уничтожив обитателей, с захваченным оружием мы сможем противостоять неприятелю.
Если начать дело в полночь в Кроскизах (у Мура? у Тревиса?), то до миссис У. можно добраться на следующий день к полудню. В усадьбах по дороге насчет оружия и пр. поживиться почти нечем, но их надо захватить, а обитателей уничтожить. А то забьют тревогу. Полученное вооружение позволит к полудню 2-го дня двинуться маршем в сев.-вост. направлении на Иерусалим. А также, конечно, 8 Моргановских скакунов у миссис У. в конюшне плюс 2 лошади тягловых. Буде позволит время, волов и остальную домашнюю скотину уничтожить.
Убив обитателей, жечь дома или нет? По трезвом размышлении, ответ - НЕТ. Хорошо бы, конечно, но огонь и дым нарушат скрытность. А убивать надо всех. Всех неопустительно.
§ 2. После миссис У. следующая главная цель - Иерусалим. Арсенал. Старый негр Тим, который там на подхвате, сказал, что 2 мес. назад получили больше 100 мушкетов и фузей, 800 фунтов пороха, неизвестно сколько картечи в холщовых мешках, но кол-во значительное. Также 4 малокалиберные пушки, способные стрелять прямо с телеги. Могут понадобиться позже для обороны - отстреливаться картечью.
Вместе с оружием хранится много пил, топоров и др. шанцевого инструмента. Позже пригодится. Дальше конюшня ополчения - 10 лошадей, в т.ч. 6 гнедых берберских скакунов; для авангардного разъезда лучше не придумаешь: послать в разведку на вост. от Иерусалима. Войти в арсенал нетрудно - двери на замках, а косяки слабые. Часового убить, двери с косяков срывать ломом. Город обречь огню. Так обращу я лице свое и обнаженную правую руку свою на осаду Иерусалима, и буду пророчествовать против него.