Вот-вот, именно негры. Сверяясь с картой, я выяснял, где чьи угодья, и тщательно разбирался, кто из негров при них пребывает - задача не очень трудная, поскольку минимум один или даже двое негров от каждого такого поселения в базарный день обязательно оказывались в Иерусалиме, и тут уж мне или кому-то из моих ближайших подручных никакого труда не составляло как бы случайно оказаться рядом и, задав несколько невинных (а то и не совсем невинных) вопросов, выяснить состав чернокожей братии в каждом поселении поименно. Потом полезно было втихую выведать, нет ли среди них тех, кто бывал в бегах. Эти, как правило, парни горячие. Бывало, подступит Нельсон к какому-нибудь молодому негру с плантации Бенджамина Бланта, перекинется парой слов ни о чем, угостит парня куском сахара или жевательного табака, а уж потом и свой вопрос с ухмылочкой запустит: "А нет ли там среди ваших негров такого, кто бывал в бегах?" Ну, нет так нет, но чаще вопрошаемый сперва поскребет немного в затылке, побегает по сторонам глазами, похмыкает неопределенно да и признает - дескать, да, есть такой один парнишка, не так давно действительно, что называется, бегал. Натан его звать. Три недели в нетчиках был. Потом-то хозяин споймал его.
И вот уже в следующую субботу или через одну Нельсон подкатывается к Натану - здоровенному коричневому бугаю с непокорным и злобноватым блеском строптивых глаз, - отзывает его в сторонку, за рынок, где бурьян, и начинает расспрашивать про то, как коротал он в бегах дни и ночи, лениво поддакивает и направляет разговор к теме свободы, и осторожно, но решительно нащупывает то трепещущее, жаркое, кипучее, ту боль, за которой проступает Натанова ненависть. И, наконец, Нельсон произносит два жестких, необратимых слова, которые ему предстоит еще много раз повторить: "Убить сможсешь?" И тут Натана прорывает, его речь несется бурным потоком, в путанице, пузырях и брызгах ярости: "Ч-черт, убить! Дай только топор мне в руки, я бы их так! Яйца бы всем поотру-бал сперва со всеми причиндалами, а не то что просто убить!" И с этого момента - как было с Дэниелем и Дэви, Кертисом и Стивеном, Джо, Джеком и Френком да и со многими другими - к моему великому делу присоединялся новый рекрут.
Но как ни необходимо на тот момент было привлекать к делу молодых нетерпеливых негров, столь же важно было защищаться от предательства. Что до убийц, горячих, истинных адептов - таких я к середине лета насчитывал две дюжины: неколебимых, жестоковыйных, отчаянных молодых людей, вокруг которых сплотятся другие негры, когда мы пойдем прочесывать окрестности. Под страхом смерти каждый из них поклялся строго блюсти тайну. У меня была возможность переговорить с каждым из них с глазу на глаз - то за рынком, то в лесном укры-вище, куда по воскресеньям иногда приводил их Сэм или Нельсон. Рвение этих пахарей, свинарей и лесорубов меня поражало: идея свободы захватывала и воспламеняла их сердца, а ожидание долгого опасного путешествия вызывало дрожь нетерпения. Для них угроза смерти за предательство казалась ненужной фигурой речи, настолько радостна им была перспектива скорой кровавой страды; никогда и никому они и так не выдали бы тайну своего счастья (вот разве что ненароком, чего я как раз и боялся). С этими было все в порядке: свои люди, и надежно повязаны. В постоянной надсадной тревоге меня главным образом держала не боязнь предательства среди верных, а тревожное ожидание: как бы случайное словцо, нечаянная оговорка не навела на мое великое лукавоу-хищрение взгляд какого-нибудь хорька-лизоблюда из дворовых негров, который тут же, заламывая руки и обливаясь потом страстного рвения, побежит с ябедой к "старому маса" или "старой мисси". И в результате как бы ни был я до глубины души тронут тем, что были ведь все же негры, оказывается, настолько гордые и непокорные, чтобы душу и тело поставить на кон в азарте схватки за свободу, в моей гордости за них была и примесь горечи - как оттого, что не один я такой бестрепетный, так и потому, что я понимал, сколь много имеется негров другого сорта - тех, кто за зубок табаку, за пару рыболовных крючков или фунт вареного мяса готовы все выболтать, продать собственную мамашу. Тем летом я жил с одним из таких в комнатке при конюшне миссис Уайтхед бок о бок - то был некто Хаббард, толстый, коричневый и слащавый, как жаба в шоколаде; едва протискивая в двери свои жирные ляжки, языком он был в каждой бочке затычка, и при легчайшем намеке, малейшем сполохе неблагопристойности событий он, конечно же, сразу побежал бы докладывать мисс Кати. Подобные этому Хаббарду негры попадались в нашем округе повсюду, соседствуя и создавая ближайшее окружение моим людям, вот почему я не мог ни спать спокойно, ни чувствовать под ногами твердую почву - погряз я в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня.
