Васильев был постоянным спутником Пробатова во всех поездках, и, как все другие секретари обкомов, Пробатов в шутку называл охраняющего его человека "комиссаром". Было время, когда он сильно раздражал его, даже мешал думать, когда шаркал за спиной своими сапожища-ми сорок пятого размера. Но постепенно Пробатов к нему привык, и теперь даже ночью, ложась в постель, он иногда не мог отделаться от наваждения, что его "комиссар" находится где-то рядом. Однако Васильеву нужно было отдать должное - он умел быть ненавязчивым и почти незаметным. От него исходили спокойная, уверенная сила и то избыточное здоровье и жизнелюбие, которое так ободряюще действует на других людей. Пробатов временами даже забывал о его присутствии, если тот не напоминал о себе, как сейчас, каким-нибудь неуместным замечанием.
- Какой мужик? - спросил Пробатов.
- Я о том, который наводил на всех критику!
- А вы разве знаете его? - холодно поинтересовался Пробатов.
- Да его сразу видать - какой он! Я таких партизанов чутьем беру…
- Ну, ну, - сказал Пробатов. - А не кажется ли вам, что там все обстоит гораздо сложнее?
Васильев молчал, в скошенном зеркальце Пробатову было видно его выбритое до розового лоска лицо, полное официальной почтительности и уважения.
"И откуда у нас эта категоричность и безапелляционность, когда мы судим о людях, да еще по первому впечатлению! - думал Пробатов. - Не успели увидеть человека, поговорить с ним пять минут, и уже готово - раз, и навесили на него ярлык! И получается, что иногда ненастырный, не лезущий в глаза работник ходит у нас в неспособных, а пролаза и проныра, который всегда под руками и всегда готов выполнить любое, даже ошибочное наше распоряжение, пользуется самым большим доверием. Уж этот слова против не скажет!.. Не потому ли нам часто приходится иметь дело с одними и теми же людьми, которых мы сами возвели в разряд незаменимых, хотя их, может быть, давно пора заменять более достойными и способными работниками… Ведь такими поверхностными представлениями о людях мы, по существу, отгораживаемся от широкого и многочисленного актива, потому что куда удобнее работать с ограниченным кругом в десяток человек, чем изо дня в день искать новых людей, открывать в незаметном и скромном труженике даже им самим не подозреваемые способности…"
Не потому ли почти на всех областных и районных совещаниях всегда мелькали одни и те же лица, выступали одни и те же наскучившие всем "штатные" ораторы? Все настолько свыклись с ними, что обычно заранее знали, о чем они будут говорить, не чаяли услышать ничего нового и, однако, с непонятным равнодушием мирились и с потерей дорогого для всех времени, и с этим выматывающим душу пустословием.
"А потом мы удивляемся, почему все идет не так, как бы нам хотелось, - размышлял Пробатов. - Ведь мы не доводим наши мысли, наши начинания до каждого человека, чтобы он сам мог поразмыслить обо всем, загореться новым делом. Нить, связывающая нас с большим коллективом, нередко рвется где-то уже в районе, куда вызывают для очередной накачки председателя и парторга. Возвратись, они в лучшем случае расскажут о том, что слышали, бригадирам, а то и мимо ушей пропустят, и, несмотря на большую шумиху, все глохнет. Надо решительно увеличивать актив, а может быть, вообще нужно отказаться от этого слова, заранее определяющего некий узкий, избранный круг людей. Стучаться в каждую дверь, хорошо знать каждого человека, иначе нам не справиться со всем тем, что требует сегодня от нас партия! И любой руководитель, как бы он ни был одарен и прозорлив, не поняв этого главного, может оказаться в положении человека, пытающегося вычерпать море ложкой".
Солнце разворошило пышные стога облаков, и на землю хлынул горячий поток лучей. На заречной стороне открылась обласканная солнцем луговина с уходящими к лесу копнами сена, потом сквозь этот поток пробились темные полосы, похожие на полосы дождя, они постепенно меркли, пока их не смыло слепящими водопадами света.
Пробатов поднял защитный козырек в машине, чтобы полюбоваться сказочно похорошевшей степью.
- В район сначала заедем или сразу свернем к Евдокии Павловне? - спросил шофер.
- Давайте сначала навестим мать, а то может обидеться.
Как только Иван Фомич стал секретарем в родной области, он начал уговаривать мать перебраться к нему в город, но она отказывалась - что ей там делать? Сидеть сложа руки или переливать из пустого в порожнее с домашней работницей? Нет уж, уволь, она к этому не привыкла! В своей родной избе она пока полновластная хозяйка, и если что не по ней, то пошумит и на Тихона и на невестку, а в городе и построжиться будет не на кого! Пробатов смеялся, но в глубине души был немного обижен. Машина поравнялась с березовым, пронизанным солнцем перелеском, и Пробатов заволновался, щелкнул крышкой портсигара, закурил. С холмистого увала стала видна родная деревня - длинная, тянувшаяся по пологой балке улица, охраняемая высокими, уже потерявшими осеннюю позолоту тополями.
У маленького, обшитого тесом и покрашенного светло-желтой краской домика с голубенькими наличниками Про-батов вышел из машины, постоял минуту-другую, оглядываясь по сторонам и ожидая - вот сейчас хлопнет дверь в сенях и кто-то из родных выбежит ему навстречу! Но никто не появлялся, лишь по чисто подметенному двору ходили вперевалочку белые утки и о чем-то оживленно разговаривали на своем утином языке да на подоконнике среди ярко-красных махровых цветов сидел и умывался серый кот.
- Вот и не верь после этого приметам! - кивая на кота, сказал Пробатов.
Захватив чемодан, он зашагал, распугивая уток, к крылечку, поднялся на ступеньки, несколько раз дернул за ручку двери, потом, вспомнив о потайном местечке, быстро нащупал ключ в трещинке за дверным наличником.
В доме было тепло и тихо, пахло недавно побеленной печью, хлебом и чем-то сытным и вкусным, напоминавшим запах парного молока. На стене стучали ходики с зеленоватой стеклянной шишкой на цепочке, на полосатых самотканых половиках лежали солнечные пятна.
Кот спрыгнул с подоконника, прошел по солнечным пятнам и замурлыкал у ног Пробатова, поднимая трубою пушистый хвост.
- Узнал, чудище? - спросил Пробатов и погладил кота по мягкой дымчатой шерсти. - Где же наша хозяйка?
Заглянув в горенку, полную зеленоватого сумрака от цветов, которыми были заставлены не только подоконники, но и украшенные вышитыми салфетками табуретки, Пробатов вернулся в кухню и, не раздеваясь, присел на лежанку.
Сразу усталость налила теплом его ноги и руки, отяжелила веки, и, широко и сладко зевнув, он улыбнулся внезапно возникшему желанию. Сбросив ботинки, Пробатов взялся за деревянный бортик печки, поднялся на лежанку и тут только понял, какой запах властвовал над всеми запахами дома - на печи сушилось насыпанное ровным слоем зерно. От него и веяло этим сытым солодовым ароматом. На рассыпанной пшенице лежали полушубок и подушка - словно кто-то знал, что он приедет и захочет здесь вздремнуть.
С наслаждением вытянув ноги, Пробатов несколько минут лежал, вдыхая знакомый с детства бражный запах сохнущего зерна. Он вспомнил, как мальчишкой любил забираться сюда в дикие вьюжные ночи, подумал о том, как удивится его озорству мать, но тут мысли его смешались, и он задремал.
Проснулся он от ощущения, что кто-то сидит рядом и смотрит на него.
- Здорово, гостенек! - улыбаясь, тихо сказала мать. - Ты что же, Ванюша, опять печку облюбовал? Будто у нас кровати нету?
У матери было смуглое, чуть иконописное лицо с карими строгими глазами, излишняя их суровость смягчалась добрыми морщинками и девически-застенчивой улыбкой, по которой Пробатов узнал бы ее среди тысяч других женщин. Трудно было даже сказать, в чем заключалась прелесть этой улыбки, но, когда она улыбалась, в выражении ее глаз, в уголках губ появлялось что-то юное, наивно-робкое, полное неповторимого, одной ей присущего обаяния.
- Я старею, а ты все молодеешь, мать…
- Ладно над матерью шутковать! Как дома-то - все хорошо? Все здоровы?
Не отвечая, он приподнялся на полушубке, поцеловал мать в щеку и снова лег навзничь. Он держал в своих руках жестковатую руку матери с взбухшими фиолетовыми прожилками, смотрел на родное каждой своей черточкой, каждой морщинкой лицо, и душу его заливала тихая нежность.
- Дочь-то еще не просватал? - спросила мать, и Пробатов удивился странному течению ее мыслей.
- Найти жениха - это дело не мое, а ее собственное, - отшутился он. - Подберет подходящую кандидатуру и потом поставит родителей в известность.
- Не смейся, а то бы плакать не пришлось! - не поддержав его игривого тона, укоризненно посоветовала мать. - Навяжется какой-нибудь прощелыга, и не отделаешься от него! Смотри не прогляди, чтоб парень на Иришке женился, а не на тебе!..
- Как это? - не понял сразу Пробатов и рассмеялся. - Ты скажешь!..
Она тронула на его пиджаке болтавшуюся на одной нитке пуговицу, покачала головой.
- Что ж, доглядеть там за тобой, что ль, некому? И жена не хворая, и дочь невеста, а одного мужика не могут обиходить как следует - срамота! А ну давай снимай, я живо приметаю!
- Да брось ты, мама!
- Не спорь, Ванюша! А то ведь нехорошо - ты все время на народе, и на тебе все должно быть в аккурате! Люди всякое примечают, особо у тех, кто на виду стоит. Вот, мол, сам-то нас учит и указует нам, а у самого пуговица еле держится!..
Смеясь и притворно кряхтя, Пробатов спустился вместе с матерью с печки, снял пиджак. Пока он обувался, она принесла из горенки нитку с иголкой, пришила пуговицу и вдруг встрепенулась, засуетилась, подхватила с полу ведерный самовар.
- Раскудахталась я тут с тобой, и прямо из ума вышибло, что покормить тебя сначала надо, а уж потом разговорами заниматься!
- Успеется еще, мама…
- Нет, нет! - Мать уже собирала на стол, и Пробатов дивился молодому проворству ее движений. - А пока я буду возиться, ты бы мне рассказал, что па свете творится… Что про войну-то слыхать - не свалится она на нас? Мне вот вроде и жить-то уже немного осталось, а как подумаю про это, так душа с места сходит…
- Вы же получаете газету, слушаете радио. Столько же и я знаю…
- Ладно притворяться - постыдился бы от матери-то скрывать!
Пробатова всегда забавляло, когда мать пыталась выведать у пего что-то такое, о чем якобы не пишут в газетах, не говорят по радио, но что непременно долями знать ее сын, раз он занимает такую высокую должность, заседает в Верховном Совете, встречается с большими людьми. Такое наивное убеждение жило не только в душе матери. Часто люди, разговаривая с ним, хотели услышать от него что-то особое, известное немногим.
- Если бы случилось что-нибудь серьезное, мать, то народу об, этом сразу бы сказали! А волновать людей без причины не стоит.
- Я тоже, когда досаждают, так говорю всем, - согласилась мать. - Разве, мол, Иван Фомич что утаил бы от матери, если бы на самом деле что было!
- Да, чуть не забыл, мама! Я же тебе подарок из Москвы привез.
Посмеиваясь, Пробатов опустился па колени перед своим дорожным чемоданом, вынул оттуда бумажный сверток, и из рук его скользнул на крашеный пол вишнево-темный, будто охваченный сизоватым инеем, тяжелый шелк.
- Балуешь ты меня, Ванюша, - любуясь красивой материей, сказала мать. - Куда мне, старухе, такое носить! Вот, скажут, вырядилась!
- Ничего, не осудят, поймут. В молодые годы не носила - теперь порадуйся!..
Мать насухо вытерла руки о фартук и тоже присела рядом с ним, перебирая в пальцах играющую бликами материю…
Так сидящими у расплескавшегося на полу шелка и застала их Любушкина. - Начальству низкий поклон и почтение! - нараспев проговорила она. - Ну, думаю, пока догадаются позвать, я сама нагряну - авось не сгорю со стыда!
- Здорово, председательша, всегда рад тебя видеть! - Пробатов выпрямился и пожал по-мужски сильную руку женщины, откровенно любуясь обветренным румяным лицом, полным того открытого, мужественного достоинства, которое, по его мнению, всегда отличало хорошо знающих себе цену людей труда.
