Дальнейшее известно: началось контрнаступление; при битве на Марне погиб поэт Шарль Пеги; немцы отошли и окопались. (Потом я увидел деревянный крест с надписью "Лейтенант Шарль Пеги", а рядом столбик "34" - тридцать четыре километра от Парижа).
В соборе Парижской Богоматери состоялось торжественное богослужение. Молившиеся кричали: "Да здравствует Господь Бог! Да здравствует Жоффр!" Кого это могло тогда рассмешить? Разве что химер, но, будучи каменными, они сидели и молча думали, как им положено.
Немцы отступили не так уж далеко; газеты, желая рассеять опасный оптимизм, писали: "Нужно помнить, что немцы в Нуайоне". Нуайон был в девяноста километрах от Парижа. "Немцы в Нуайоне" стало присказкой, но она мало-помалу теряла силу - жизнь вступала в свои права.
Я по-прежнему прочитывал десятки газет: может быть, кто-нибудь на свете мыслит, следовательно, существует? Я искал, что говорят писатели. Меня не удивили воинственные речи Киплинга, Гауптмана, Лоти. Я смеялся над оперными выступлениями Д'Аннунцио, который требовал крови. Но и другие - Верхарн, Анатоль Франс, Мирбо, Уэллс, Томас Манн - повторяли то же, что говорили Пуанкаре или фон Бюлов. В некоторых газетах были белые пятна - статьи или сообщения, зачеркнутые цензурой (французы почему-то называют цензуру женским именем - Анастасия). Эти белые пятна меня несколько обнадеживали - кто-то знает правду, но не может её высказать.
С тех пор прошло много лет, много событий - фашизм, вторая мировая война, Освенцим, Хиросима; смятение, овладевшее мною осенью 1914 года, может показаться наивным. Однако первый убитый потрясает человека, дотоле не нюхавшего пороху, больше, чем впоследствии зрелище страшного поля боя. Блок писал ещё в 1911 году:
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Всё разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
Я сидел часами над ворохом газет; всё было покрыто туманом лжи, свирепости, глупости.
Конечно, первая мировая война была черновиком. Различные правительства выпускали сборники документов - "белые книги", "желтые", "синие", - пытались доказать, что не они начали войну. Немцы, разрушая Реймсский собор, ратушу Арраса или средневековый рынок Ипра, уверяли, что они неповинны в вандализме, Четверть века спустя бомбардировочная авиация перестала заглядывать в историю искусств. Немцы, французы, русские возмущались дурным обращением с военнопленными; никому не могло прийти в голову, что в годы следующей войны фашисты будут преспокойно убивать всех неработоспособных. Немцы в американских газетах негодовали: войска великого князя Николая Николаевича насильственно эвакуируют польских евреев. Гиммлеру тогда было четырнадцать лет, он гонял собак и не думал об организации Освенцима или Майданека. 22 апреля 1915 года немцы впервые применили удушливые газы. Это показалось всем неслыханным; и действительно, это было зверством. Разве мы могли вообразить, что такое атомная бомба?..
(Впрочем, немецкие шовинисты уже тогда показали, что будущее будет ужасающим. В 1950 году известный датский микробиолог, профессор Мадсен - ему было восемьдесят лет, - рассказал мне о примечательном случае, относящемся ко времени первой мировой войны. Мадсен работал в датском Красном Кресте и осматривал продовольственные посылки, которые направлялись из Германии немецким военнопленным в Россию. В одной из посылок он обнаружил бациллы, предназначавшиеся для заражения рогатого скота. Мадсен добавил, что он убежден в непричастности высшего германского командования к этой попытке бактериологической войны - посылка, по его мнению, была индивидуальным актом).
Я помню, как смеялись над газетой "Матэн", которая сообщила, что русские находятся в пяти переходах от Берлина; но все спокойно читали в той же газете, что "гений Гёте сродни удушливым газам". Товарищ привез с фронта немецкую газету, я прочитал в ней, что русские - это "печенеги", вся культура России создана немцами, а коренное её население способно выполнять только грубую физическую работу.
Кто-то дал мне книжку французской баронессы Мишо. Она изобрела новый термин "жидо-боши"; главным "жидо-бошем", по её словам, был закоренелый враг Франции поэт Гейне. Баронесса также обличала Ромена Роллана и Георга Брандеса. Вскоре после этого фронтовик показал мне номер мюнхенской газеты, где какой-то журналист доказывал, что Яльмар Брантинг и Бласко Ибаньес, проявляющие симпатии, к Франции, "полуевреи".
Я вдруг понял, что хотя Декарт высказывал очень умные мысли, не они определяют духовную жизнь миллионов людей. Выросший на идеях XIX века, я преувеличивал роль философов и поэтов; то, что мне казалось вошедшим в плоть и кровь общества, было только костюмом. Пиджаки сменили на френчи, гуманизм - на кровожадность, декартовские сомнения - на добровольный отказ от какого-либо мышления.
Как-то пришел ко мне мой сосед, польский социалист Павел Людвигович Лапинский, попросил перевести заметку, напечатанную в итальянской газете. (Италия ещё была нейтральной, и в итальянских газетах можно было найти многое, неизвестное во Франции). В заметке говорилось, что французский генеральный штаб по требованию владельцев лотарингских шахт запретил артиллерии обстреливать шахты, захваченные немцами. Павел Людвигович сказал: "Людей они не жалеют, а свое добро берегут…" Он объяснил мне, что использует сообщение для русской социалистической газеты "Наше слово", которая выступает против войны. Потом он регулярно приносил мне эту газету; той статей напомнил мне эмигрантские собрания. Павел Людвигович говорил, что всё происходящее основано на обмане, а долго обманывать народы капиталистам не удастся. Иногда я с ним соглашался, иногда начинал спорить. Война мне казалась отвратительной; я ненавидел и владельцев шахт, и Пуанкаре, и богомольных дам, раздававших солдатам ладанки, всё лицемерие и трусливость тыла; но одновременно я повторял про себя стихи Шарля Пеги:
Блаженны погибшие в большом бою
за четыре угла родимой земли…
Эти "четыре угла" не позволяли мне до конца согласиться с Павлом Людвиговичем. Он мне очень понравился; мы подружились, часто по ночам беседовали. Иногда я встречал у него известного меньшевика Юлия Осиповича Мартова, человека привлекательного, мягкого, честнейшего. Меня он удивлял своей нежизненностью, книжностью. Он был подавлен крахом Второго Интернационала, кашлял, ходил в худом пальто, мерз и, как Лапинский, старался убедить не столько меня, сколько себя, что "расплата неизбежна" (вряд ли он догадывался, какой будет эта расплата). Несколько раз я разговаривал с В. А. Антоновым-Овсеенко; он горячился: "Обман, надувательство, безобразие, бойня - это им не сойдет!" - и снимал очки; его близорукие глаза были на редкость добрыми. В редакцию "Нашего слова" входили также Д. 3. Мануильский и С. А. Лозовский.
Я не понимал ни событий, ни других людей, ни самого себя.
Жан-Ришар Блок был одним из чистейших людей, которых я встретил в жизни; познакомился я с ним позднее - в двадцатые годы - и потом ещё расскажу о встречах с ним; теперь я хочу сослаться на него как на свидетеля. Недавно опубликована его переписка с Роменом Ролланом в годы первой мировой войны. Жану-Ришару было в 1914 году тридцать лет, его сразу призвали, он был трижды ранен. Ромен Роллан был на восемнадцать лет старше, находился в Женеве и писал статьи "Над схваткой". В первые месяцы войны Ромен Роллан писал своему младшему другу, что не хочет огульно обвинять всех немцев, что он дорожит духовным единством Европы, что лучше всего будет, если война закончится вничью. Жан-Ришар в своих письмах говорил о зверствах немцев, об их одичании, верил, что это - последняя война, - стоит разбить кайзеровскую Германию, как восторжествует мир, свобода, счастье. Вероятно, Ромен Роллан видел происходившее куда яснее, он ведь был если не на горной вершине, то в стороне от катаклизма; но мне было понятнее смятение Жана-Ришара Блока. Я как-то раздобыл "Журналь де Женев" со статьей Ромена Роллана, прочитал и обрадовался - хорошо, что где-то уцелел хороший; умный человек, который может говорить всё, что думает! Но я чувствовал, что если до Нуайона действительно девяносто километров, то нейтральная Швейцария - на другой планете.
(Барбюс в начале войны думал и переживал события, как Жан-Ришар Блок. Книга Ромена Роллана вызвала нападки шовинистов и сочувственные отклики людей, не потерявших головы, но никого не поколебала. "Огонь" Барбюса был продиктован не раздумьями одинокого человека, а горем людей, их гневом - он родился в крови, в грязи окопов; и эта книга сыграла огромную роль в отрезвлении миллионов людей).
26
Война стала позиционной. В окопах продрогшие солдаты искали на рубашках вшей. Начался тиф. Шли атаки и контратаки за обладание знаменитым "домом паромщика". В Аргонском лесу саперы закладывали мины. Сводка была короткой, а тысячи людей каждый день умирали.
Приходили письма от Тихона. Мы узнали, что русские добровольцы попали в Иностранный легион; унтер-офицеры грубы, называют добровольцев "метеками" (презрительная кличка иностранцев), говорят, что "метеки едят французский хлеб". (Как будто фронт в Шампани напоминал ресторан!)
История добровольцев, пошедших с флагами и песнями защищать Францию, трагична. Иностранный легион до войны состоял из разноплеменных преступников, которые меняли свое имя и, отбыв военную службу, становились полноправными гражданами. Легионеров отправляли обычно в колонии усмирять мятежников. Понятно, какие нравы царили в легионе. Русские (в большинстве политические эмигранты, евреи, покинувшие "черту оседлости" после погромов, студенты) настаивали, чтобы их зачислили в обыкновенные французские полки; никто их не хотел выслушать. Издевательства продолжались. 22 июня 1915 года добровольцы взбунтовались, избили нескольких особенно грубых унтер-офицеров. Военно-полевой суд приговорил девять русских к расстрелу. Военный атташе русского посольства А. А. Игнатьев, возмущенный несправедливостью, добился отмены приговора, но слишком поздно. Русские умерли с криком: "Да здравствует Франция!"
Об этом мне рассказал один из добровольцев, которого я встретил в "Ротонде" (он потерял на фронте ногу, и его освободили от дальнейшей службы). Признаюсь, впервые я подумал о военном враче, забраковавшем мое сердце, без обиды…
В Париже (хотя до Нуайона было всего девяносто километров) жизнь казалась крепко налаженной, Клемансо обличал Пуанкаре, Бриан, который был прекрасным оратором, произносил блистательные речи. Снова открылись театры; сначала ставили патриотические пьесы в пользу раненых солдат; потом перешли на обыкновенные комедии и мелодрамы. До войны дамы приглашали на "чай-танго". В начале войны начались "чай-вязание" - дамы собирались, чтобы посплетничать, и при этом вязали солдатские фуфайки. Кондитеры делали шоколадные конфеты в форме снарядов; ювелиры продавали брошки - золотые пушки; почтовая бумага для нежных цидулок была украшена трехцветными флагами.
Молоденькая жена владельца гостиницы, где я жил, начала пускать на час проституток с клиентами; смущенно улыбаясь (ей было двадцать лет), говорила: "Ничего не поделаешь - война…" Солдатам давали время от времени отпуск на шесть дней. Возле Восточного вокзала бродили тысячи проституток - ожидали отпускников. В газетах печатались объявления о каких-то чудодейственных панцирях, которые предохраняют солдат от пули. Озлобленные женщины искали "укрывающихся" в тылу; раз при мне человек, преследуемый двумя женщинами, которые не верили, что он инвалид, вынул из орбиты искусственный глаз. По тротуарам прыгали одноногие инвалиды. В кабаре пели куплеты о герое, который убил сто бошей и переспал с сотней красоток.