Однако, по мере того, как теплые деньки в запахах скошенной травы и сохнущего сена катились один за другим и лето близилось к зениту, я все более уверялся в успехе. Насколько можно было судить об этом, тайну никто не выдавал; и белые, и негры вели себя как обычно: строили сараи, косили, убирали кукурузу и хлопок, заготавливали лес, мастерили колеса и делали деньги. В конце срока моего найма у миссис Уайтхед - в то "миссионерское воскресенье", что я успел уже описать, - я ухитрился собрать ближайших своих подручных в церкви на службе, которую вел Ричард Уайтхед. После службы мы устроили совещание, расположившись у ручья, покуда белые занимались на кладбище похоронами (хоронили какого-то умершего от оспы ребенка; из тех последних счастливцев, подумалось мне в тот момент, кого Господь избавил от грядущих ужасов), и там у меня появилась, наконец, возможность поделиться с окружением окончательными планами кампании.
Я долго обдумывал тактику выступления и пришел к выводу, что собирать все силы в одном месте было бы не только невыгодно, но и совершенно невозможно: внезапно скопившиеся вместе в таком количестве негры, разумеется, сразу же привлекут к себе внимание и возбудят тревогу. Нет, моя атака должна прирастать в мощи и инерции по ходу продвижения, должна как снежный ком набирать живую силу по мере того, как к ударной головной группе (то есть ко мне и моей четверке верных) станут по одному присоединяться бойцы, которые наготове там и сям будут ждать в разных усадьбах, по которым пройдет наш извилистый путь на Иерусалим. Стало быть, каждый из более четырех десятков негров, что очертя голову решились пойти за мной, "проклюнется" при нашем появлении в усадьбе - ожидая там, где ему и без того положено находиться, - и тут же обратит оружие против своего хозяина; затем этот мой новый чудный черный соковник, приняв участие в кровопролитии, отправится с нами к следующей нашей цели, где ждет еще один черный убийца, а то и несколько таковых. Описанная схема требовала согласования по времени и тесного взаимодействия; с этою целью я обязал каждого из четверки верных часто сообщаться и подробно инструктировать "эскадрон" из пяти или шести подопечных, - он должен все время держать связь со своим малым войском в течение остающихся до судьбоносного понедельника в августе нескольких недель и непрестанно требовать от подчиненных, во-первых, секретности, а во-вторых - того, чтобы они сидели по местам наготове. Я рассчитал, что если все пойдет хорошо, то с момента первого полночного удара у Тревиса и до захвата арсенала в Иерусалиме должно пройти не более тридцати шести часов.
А я чувствовал, что все пойдет как надо.
В то воскресенье, распустив после молитвы соковников, я заметил, что дух мой полон странного восторга и предвкушения неминуемой славной победы. Я знал, что дело мое правое и, как таковое, должно преодолеть на своем пути все препятствия, все тяготы, все суровые перемены фортуны. Я знал также, что благородство целей моего служения не останется незамеченным среди самых робких и забитых из негров, и предвидел легионы черных воинов, повсюду поднимающихся, чтобы присоединиться ко мне. Черное ополчение по всему Югу, по всей Америке! Святое черное Господне воинство!
Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои - брани,
Милость моя и ограждение мое, прибежище мое и Избавитель мой, щит мой..
Тут, правда, как раз когда я должен был уже уходить от миссис Уайтхед и возвращаться к Тревису, произошел пугающий и, надо сказать, совершенно неожиданный случай, который по всем признакам должен был возбудить в массе белого населения такую враждебность и недоверие к неграм, что я испугался за всю свою миссию, сочтя ее поставленной под угрозу, если уже не рухнувшей загодя.
