Вот и сейчас удивился, что она вышла из церкви, хотел подшутить над ней - не решился, подумал, что надо поговорить серьезно, - отложил серьезный разговор на вечер, а мысли сами вернулись к тому дню, когда он увидел Асю в первый раз.
...Геннадий устанавливал на лестничной площадке третьего этажа распределительный щиток для телевизионной антенны. Работа была легкая, бездумная. Руки сами присоединяли клеммы, а губы насвистывали песенку, которую он накануне удачно записал на магнитофон, когда передавали концерт эстрадного оркестра из Будапешта.
Вдруг Геннадий услышал быстрый перестук каблуков. Он обернулся. С четвертого этажа сбегала по ступенькам легконогая девчонка. Геннадий стоял на стремянке, и, когда он повернулся, на короткий миг их лица оказались на одном уровне, одно против другого. Мелькнули веселые глаза, вспыхнули в солнечном свете рыжие волосы. Девушка пробежала мимо, не задержавшись, не оглянувшись, но ее каблучки застучали по ступеням нижних этажей в ритме песни, которую он насвистывал.
С тех пор прошел год. Они уже давно познакомились, а Геннадий все еще, когда думает об Асе, вспоминает, как сбежала она тогда по лестнице...
Вот и сегодня Ася бежала так же, как тогда, когда он ее увидел в первый раз. Только бежала она из церковных ворот. "Нет, все это очень сложно", - с огорчением подумал Геннадий.
- Не может патруль туда войти, - снова повторил Вадим, - не может. Не полагается.
Ася разыскала его в красном уголке жилищной конторы, где помещался штаб комсомольских патрулей.
- Значит, пусть мальчик так там и останется, да? А вы нацепите красные повязки и пойдете на улицу делать замечания тем, кто бросает окурки мимо урны и переходит мостовую не там, где нужно? - вспыхнула Ася. - И будете думать, что учитесь жить по-коммунистически? А мальчик будет покуда сидеть на каменном полу и просить милостыню? Это, по-твоему, полагается?
- С мальчиком действительно нужно что-то сделать, - как всегда рассудительно, сказал Вадим. - Только в церковь мы за ним не пойдем. Давай походим около метро - все равно мне там дежурить - и подождем. Может, он тем временем сам появится.
Они вышли на улицу. Вадим взял Асю под руку, посмотрел на нее и добродушно рассмеялся:
- Ну что, Кипяток, остыла?
Ася кивнула головой. Ася-Кипяток было ее школьное прозвище. Ей было приятно, что Вадим называет ее так.
- А тебя чего в церковь понесло? - спросил Вадим. Ася не ответила. Но он, не дожидаясь ответа, сказал сам: - Из любознательности. Понимаю. Мало мы об этом знаем. Совсем не интересуемся, а потом ушами хлопаем: как так, где? В Москве? Когда? На пороге шестидесятых годов двадцатого века очередь выстраивается за святой водой. Очередь длиной в три квартала. Такая, знаешь, обыкновенная очередь: "Кто последний? Я за вами..." И бидончики в руках тоже самые обыкновенные - молоко в них обычно носят. Старые и молодые, взрослые и дети. Хуже всего, когда дети! Стоят и ждут обыкновенной воды из московского водопровода, над которой что-то попели, пошептали. Скажешь: старые, темные. Во-первых, не одни только старые... Мало там разве молодежи? У нас в университете парень с юридического факультета вдруг оказался стихарником, попросту сказать, служкой в церкви. И где? У старообрядцев. Это как? Уж он-то не темный. Двадцать лет парню.
- Двадцать лет? - переспросила Ася и подумала: "Вот и Павлу столько же".
- Но все-таки ты сама чего поутру отправилась в церковь? - сказал Вадим и внимательно посмотрел на Асю.
Ася помолчала, подбирая слова. Второй день подряд приходится говорить о трудном.
- Слушай, Вадим! Как ты... Ну, вообще как ты относишься к религии?
Вадим остановился.
- Ого! - сказал он. - Откуда такой вопрос? Что с тобой случилось, Асюта?
- Почему, если я об этом спрашиваю, значит со мной что-то должно было случиться? Тебя могут интересовать разные вопросы. Меня они тоже интересуют. Особенно с некоторых пор...
Да, сегодняшний день - день больших неожиданностей для Геннадия. Чистил ботинки на углу - увидел, как Ася из церкви выходит. Пошатался немного по улицам, повернул к дому и снова встретил Асю - ну, конечно, с Вадимом. Они прохаживались по тротуару напротив церковной ограды. Вадим что-то горячо говорил, Ася внимательно слушала. Для всего у нее было время с утра, только не для него, не для Геннадия. Но на этот раз он не станет делать вид, что не заметил ее.
Геннадий решительно пошел им навстречу.
- Привет историку! - сказал он и слегка дотронулся до полей шляпы жестом, который подсмотрел в картине "Разбитые мечты".
- Здравствуй, - сказала Ася.
Вадим ответил дружелюбно:
- Здравствуйте. Геннадий, кажется?
Но Геннадий был настроен задиристо.
- Вам правильно кажется, - сказал он. - Как поживают полусредние века? Впрочем, века - средние, а полусредний - это мой вес. Между прочим, в боксе.
Вадим улыбнулся:
- Да? А я, признаться, подумал, у вас вес петуха.
Геннадий возразил серьезно:
- Сразу видно, что историки не интересуются спортом. Вес петуха - устаревшее обозначение.
- Не сказал бы! - тут же ответил Вадим и внимательно поглядел на Генку.
Ася рассмеялась:
- Ноль - один, - сказала она.
- Гуляете? - спросил Геннадий и "побагровел: вопрос был идиотским. И, кажется, не он один это заметил.
- Разговариваем, - ответила Ася.
Все трое постояли молча, не зная, что говорить дальше.
- Ты извини. Мы пойдем, - сказала Ася. - Нам посоветоваться нужно.
- Не смею задерживать, - сказал Геннадий и приосанился: обрадовался, что такие язвительные слова нашел.
Он снова небрежно приложил руку к шляпе (законченность жеста требовала, чтобы пальцы как бы оттолкнулись от полей, едва прикоснувшись к ним) и не просто ушел, а удалился. Но Геннадий удалился не очень далеко. Он опять догнал Асю и Вадима.
- Виноват, - сказал он, - еще раз помешаю. Нарушу ваш тет-а-тет. Ненадолго. Я только хотел узнать: ты не забыла? Мы условились на вечер.
Геннадий значительно "посмотрел на Вадима.
- Нет, что ты, я не забыла! - весело ответила Ася. - В восемь у книжного, - сказала она. А потом, блеснув на него озорными глазами, добавила: - Как всегда.
- Порядок! - сказал Геннадий. - Буду без опозданий.
И ушел, очень довольный собою, не оглядываясь на Вадима, чтобы не подчеркивать своей победы.
"Как всегда", - сказала Ася. Все сразу стало на свое место. Понятно, что им теперь нужно поговорить. Объяснение перед решительным разрывом! И он, Геннадий, тому причиной. Ему даже стало жаль Вадима, но он решил не поддаваться порыву великодушия.
Как удивился бы он, если бы знал, о чем разговаривают Ася и Вадим и почему они все время ходят по одному и тому же отрезку тротуара, от одного угла церковной ограды до другого!
- Ты меня спросила, как я отношусь к религии, - сказал Вадим. - Я удивился, что ты спросила об этом. Но ты не удивляйся, что я удивился. Ух, какая нескладная фраза! Видишь ли, я об этом много думал. Сейчас объясню почему. Прошлым летом мы ходили в туристский поход. В одном селе зашли в чайную пообедать. Между прочим, замечательно пообедали... И тут подсел к нашему столику какой-то старик. Вначале приглядывался, прислушивался. Потом спросил: кто мы, откуда? Когда сказали, что студенты-историки из Москвы, он говорит: "Тут у нас озеро неподалеку имеется. Светлояр по названию. Непременно туда сходите". Лицо у этого старика - лоб, глаза, борода - как на старой иконе. Решили, сейчас он нам будет про чудеса рассказывать.
"А чем оно интересно, это озеро?" - спрашиваем. "Сами увидите, - говорит. - Мне бы ваши годы и ваше образование, я бы на все лето у этого озера поселился, стал бы при дороге и каждому идущему говорил: "Люди, что вы делаете?!" А больше я вам ничего не скажу. Ежели вы историки и по своей земле решили походить, должно у вас быть любопытство к жизни. А нету любопытства, тогда нам и говорить не о чем".
Про Светлояр-озеро мы уже кое-что слышали. Но он заинтересовал нас. Спрашиваем: "А что мы там увидим - хорошее или плохое?"
Рассердился: "А вам, молодые люди, только на хорошее смотреть желательно? Природу, - говорит,- увидите замечательную, а вот что из нее там сделали!.. Я когда сам первый раз это увидел, меня затрясло всего... Вам сейчас лет по двадцать? А мне двадцать было в одна тысяча девятьсот семнадцатом. В двадцатом я в этом селе первым избачом стал, газету народу читал. "Беднота" называлась газета. Спектакли устраивал. Общество безбожников организовал. Для меня на Светлояр-озере хорошего нету и быть не может".
Словом, с комсомольским прошлым папаша. Послушали мы его и пошли на это озеро.
Вадим помолчал.
- Никогда не забуду того, что я там увидел! - сказал он. - Никогда! День был замечательный. Солнечно, ясно. Вода в озере синяя-синяя. Покос идет. Сеном пахнет. Лес шумит. Хорошо! А по берегу ползут мужчины, женщины, дети.
Особенно много детей.
Ползут, где по скошенной траве, где по песку, где по гальке. Кожу стирают до мяса. Поют молитвы, стонут, головами бьются о землю...
- И их там много? - спросила Ася.
Она представила себе стертые в кровь колени и передернулась.
- То-то и оно, что много, - ответил Вадим. - А мы, студенты - историки, комсомольцы, москвичи, - стоим смотрим на этот ужас и не знаем, что делать. Знаешь, как я себя тогда почувствовал? Как мешок, набитый знаниями. Все знаю - ничего не могу. Стою - смотрю. И мимо нас на коленях ползут люди. Будто время остановилось. Нет! Не остановилось, повернулось назад! А кругом все как везде. За лесочком стучит трактор. И самолет над нами пролетает. Тянет в небе серебряный след. А они ползут... Вот это и есть религия. Это она их поставила на колени. Она приказала: хочешь счастья - ползи червем по земле, унижайся, кланяйся, молись.
- Понимаю, - сказала Ася. - Только это ведь ужасно. Как же можно, чтобы это было?!
- Вот и я об этом стал думать, - сказал Вадим. - Что делать, чтобы не было этого?
Улица вокруг них жила обычной жизнью, но Вадим, и не закрывая глаз, сквозь воскресную сутолоку города видел поразившее его Светлояр-озеро. А Асе представлялось и это озеро, о котором рассказал Вадим, и мальчик, которого она только что встретила. Светлояр-озеро и эта вот церковь были как-то связаны одно с другим. Это она понимала. И ей было нестерпимо думать, что Павел собирается быть не с тем стариком, который хотел бы стать при дороге к Светлояр-озеру и говорить: "Что вы делаете, люди?" - а попом, которого она только что слышала и который требовал от людей постоянного страха.
- Вернулись мы в Москву. Занятия... кружки... семинары... собрания... - продолжал Вадим. - А у меня все не идет из головы это озеро и женщины, которые ползут вокруг него на коленях и детей за собой тащат. Даже по ночам снятся... А тут еще на семинаре взялся я доклад про Джордано Бруно сделать. Он с детства мой самый любимый герой. Ты в школе про него учила, знаешь, как попы его мучили. Чего от него хотели? Чтобы он стал на колени и сказал: "Виноват, что осмелился думать сам. Отрекаюсь, повинуюсь, буду повторять то, что велено". Он не захотел. Тогда его сожгли. Это ты все, конечно, знаешь. Но вот чего ты не знаешь, я тоже не знал, пока не стал специально для доклада его биографию изучать, - сохранился такой документ: расписка на деньги. Подписал этот документ один итальянский епископ. А деньги он получил за то, что за несколько дней перед сожжением Бруно специальными ножницами срезал кожу с его пальцев.
- Это зачем? - спросила Ася, чувствуя, как у нее по спине побежали ледяные мурашки озноба.
- Обычай был такой. Бруно когда-то был монахом. Попы срезали с пальцев кожу, которой он касался елея, в знак того, что лишают его церковной благодати. А еще я прочитал, что, когда повели Бруно на костер, ему зажали губы в тиски, чтобы он не смог крикнуть, что он не отрекся от своих взглядов. И когда он стоял около столба, палач ударил его сзади по голове, чтобы он ткнулся губами в распятие: пусть толпа думает, что Бруно смирился и поцеловал крест.
Это ведь неважно, что с тех пор прошло триста пятьдесят девять лет. Такого нельзя ни забывать, ни прощать даже через тысячу. Ни епископа, который сдирал кожу с пальцев живого Бруно, ни попов, которые звонили в колокола, когда вешали декабристов, ни того современного проповедника (а ведь он где-то есть), который заставляет людей на коленях ползать вокруг Светлояр-озера.
Вадим говорил, как всегда. Спокойно, умно, рассудительно. Но Асе показалось, что у него в горле стоит ком. Она испугалась. Павел никого не будет отправлять на костер: попы теперь вроде какие-то другие, незаметные, тихие, безвредные. Но слова Вадима связывали одно с другим. И она чувствовала, что ей теперь будет трудно рассказать Вадиму про человека, которого она любит и который готовится стать попом. А не рассказать тоже нельзя. Трудно одной все обдумать. Конечно, Вадим говорит про далекие времена, о которых пишут в учебниках. Может, это к Павлу никакого отношения не имеет? Но ведь видела же она сама в церкви, только что видела, как людей пугают несчастьями и ставят на колени. И во всем том, что она там увидела, это было для нее самым невыносимым. А Павел будет делать именно это!
- Ну, а теперь все-таки расскажи, Кипяток, чего тебя в церковь занесло? - спросил Вадим. - А то я вот в какие материи забрался: лекцию прочитал!
- Я сейчас все расскажу, - сказала Ася. - Вот дойдем до угла, повернем обратно, и я тебе все расскажу.
Но рассказать она не успела. Люди стали выходить из церкви. Служба, видно, кончилась. Появился человек в модном пальто, который пел тенором в хоре. Его провожали женщины. Они говорили ему что-то приятное. Он кутал горло шарфом, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, кланялся, улыбался. Потом сел в такси, которое уже ждало его, и уехал: верно, торопился выступать в другом месте.
Ася фыркнула. Ей представилось, как этот тенор выйдет через полчаса в дневном концерте на сцене какого-нибудь клуба и вместо арии "Сердце красавицы" (ей почему-то подумалось, что он непременно должен петь это или что-нибудь похожее) затянет то, что пел в церкви.
Потом вышел поп, который вел службу в центральной части церкви. Он был в пальто, из-под которого виднелась ряса, и в шляпе и что-то начальственно объяснял человеку в одежде вроде ночной рубахи; тот слушал, согласно кивая головой, а потом ловко открыл дверцу машины. Поп сел в машину рядом с шофером и уехал.
Наконец вышли старухи, а с ними мальчик, которого ждали Вадим и Ася. Мальчик шел, сильно хромая и опустив голову. "В лагере он тоже хромал, - вспомнила Ася, - а в остальном был как все ребята".
- Вот он, - тихо сказала Ася.
- Вижу. Ты не знаешь, как его зовут?
Ася покачала головой.
Старухи плотной черной группой повернули к кладбищу, а мальчик задержался на углу.
- Я только повязку сниму, чтобы его не пугать, - шепнул Вадим и подошел к мальчику.
- Слушай, - сказал он, - мы хотим с тобой поговорить. Пойдем-ка, брат, с нами. Сядем в саду на скамейку и поговорим.
Мальчик втянул голову в плечи и посмотрел на Вадима снизу коротким недоверчивым взглядом.
- Не, - сказал он, - не пойду. - И он сделал всем телом такое движение, будто Вадим хочет его схватить, а он ускользает.
- Да ты не бойся, чудак! - сказала Ася. - Разве ты меня не помнишь? Мы вместе в лагере были в Апрелевке. Я только забыла, как тебя зовут. Пойдем с нами.
Мальчик снова посмотрел на нее и вдруг истошно закричал, закатывая глаза:
- Чего они ко мне вяжутся? Никуда я не пойду!
Люди, которые продолжали выходить из церкви, оглянулись на этот крик. Стала собираться толпа. И Ася вдруг услышала отвратительно-знакомый голос:
- Вы чего это, молодежь, перед храмом безобразничаете? Мало вам другого места на улице?
Это была Степановна. Она вышла из церкви вместе с дамой, которая пересчитывала деньги за прилавком.
- И не стыдно тебе, - продолжала Степановна, - здоровой девке? Под ручку с ухажерами ходишь, а привязалась к убогому! А если я сейчас милицию позову? Будешь, как миленькая, пятнадцать суток улицу подметать! Там вас, таких, которые по тротуарам юбки треплют, много!
Ася почувствовала, как у нее кровь бросилась в лицо.
Дама из-за церковного прилавка стояла в стороне, но одобрительно кивала головой.
- Ужасная молодежь теперь пошла, - сказала она нравоучительно. - Ужасная!
- Мы не делаем ничего плохого, - попробовал объяснить Вадим. - Мы хотели узнать, как зовут этого мальчика и почему он, школьник, побирается в церкви.
- Ах, тебе церковь помешала! - прошипела Степановна. - Это ты, - и она налегла на слово "ты", - будешь в церкви свои порядки устанавливать! Да ты знаешь, что по закону полагается за оскорбление верующих чувств?
- Гражданка, - рассудительно сказал Вадим, - ну какие ваши чувства я оскорбляю? Мы мальчику этому помочь хотим.
Но Степановна уже ничего не слышала. Она была в своей стихии - стихии уличного скандала, где на нее работало все: и натренированный голос, и размашистые ухватки, и умение переиначивать каждое слово того, кто решится ей возразить.
- Почему вы кричите? - беспомощно сказал Вадим. Он снял и протер очки, как делал всегда, когда волновался.
- Ты только не объясняйся с ней, - сказала Ася. - С ней невозможно объясняться.
- Слышите? - крикнула Степановна. - Сама со своим ухажером безобразничает, а меня за человека не считает!
От "Гастронома" подошел милиционер.
- По какому случаю шум? - спросил он.
- Ну, вот хоть вы скажите, товарищ сержант, это можно, чтобы школьник просил милостыню? - спросила Ася.
- Не положено, - ответил милиционер, - ни школьнику, ни кому другому. На этот счет есть обязательное постановление. А кто его у меня тут нарушает?
- А на ребенка-калеку набрасываться, ручищами его хватать - это как, положено? - крикнула Степановна.
- Набрасываться тоже ни на кого никому не положено, - сказал милиционер. - А кто у меня тут набрасывается? И прежде всего, граждане, где ребенок, о котором шум?
И только тут Вадим и Ася заметили, что, пока Степановна собирала вокруг них толпу, мальчик, из-за которого все началось, исчез. Может быть, его увела дама, вышедшая вместе со Степановной? Ее в толпе тоже не было видно.
- Делаю вам, гражданка, замечание, - сказал милиционер Степановне. - За беспричинные крики в воскресный день. И вам тоже, тем более вы оба молодые, сознательные, должны поддерживать порядок и культуру. А теперь давайте, граждане, разойдемся. Тихо, культурно, по-хорошему.
- Глупо как все получилось, - сказал Вадим. - Мы даже не знаем, где его теперь искать. Что-нибудь придумаем... Ну и баба на нас накинулась! - сказал он. - А голос у нее какой! - И они оба весело расхохотались.