Мобилизованных художников отправили камуфлировать грузовые машины; оказалось, что для камуфляжа нужно разбивать плоскость, и по улицам шли грузовики, напоминавшие полотна кубистов.
Денег у меня не было; частные переводы из России не разрешались. Я работал ночью на товарной станции Монпарнас - помогал выгружать снаряды. (Там врачи не осматривали нанимающихся). Рабочие вначале надо мной подтрунивали; я ходил в высокой шляпе, и они меня прозвали "шляпой" - впрочем, по-французски это не звучит обидно. Работали старики, больные; я с ними подружился; во время перерыва в полночь мы ели - это называлось "завтраком", и рассказывали смешные истории. Утром я шел в гостиницу и полдня спал, потом отправлялся в "Ротонду".
Многие из завсегдатаев "Ротонды" были на фронте: Леже, Кислинг, Гийом Аполлинер, Блез Сандрар, Глез. Диего Ривера хотел пойти добровольцем, но его не взяли, как меня, объяснили, что его ноги никуда не годятся. "Ротонда" и до войны была тем местом, где катастрофичность выдавалась каждому посетителю вместе с чашкой кофе; естественно, что когда смутные предчувствия стали будничным бытом Европы, Пикассо был этим менее удивлен, чем булочница, у которой он покупал хлеб. Булочница была вдовой, детей у нее не было; она приспособилась к войне, но вдруг начинала всхлипывать: "Нет, вы скажите, кто это придумал?.. Они все сошли с ума, вот что и вам скажу, и если мне кто-нибудь объяснит, почему они стреляют, я ему дам сейчас же двадцать франков! А вы знаете, сколько теперь стоит килограмм масла?.." Пикассо как будто знал заранее всё, что должно было произойти. Он много работал; под вечер приходил в "Ротонду". Я встречался с ним, с Диего Риверой, с Модильяни. Я был измучен ночной работой, читал Достоевского и апокрифы, писал стихи, которые становились всё более и более исступленными. Случайному посетителю могло показаться, что "Ротонда" расположена в нейтральном государстве, а на самом деле "Ротонда" жила в ощущении катастрофы ещё задолго до 2 августа 1914 года. В 1913 году мы все читали поэму Блеза Сандрара "Проза сибирской магистрали и маленькая Жанна". Сандрар писал: "Я видел тихие эшелоны, черные эшелоны, они возвращались с Дальнего Востока, как призраки. Мой глаз их сопровождал - фонарь последнего вагона. На станции Тайга сто тысяч раненых лежали в агонии. В Красноярске я видел лазареты. Я видел эшелон потерявших рассудок. Пожар был на всех лицах, пожар занимался во всех сердцах…"
(Удивительным человеком был Влез Сандрар! Его можно было бы назвать романтическим авантюристом, если бы слово "авантюрист" не утратило своего подлинного значения. Сын шотландца и швейцарки, замечательный французский поэт, оказавший влияние на Гийома Аполлинера, человек, узнавший все профессии, исколесивший весь мир, он был дрожжами своего поколения. Когда ему было шестнадцать лет, он отправился в Россию, потом в Китай, в Индию, вернулся в Россию, уехал в Америку, в Канаду; был добровольцем в Иностранном легионе, потерял на войне правую руку; побывал в Аргентине, в Бразилии, в Парагвае; был истопником в Пекине, бродячим жонглером во Франции, снимал с Абелем Гансом фильм "Колесо", покупал в Персии бирюзу, занимался пчеловодством, работал трактористом, написал книгу о Римском-Корсакове; никогда я не видел его опустошенным, оробевшим, отчаявшимся).
Начали налетать "цеппелины". В лунные ночи большой воздушный корабль повисал над городом; в него стреляли, но он едва шевелился - противовоздушная оборона была слабой. Мы любовались и ругались. Потом нас начали загонять в метро. Я впервые услышал крик сирены, и опять-таки больше всего меня поразило название: сирены Эллады очень нежно пели, именно пением они сводили с ума мореплавателей, и хитроумный Одиссей заткнул воском уши своих товарищей; а у сирен двадцатого века препротивный голос, их песни я слушал потом не раз и в Испании, и в Париже, и в Москве. Войны не походили одна на другую, но сирены в 1941 году выли точно так же, как в 1915–м. В метро было шумно, как на ярмарке; продавали китайские орешки и портреты Жоффра. Влюблённые целовались - глупо было терять время из-за каких-то "цеппелинов"… Утром мы глядели на распотрошенные дома; среди мусора валялись семейные портреты, осколки посуды, сплющенная детская кровать. Соседи стояли, рассказывали о жертвах, плакали. Смерть начала казаться старой знакомой.
Была среди завсегдатаев "Ротонды" художница Васильева; она занималась живописью, а кроме того, делала куклы - любители их покупали. Это была энергичная, общительная женщина; во время войны она организовала столовую, где художники могли дешево обедать. Иногда в столовой собирались вечером, пили, декламировали стихи, пророчествовали и просто кричали. Я порой приходил туда и, как все, прорицал или ругался.
Почти каждую ночь я ещё ходил на товарную станцию и выгружал боеприпасы. Пуанкаре торговался с Сазоновым, кому достанется Константинополь. Павел Людвигович рассказал мне о Циммервальдской конференции. Газеты по-прежнему лгали, но я их больше не читал. Я жадно слушал рассказы отпускников, читал Кеведо, протопопа Аввакума, Вийона, Блока. Я окончательно отощал, ходил чёрт знает в чём. Клемансо продолжал обличать Пуанкаре. В сводках повторялись названия тех же деревень. Женщины плакали. Мне чудился трупный запах - война загнивала.
27
Фернан Леже приехал с фронта в обычный шестидневный отпуск и показал мне рисунки, которые он сделал в окопах. Я не художественный критик, да и пишу я книгу не об искусстве; мне хочется, оглянувшись назад, заглянуть в будущее. Я приведу сейчас то, что я писал о военных рисунках Леже в 1916 году; это не оценка историка искусства, а свидетельство современника: "Леже привез с фронта много рисунков. Он рисовал на отдыхе, в землянках, порой в окопах. Некоторые рисунки забрызганы дождем, некоторые разодраны; почти все на грубой оберточной бумаге. Странные, таинственные рисунки. Да, я этого никогда не видел, но мне кажется, что я видел именно это, только это. Леже - кубист, порой он схематичен, порой страшит раздроблением всего, что мы видим, но передо мной - лицо войны. В его рисунках нет ничего личного, нет даже немцев или французов - просто люди. А может быть, нет и людей, люди подчинены машине. Солдаты в касках; крупы лошадей; трубы походных кухонь; колёса орудий, всё это - детали механизма. Нет красок: и пушки и лица солдат на войне теряют цвет. Прямые линии, плоскости, рисунки, похожие на чертежи, отсутствие произвольного, увлекательно неправильного. На войне нет места мечте. Хорошо оборудованный завод для уничтожения человечества. Эти листочки - обрывки планов, а срисовал их добродушный нормандец, Фернан Леже…"
Помню один вечер. Мы сидели в "Ротонде", но Леже хотелось поговорить, а кафе во время войны закрывали в десять часов. Мы купили вина и пошли в мастерскую Фернана. Его первая жена, хорошенькая, смешливая Жанна, весело щебетала; она принесла стаканы, банки консервов. Леже вдруг помрачнел: вспомнил, как открывал консервы штыком, испачканным кровью. Выпив красного вина, он оживился, стал рассказывать: "Я там встретил настоящих людей. Кого я знал до войны? Аполлинера, Архипенко, Сандрара, Пикассо, Моди, Макса, тебя. А там я увидел обыкновенных людей. Они и говорят по-другому. Ты знаешь, когда я им сказал, что я живописец, они решили, что я маляр. Вот этим можно гордиться, это тебе не "Ротонда"!.."