Происшествие имело касательство к Биллу, напарнику Сэма по рабскому жительству в имении Натаниэля Френсиса. Подвергаясь очередному избиению со стороны хозяина, Билл вдруг сорвался и сделал то, что для негра считается серьезнейшим преступлением: дал Френсису сдачи. Более того, он так сильно ударил Френсиса (какой-то палкой, выдернутой из кучи хвороста в сарае), что сломал хозяину левую руку в двух местах. Засим Билл удрал в лес, и его стали искать. Эпизод этот, едва я о нем услышал, возбудил во мне смешанные чувства. Я чувствовал определенное облегчение оттого, что Билл сбежал. Я опасался его безумия, его маниакальной, на всех и каждого направленной ненависти, и я вовсе не хотел, чтобы он имел что-либо общее с моим истребительным походом, - я чувствовал, что не смогу с ним совладать, не смогу направлять его. Знал я и то, что он одержим мечтой насиловать белых женщин, а этого позволить я никак не мог. То, что он напал на Френсиса и сбежал - ох, хоть бы уж навсегда! - решало пусть второстепенную, но застарелую и мучительную для меня проблему. Но вместе с тем я испугался. Ибо выплески насилия вроде этого - пусть понятного и самим хозяином спровоцированного, да и нельзя сказать чтобы неслыханного по масштабам - все же случались редко, а когда происходили, то порождали в народе такую оторопь, что на всех негров сразу падала черная тень подозрения. Сразу начинал распространяться один и тот же слух: Эти чертовы ниггеры уже распускают руки! Я очень боялся, что, если такого рода настроения возобладают, в атмосфере всеобщего недоверия мои негры могут пасть духом и утратить решимость или - еще того хуже - под напором этого нового давления каким-нибудь образом выдадут нашу тайну.
Как и в других домах по соседству, в усадьбе миссис Уайтхед, когда там узнали о выходке Билла, поднялась страшная суматоха. В пятницу около полудня я как раз запрягал коляску, чтобы везти мисс Маргарет к ее подружке, жившей ближе к городу (там она должна была провести уикенд), как вдруг с некоторой торжественностью прибыли двое белых верхами, все увешанные саблями и ружьями. Они собирали народ в погоню за черным мерзавцем, и один из верховых, не покидая седла, позвал Ричарда:
К оружию, пастырь, - вскричал он, - труба зовет!
На дворе от потных, топчущихся лошадей поднялись
тучи пыли; другой всадник сидел уже как-то косо и глядел с застывшей ухмылкой, прежде времени пьяный от виски и предвкушения погони.
А если что, - подал голос он, - так ведь того ниггера не грех и пристрелить!
Гляжу, Ричард пошел в дом. Что-то было несуразное в том, чтобы этот нервный и утонченный Божий человек преследовал по болотам придурковатого, безоружного чернокожего беглеца, но тем не менее вскоре он вышел на крыльцо с фузеей и пистолетом, в лихо, по-мальчишески заломленной кожаной охотничьей кепи; его губы были мстительно сжаты. Один из негров подвел ему оседланного жирного мерина. Провожая сына нежным встревоженным взглядом, мисс Кати сжимала рукою руку, и в ее голосе звучала мольба:
Ради всего святого, будь осторожен, мой мальчик! Чернокожий в таком состоянии - все равно что бешеная собака!
И вот уже трое замужних сестер мисс Маргарет, только что прибывших с летним визитом, выбежали из дому в легких клетчатых юбках, с которыми сразу начал резвиться ветер; они тоже принялись уговаривать братца беречь себя, а когда он вскарабкался на свое быкоподобное боевое тягло, они подняли вокруг него настоящий писк и визг.
Смотри, осторожнее, мальчик мой! - не унималась мисс Кати, повиснув у него на руке.
Тут еще трое внучат мал мала меньше высыпали из кухонной двери помахать на прощанье дяде, и в тот же миг воплощенной нелепостью, а может быть, предвестием окончательного охолощения черного народа, виляя женскими покатыми бедрами, выкатился чудовищный дворовый негр Хаббард, чтобы добавить и своих благословений в общий хор напутствий и пожеланий успеха.
Вы уж, уф-уф, осторожнее там, маса Ричард, - раздалось его неразборчивое, но явно льстивое бормотанье, хриплым эхом повторяющее прощальные слова самой мисс Кати. - Этот Билл - сволочь первостатейная, уж я-то знаю! Чисто бешеная собака, что верно, то верно!
Больше всего Хаббард похож был в тот момент на жирную старую дуру, у меня руки чесались придушить его на месте. Одна Маргарет оставалась от всего этого в стороне. Я заметил, как она мелькнула в дверном проеме и тут же пропала в тени с видом досадливого раздражения на невозмутимом красивом лице. Затем, когда Ричард, пробормотав "Да ладно тебе, мам", запечатлел решительный поцелуй на маминых протянутых ему костяшках пальцев, развернулся и поехал вслед за пришельцами, досада Маргарет усилилась: она скорчила гримаску отвращения и вновь без лишних слов исчезла из виду.