- Экая красотища, батюшки! - протяжно ахнула вдруг Прасковья Васильевна и бросилась, не раздеваясь, к шелку. - Сделают же такое чудо!
Не спрашивая разрешения, она быстро сняла - коричневую плюшевую жакетку и, набросив переливающийся лунными бликами конец материи на грудь, подошла к висевшему в простенке зеркалу.
- До чего хорош - душа заходится!
Как зачарованная стояла она у зеркала, чуть вскипув голову, потом начала плавно поворачиваться то боком, то спиной, казалось, забыв, что она в горенке не одна.
- Годы наши не те, дьявол бы их забрал! - словно приходя в себя, с неподдельной грустью проговорила она и отложила шелк в сторону. - Вот походить бы так, потешить сердце, а уж вроде и совестно и ни к чему. Бабий век - сорок лет!
- Вот и неправда! - сказала Евдокия Павловна. - В народе хоть так и говорят, да прибавляют: "А в сорок пять - баба ягодка опять!"
- Ай да мать! - Пробатов обхватил ее за плечи, смеялся до слез.
- А что? - не сдавалась та. - Лишь бы самой нравилось, а на всех не угодишь! Вот если уж у самой охота красоваться пройдет, то тогда, что ни надень, все равно старуха…
- Так-то оно так, - раздумчиво протянула Любушки-на. - А все же совесть знать надо и не надо делать вид, что годы тебе нипочем. Не гребень чешет голову, а время…
- Ладно сердце зря травить, - сказала Евдокия Павловна. - Садись за стол, чайком побалуемся!
- Не откажусь! За чаем-то и Иван Фомич меньше строжиться будет, гляди, и поможет чем…
- Ох и хитра ты, Прасковья Васильевна! - усаживаясь за стол, сказал Пробатов. - Умеешь сиротой прикинуться- и того-то у вас нет, и этого не хватает, - гляди, секретарь обкома и раздобрится, леску выделит, кирпичей, а то и новую автомашину.
- Ну как в воду глядели, Иван Фомич! - грея над блюдцем красные руки, сказала Любушкипа. - Если председатель колхоза будет нростоват да трусоват, какая от него польза?
Пробатов оттаивал, когда встречал таких людей, как Прасковья Васильевна Любушкина. Удивительно приятно было слушать ее сильный, сочный голос с едва уловимой задоринкой! Разговаривая с Любушкиной, Пробатов каждый раз словно сам набирался свежих сил и бодрости.
В те годы, когда он верховодил в районе, он почти не знал Пашу, робкую и худенькую девушку, всегда сторонившуюся шумных сборищ и уступавшую всем дорогу. В бедной многодетной семье она несла основную тяжесть домашних хлопот и забот, а когда умер отец, кормила и поднимала на ноги ораву младших братишек и сестренок. В войну, узнав из письма матери, что председателем колхоза выбрали Любушкину, Пробатов с трудом припомнил ее. И вот то, что за два десятка лет не сумели сделать ходившие в председателях здоровенные мужики, оказалось под силу этой волевой, внешне такой простодушной женщине, смотревшей на него сейчас с явной лукавинкой.
- Рассказывай лучше, как сама живешь-можешь, Прасковья Васильевна, - попросил Пробатов, и Любушкина взглянула на него с благодарностью. Вот Коробии хоть и чаще бывает, а ни разу не спросил, как она себя чувствует, все про одни надои расспрашивает, как будто одними только надоями живет и дышит!
- Как с мужем-то, ладишь? Он ведь у тебя второй?
- Второй… - Любушкина помолчала, спрятала под стол руки и загляделась в налитое до краев блюдце, - Кровный-то мой под самой Москвой с жизнью простился… Душевный он был у меня… Все письма его берегу. Иной раз захочется - почитаю, пореву маленько, и вроде полегче станет…
- Тогда, прости, я не понимаю тебя. - Пробатов был сбит с толку. - Ты нее с Тимофеем как будто неплохо живешь, а?
- А я Тимофея и не хаю, - спокойно ответила Любушкина. - Разве я себе никудышного какого выберу? Но первый у меня был орел! И сам ввысь рвался, и меня за собой тянул.
Она глубоко вздохнула, подула на блюдце, отпила глотка два и чуть отстранилась от стола.
- Тимофей, конечно, мужик добрый и жалеет меня, а все ж сосет у него внутри, что я, а не он, делами-то ворочаю… Намедни сидим поздно вечером - в доме прибрано, тепло, по радио музыка хорошая играет… Я за книжку взялась, и он что-то мастерит. А потом поднял голову да вдруг ни с того ни с сего и брякнул: "Побить бы тебя разок, что ли, Паия? А то тошно, прямо сил нет…" У меня глаза на лоб полезли - и смешно, и плакать хочется, вот дурень, чего сморозил! Вишь, власть ему хочется надо мной показать! "Ну побей, говорю, если тебе легче от этого будет, я согласная…"
Пррбатов рассмеялся, но, взглянув в задумчиво-строгое, без улыбки лицо женщины, замолчал.
- Как первого убили, думала, и сама жить не буду, - тихо рассказывала Любушкина. - А тут еще в колхозе маета… Скот дохнет, жрать нечего - завяжи горе веревочкой… Собрали как-то нас в клубе, слышу, бабы меня называют. Я аж похолодела вся. "Загубить меня хотите!" - кричу им, а сама чуть не в голос реву. "Будем слушаться, говорят, не загубим!" И как я на такое дело тогда пошла - ума не приложу!..
- Народ тобой, Паня, доволен, - как бы стараясь утешить председательницу, сказала мать. - Чего ж еще?
- А есть такие, что беспокоят или критикуют тебя? - спросил Пробатов, и Любушкина впервые за все время разговора посмотрела на секретаря с пытливой настороженностью, желая разгадать, почему он этим интересуется: просто так или по причине какой-нибудь кляузы?
- Люди в колхозе есть всякие, Иван Фомич, - сдержанно ответила она. - На всех не угодишь! Да и без колючих людей тоже жить нельзя - не заметишь, как сам заснешь на ходу… Да и умней народа все равно не будешь, сколько ни пыжься да ни надувайся!..
- Постой, Прасковья Васильевна, - движением руки останавливая Любушкину, сказал Пробатов. - Как же ты понимаешь, что умнее народа все равно не будешь?
- Что ж тут мудреного? - Любушкина пожала плечами, как бы удивляясь тому, что ей приходится пояснять секретарю такие простые мысли. - Я считаю: тот, кто больше других слушает и от всех ума набирается, тот и руководитель хороший… И он от народа ничего не скрывает, и народ от него не таится… А народ завсегда все знает и болеет за все душой, он сильней сильного!..
- Да, да, - закивал согласно Пробатов, радуясь и удивляясь тому, что мысли Любушкиной созвучны его недавним мыслям, - Ну, а что ты будешь делать, если на собрании или вообще в колхозе возьмет верх отсталое настроение? Ты и тогда скажешь, что умнее народа нельзя быть?
Любушкина ответила не сразу. Она считала, что Пробатов затеял этот разговор не без умысла, с какой-то потайной целью, и опасалась, как бы со своей бабьей откровенностью не брякнуть чего не следует! Как и все в колхозе, она гордилась, что руководитель области был уроженцем их деревни, и - чего греха таить! - ей хотелось чем-нибудь удивить его, похвалиться новыми постройками, ценной для хозяйства покупкой. Как истая и рачительная хозяйка, она была до крайности самолюбива и несказанно огорчилась бы и обиделась, если бы Пробатову что-либо пришлось не по душе.
"Видно, что-то приметил, - думала она, ничем пока не выдавая своего беспокойства и пытаясь по выражению лица Ивана Фомича определить, что он хочет у нее выведать. - Нет, неспроста он издалека подъезжает, ох, неспроста!"
- Народ у нас в колхозе сознательный, Иван Фомич, его агитировать за хорошее не надо, сам без председателя разберется, что к чему! Да и коммунисты на что? Разве они будут сидеть, в рот воды набравши?
- Ну, а что, если и коммунисты оплошают? Бывает же иногда такое…
- Ну, тогда вы нас поправите, Иван Фомич. Пробатов не сдержал улыбки. Ловка, ничего не скажешь!