Потом-то - да, потом она высказалась:
Глупость; глупость и фанфаронство! - определяла она происшедшее спустя совсем короткое время, когда мы ехали к югу, направляясь к Воганам. - Ружьями и всем прочим увешаются и ну гоняться за бедным чернокожим Биллом, который, скорее всего, от страха еле жив в этих своих болотах. И ведь они, наверное, застрелят его! Нет, это просто ужасно!
На секунду она прервалась; краем глаза я видел, как она отерла нос от приставшей к нему пылинки. Опуская взгляд, я мельком задержал его на ткани ее юбки, туго натянутой на коленях, подпрыгивающих в такт коляске, но еще ближе ко мне была ее рука, белая, как молочный стакан, вся в голубоватых прожилках, и костяная ручка зонтика в неугомонных пальцах.
То есть ему, конечно, не следовало так делать, - продолжила она. - Бить мистера Френсиса, пусть даже и в отместку. Но вот честно, Нат! Нет в этом округе ни единой живой души, кто не знал бы про мистера Френсиса - про то, как он обращается со своими неграми. Все понимают, что он ведет себя ужасно. И мама тоже понимает. А тут - пожалуйста, погляди на нее! По мне, так и вовсе нет на этом Билле вины за то, что он дал сдачи хозяину. Что, ты не ударил бы Натаниэля Френсиса, когда бы он тебя так извел? Ну вот скажи честно, а, Нат?
Стараясь на нее не смотреть, я чувствовал на себе ее взгляд, лихорадочно примериваясь в мыслях, как бы этак ответить на вопрос, задать который изо всех белых ей одной могло хватить простодушия. Ставить негра в положение, когда он должен отвечать на такой вопрос - это вообще нечестно, а та аура невинности и сочувствия, каковою она облекла его, будила во мне почему-то еще большее негодование и обиду. Не сумев сдержаться, украдкой я снова бросил взгляд на два мягко проступающих скругления, где юбка обтягивала ее бедра, на складки тафты в углублении между, на круглую костяную рукоять, которую она непрестанно вертела фарфоровыми пальчиками. Вновь я почувствовал на себе ее взор; не глядя, видел ее дерзко задранный подбородок с ямочкой, требовательный поворот лица, уверенного, ждущего. И все никак не мог найтись с ответом.
Я хочу сказать на его месте, а, Нат? - не отступала она, и ее девчоночий голосок щебетал так близко! - В смысле, я всего лишь женщина, это верно - однако, если б я была мужсчиной да темнокожим к тому же, и меня бы так измучил этот ужасный Натаниэль Френсис, я бы, конечно, дала ему сдачи. А ты нет?
Понимаете, мисси, - отвечал я, избрав тональность смирения, - по правде говоря, я не знаю, как бы я поступил. Но ведь на этом пути и до смерти доиграться недолго. - Помолчал и добавил: - Но, думаю, Биллу выпало больше, чем он мог вынести. А когда тебе выпадает больше, чем можешь вынести, ты постепенно сходишь с ума и вдруг можешь ударить, когда сам не ожидаешь этого. Я думаю, это как раз и произошло между Биллом и мистером Френсисом. А что касается меня, то я бы очень серьезно задумался, прежде чем дать сдачи белому хозяину, это уж точно, мисси.
Сразу она на это ничего не сказала, а когда в конце концов заговорила, ее голос был серьезен, задумчив, полон неподдельной боли и горечи, каких я никогда даже краем уха не слышал от человека с белой кожей, да еще и в столь юном возрасте.
Что ж это, прямо я не знаю! - выдохнула она, и этот возглас шел из самых глубин ее существа. - Прямо и не знаю, Нат! Почему темнокожие люди остаются в таком положении - то есть в невежестве и так далее, и бьют их, как этого Билла, а у многих такие хозяева, что как следует их не кормят и не одевают, чтобы им было тепло. Я к тому, что многие вообще живут по-скотски. Как мне хотелось бы, чтобы черные могли жить прилично, работать на себя и иметь к себе - ну, настоящее уважение. А, кстати, Нат, вот что я тебе еще хотела сказать! - Ее тон внезапно изменился, и хотя в нем не затихли еще жалобные отголоски, но звучало уже и подлинное возмущение: