Анатолий Соболев
Какая-то станция
В бледных северных сумерках поезд подошел к вокзалу. Перрон был пуст, И только одинокая - баскетбольного роста - бабка в мужском пиджаке продавала ягоду в кулечках.
Василий Иванович стоял в коридоре мягкого вагона и смотрел из окна на станционные постройки, выкрашенные в стандартный кирпичный цвет, на водонапорную башню, на серый, мокрый от непогоды дощатый настил платформы, на деревянные тротуарные мостки, расползающиеся от вокзала по топким хлябям, на темный ельник, на просвет блеклой воды меж приземистыми сопками и то давнее, полузабытое, отодвинутое протяженностью лет, заслоненное суетою и заботами с новой силой вошло в него, и еще тоскливее защемило сердце. Это чувство родилось и не покидало его, как только поезд пошел по Карелии.
Пожившему человеку часто вспоминается молодость, тянет его в давно минувшее, невозвратное, хочется уйти от повседневных дел и обязанностей в беспечную, свободную, голубую юность. Приглушенное эхо тех лет - сожаление об ушедшем, желание увидеть места, где был молод, где провел прекрасную, неповторимую пору, - заставило Василия Ивановича согласиться на нелегкую командировку и отправиться в дальний путь на север.
И теперь, проезжая по этим местам, он все пытался увидеть, восстановить в памяти знакомые приметы, вспомнить название ТОЙ станции, для него особо дорогой.
Выглядывая из окна, Василий Иванович силился прочитать название станции и не мог, потому что вагон проскочил вокзал и потому что очки лежали в купе, а он почему-то не решался отойти от окна, ожидая, что вот-вот поезд тронется, и он проглядит что-то совершенно необходимое, чего никак нельзя пропустить.
И Василий Иванович все смотрел и смотрел на одноэтажное, деревянное, явно сохранившееся с довоенных времен здание вокзала, на водонапорную башню, на эти будто бы знакомые очертания сопок, на тяжелый проблеск воды меж ними, и все думал, и все сомневался: может быть, это она и есть, ТА станция? Ведь он никогда не видел ее летом, ТОГДА была зима.
Тощая бабка у вагона сутуло кланялась вышедшему на перрон соседу по купе, протягивая ему кулек с ягодой, и что-то говорила с глухой хрипотцой. А Василий Иванович смотрел на ее глаза, резко высветленные на темном иконописном лице, и ему чудилось, что видел он когда-то и этот тонкий лик, и эти пронзительной светлости печальные очи северной богородицы, и этот рост, редкий для женщин, и даже черный в горошек платок, повязанный шалашиком. Василий Иванович вглядывался в лицо бабки, и ему хотелось спросить у нее что-то, но поезд неслышно тронулся и заскользил с вкрадчивой мягкостью, с холодной деликатностью сноба, желающего уйти, не привлекая внимания, не прощаясь. Поплыли мимо пожарный сарай, чахлый скверик, дежурный по станции в красной фуражке с жезлом в руке и с равнодушно-отсутствующим взглядом.
Сосед по купе мягко шел по коридорному коврику и нес кульки, стараясь не прижимать их к новой яркой пижаме. Кульки были свернуты из листков школьной тетрадки, исписанных фиолетовыми каракулями и подкрашенных рдяными пятнами давленой клюквы.
Поезд дернулся, набирая скорость, и сосед просыпал ягоду.
- Какая станция? - спросил Василий Иванович.
- Богом забытая, - поднял раздосадованные глаза сосед, весь поглощенный сохранением клюквы. - Не то Княжеская, не то Князево или еще как. Не желаете? Очень полезна для желудка. У меня, знаете, пониженная кислотность.
Василий Иванович посмотрел на бурую шею соседа, на расплывшийся торс его, поблагодарил и крикнул, высовываясь в окно:
- …я-я - донесло в ответ, и бабка, уплывая за вагон, кивала в подтверждение слов своих, мол, именно так, именно так, касатик, не сумлевайся.
И в том, как уплывала и исчезала за поворотом бабка, и в том, как поворачивал сам поезд, тоже показалось что-то знакомое, когда-то виденное, и Василий Иванович еще ненасытнее стал вглядываться в постройки, в местность, и ему мнилось, что - да, да! - он узнает эти места, и в названии было что-то знакомое, что-то созвучное, какой-то отголосок, хотя наименование ТОЙ станции он совсем не помнил. Ах, если бы была зима! Он непременно бы узнал места по зимним очертаниям, по тем приметам, что туманно хранила еще память.
Места шли болотистые, с топкой непролазью, с частыми проблесками стоячей воды. И все было как-то неопределенно, зыбко, смягчено странным бледным полусветом и зачарованно молчало, погруженное в дрему. Даже стук колес вагона, полного спящих, сытых, довольных людей, глох, будто поезд шел по мху. В далекой полоске зари, слабо проступающей над низким северным горизонтом, было что-то грустное и томительно-зовущее, как крик отлетающих журавлей.
Василий Иванович стоял в коридоре один и курил болгарскую сигарету с фильтром. У него пошаливало сердце, и дома курить ему не давали. А ТОГДА он смолил крупно нарезанную махорку, и была она сладка и вкусна, как бывает сладким и вкусным в молодые годы все.
Василий Иванович затягивался сигаретой, смотрел в линялое низкое небо, на призрачный неверный блеск северных сумерек, и поезд тихо входил в его память, в его далекую юность…
От мороза слипало в ноздрях. Затрудненное дыхание вырывалось сизым облачком. В студеной синеве ночи скорчился десяток разбросанных домиков.
Глухо, безлюдно, будто вымерло все.
Только неподалеку от состава стояла одинокая подвода. Заиндевелая кляча, запряженная в розвальни, понуро опустила голову и, казалось, безропотно околевала. Синим неживым огнем горело колечко на дуге. Столбом высился возчик в тулупе с поднятым воротником. Он молча наблюдал за париями. А они торопились выгрузить из вагона свое добро: жесткие водолазные рубахи, резиновые шланги для подачи воздуха, специальные галоши со свинцовой подошвой и медными иноками, тяжелую помпу, большие сундуки с продуктами и посудой. Поезд стоял здесь всего три минуты.
Семен Суптеля, короткий, будто подпиленный, плотный, всклень налитой силой, подгонял, покрикивал, сам хватал мешки с хлебом, хватал цепко, кидал, как матерый волк овцу, на загривок и, рысцой отбегая от вагона, сбрасывал в снег.
Леха Сухаревский, непомерно длинный и гибкий, как тальниковый прут, похохатывая, трепался, работал с ленцой и выводил этим старшину из себя.
Молчаливый жилистый Андрей ворочал под стать Семену.
Вася Чариков, зеленый водолазик, недавно прибывший из учебного аварийно-спасательного отряда, пыжился изо всех сил, но получалось у него плохо, не хватало сноровки.
- Эй, дед! - крикнул Леха возчику. - Подавай своего рысака!
Возчик переступил с ноги на ногу - заскрипел под огромными валенками снег - и просипел простуженным голосом:
- А вы кто будете?
- Ангелы. - Леха хохотнул. - Иль не признаешь?
- А мне моряков велено встренуть, - недовольно пробурчал возчик.
- Вот мы и есть моряки, - сказал Суптеля. - Тебя, батько, за водолазами прислали? С завода?
- Кто их поймет, - сипел возчик. - Велено привезть, которые озеро скрести будут.
- Вот мы и…
Голос Суптели потонул в реве паровоза. Морозный звон буферов пробежал вдоль состава. Визгливо заскрипели колеса по рельсам, и товарняк натужно сдвинулся с места.
Четверо парней и возчик молча проводили глазами медленно уплывающий поезд. И как только огоньки заднего вагона скрылись за поворотом близкой сопки, как только заглох стук колес, так сразу услышали они вьюжный посвист ветра, почувствовали, как сечет лицо сухой снежной крупой, ощутили огромное глухое пространство вокруг себя. Суптеля зябко поежился и приказал:
- Подгоняй, батько!
- Сказывали, морские будут. - В голосе возчика проступало сомнение, он недоверчиво разглядывал людей, одетых в телогрейки, в стеганые ватные штаны и валенки.
- А ты чего хотел, чтоб мы в парадном грузили? - начал сердиться Суптеля.
- Увидишь еще и ленточки и якоря, - пообещал Леха. - Завтра надраимся - все девки попадают. Много у вас тут девок?
Возчик не ответил, дернул лошаденку под уздцы и подвел ближе. Стоял, наблюдая, как парни грузили свое добро в розвальни.
- Дед, а дед, ты глухой иль задремал? - приставал Леха. - Много, спрашиваю, девок?
- Хватает, - неохотно откликнулся возчик.
- А мужиков? Говорят, мужиков - один дед остался, из которого песок сыплется. Это не ты случаем?
Возчик промолчал.
- А баб и девок, сказывали, пруд пруди, - не унимался Леха. - И по мужскому вопросу неустойка. Ты, дед, как по мужскому вопросу?
- Да отстань ты от него, чего прилип к человеку! - прикрикнул Суптеля. - Поехали, батько, трогай!
Возчик неумело понукнул лошадь и по-бабьи дернул вожжи. Кляча поднатужилась, но сдвинуть воз не смогла. Она еще несколько раз налегала грудью на упряжь, скользила подковами по заледенелому насту, но сани как приморозились - ни с места.
- А ну помогай! - приказал Суптеля и первым подналег на воз.
- Но-о, холера! - заорал Леха.
И розвальни, груженные тяжелым водолазным снаряжением, завизжали полозьями.
Двинулись от полустанка в сторону, где в лунном свете студеным огнем горело глухое снежное поле. Дорога извилисто уводила к черной зубчатой стене невысокого леса, к приземистым пологим сопкам.
На открытом месте нестерпимо обжигало ледяным ветром лоб, нос, скулы. Моряки, сгорбившись, защищая лица от ветра, гуськом шли за подводой. Над ними тягуче и сиротливо гудели провода.
Леха догнал возчика, предложил:
- Закурим, дед, погреемся. Сигаретки американские, сам Рузвельт курит. По воскресеньям.
Возчик не отказался. Леха, прикрываясь от ветра, высек огонь из "Катюши", дал прикурить.
- Ну как?
- Легкий табачок, сладкий, - глухо из стоячего воротника тулупа откликнулся возчик.
- Приедем, спирту поднесем с морозу, - хвастал Леха, а сам косил на Суптелю. Тут он работал в основном на старшину. - Пьешь, нет?
- Поднеси, увидишь, - пыхнул дымком возчик и понукнул своего одра.
Въехали в селение. Занесенные снегом избы чернели провалами окон, будто слепцы. Ледяной свет луны заливал пустынную улицу.
- Как на кладбище, - сказал Леха. - Хоть бы собака какая сбрехнула.
- Сам брешешь много! - вдруг озлился возчик.
- Ты что, дед, какая муха тебя укусила? - удивился Леха.
Подъехали к дому, в котором тускло светило окошко.
- Контора, - недовольным голосом сказал возчик. - Велено сюда доставить.
В теплой комнате в свете висячей лампы сидел мужчина в гимнастерке, с золотой нашивкой за тяжелое ранение и гвардейским значком. Сухолицый, хмурый, с красными пятнами по щекам - видать, только что ругался. Возле стола стояла чернявая худосочная женщина, тоже красная и раздраженная. Она с угрюмым любопытством глядела на вошедших.
- Здравствуйте, дорогие товарищи! - громко поздоровался мужчина и вышел из-за стола, хромая и опираясь на палку. - Я директор завода, Соложёнкин Иван Игнатьевич.
- Старшина водолазной станции Суптеля, - представился Семен.
- Очень рад, очень рад. - Директор улыбался, обходя всех и подавая крепкую жилистую руку. Он был по-военному подтянут, сух фигурой, невысок. Коротко остриженные волосы, бледное лицо и палка в руке говорили о том, что он недавно из госпиталя:
- Дарья! - директор повернулся к возчику, молча стоящему у дверей. - Отвези вещи в избу Тимофея Кинякина. Там товарищей водолазов на постой определим.
Матросы разинули рты. Леха восхищенно покрутил головой.
- А мы думали - дед! И курила, и насчет спирту…
Директор усмехнулся, Дарья вышла, водолазы не успели даже разглядеть ее толком. За ней потянулась и угрюмая женщина. Директор проводил ее недовольным взглядом и, понизив голос, сказал:
- Я вам сразу обстановку доложу на данный день. На весь поселок четыре мужика. Бухгалтер - старик, кузнец без ног, я вот, и плотник еще, тоже инвалид, недавно вернулся. Ну, сосунки еще подрастают. А так кругом бабы.
- Малина! - растворил рот Леха.
- Малина, да не очень, - не поддержал его веселья директор. - Меня вон жинка, - он кивнул вслед вышедшей угрюмой женщине, - ни на шаг не отпускает, к каждому пеньку ревнует.
Директор докладывал обстановку, а Леха все больше и больше расплывался в ухмылке, подмигивая товарищам.
- Ты не подмаргивай, - насупил рыжие брови директор. - Дело не шутейное. Вы мне задачу загадали. И фарватер чистить надо, и опять же, боюсь, война из-за вас разгорится, баталия. Тут бабы есть - оторви да брось. Та же Дарья.
- Молчала все, - с сомнением вставил слово Суптеля.
- Это она с непривычки смирённая. А так такое загнуть может, что и кобыла на ногах не устоит. И вообще, посудите сами, - директор больше обращался к Семену Суптеле, как старшему по должности и по возрасту, - мужиков всех подчистую забрали. Вопрос этот наболевший, вопрос этот, можно сказать, государственной важности.
- Поможем, - ухмыльнулся Леха.
- Бугай ты здоровый, - все так же без улыбки сказал ему директор. - Только гляди, есть у меня молодухи - рога пообломают.
- Хо! - повел бровью Леха.
- Вот тебе и "хо"! Всех одной меркой не мерь. Сказать по совести, - голос директора потеплел, - бабы-золото. Пропал бы я без них, начисто пропал бы. Чертоломят за мужиков, бревна ворочают, а ведь женская натура деликатная, учитывать надо.
Закурили. Поговорили о том, как доехали, какая работа предстоит, где жить будут. У Васи в тепле начали слипаться глаза, и он обрадовался, когда директор повел их на ночлег…
Утром Вася проснулся оттого, что в избу с улицы заскочил Леха и впустил белое облако мороза. В одной тельняшке, он крепко похлопал себя по бокам красными ручищами и объявил восторженно:
- Ну, жмет! На лету струя застывает. Какая тут работа! В такую погоду дома сидеть и спирт глушить.
- Тебе бы только спирт хлестать да зубы скалить, - сердито подал голос Суптеля, натягивая кирзовый сапог.
- Не с той ноги встал? - поинтересовался Леха.
Вася тоже выскочил на улицу.
В сизой морозной дымке он разглядел небольшой поселок. Дома прилепились к приземистой, поросшей низкорослым ельником сопке. Над крышами белыми столбами стоял дым.
За поселком простирался большой белый пустырь, на краю которого стоял крошечный заводик с трубой. Что пустырь этот застывшее озеро, Вася догадался не сразу. Фарватер, по которому летом гоняют плоты для деревообделочного заводика, и предстояло расчищать водолазам. За войну на дно озера осели горы затонувших бревен, и они мешали подгонять плоты к приемному лотку. Эти топляки надо было поднять на лед и оттащить на берег, чтобы летом цехи могли работать на полную мощность: изготовлять приклады для автоматов и винтовок. Военное командование прислало водолазов сюда, приказав до весны закончить работы по очистке фарватера.
Вася оглядел унылый пейзаж, низкое плоское небо, похожее на лист оцинкованного железа, которым прихлопнуло поселок, и на душе стало невесело.
Суптеля и Андрей после завтрака ушли в контору, к директору.
Леха надраил зубным порошком медные пуговицы шинели. V Васи таких - довоенных, шикарных - не было. У него были черные, военного образца. И бляха на ремне тоже была военного выпуска - белая, железная, а у Лехи - медная.
И на погонах Лехи были ярко отблескивающие буквы СФ, сделанные им самим из медяшки, а у Васи - казенные, намалеванные масляной краской. Совсем не тот коленкор. Леха наваксил ботинки и навел лоск бархоткой. Несмотря на лютый мороз, лихо заломил бескозырку на затылок. На новой ленточке, которую Леха берег для особых случаев, золотом горели слова: "Северный флот".
- Пойдем прошвырнемся, - предложил он Васе. - На людей посмотрим, себя покажем.
Развернув плечи, Леха вышагивал по сугробистой улице. Вася шел рядом, с интересом разглядывая поселок. Из окон за ними наблюдали. Леха подмигивал, молодецки крутил тонкий светлый ус. Женские лица в окнах светлели.
У колодца стояла водовозка. Женщина доставала бадьей воду и переливала в обмерзлую кадушку на санях. Заметив моряков, она с преувеличенным усердием занялась своим делом.
- Помочь, красотка? - подскочил Леха.
- Доброхот какой, - не оборачиваясь, простуженным голосом ответила женщина.
Леха пропел:
Помню, я еще молодушкой была…
И тут же, вроде невзначай, полуобнял женщину.
- Но-о, рукастый! Обобью, калекой станешь. - Женщина повернулась, и матросы с удивлением признали в ней вчерашнего возчика, Дарью.
- Ты колдунья, что ль? - восторженно спросил Леха. - То дедом, то молодухой обернешься.
- Топай, топай! - Дарья свела тонкие дуги бровей, и щеки ее зарделись.
- Ты всегда такая?
- Какая?
- Будто… плохо погладили тебя.
- Ты иди, а то я тебя поглажу вон черпаком. - Она кивнула на прислоненный к бочке, обледеневший черпак с длинной ручкой. - Заигрывай, которые помоложе.
- А тебе сто лет? - Леха уже вертел ворот колодца и ощерялся. Зубам тесно было у него во рту, два белых блестящих клыка выпирали из верхнего ряда, и от этого улыбка получалась разбойной.
- Накинь еще десяток, - в сердцах говорила Дарья и никак не могла оттеснить Леху от колодца. - Выхолостить тебя, жеребчик, поменьше б взбрыкивал.
- Ого! - оторопел Леха. - Сказанула! Чего рычишь? С похмелья, что ль?
- А ты мне подносил? - Дарья зыркнула глазищами.
- О-о, высветила фарами, как "студебеккер"!
Вася тоже обратил внимание, что глаза Дарьи пронзительной голубизны и ярко выделяются на смугловатом чернобровом лице.
- Ладно, давай закурим трубку мира, - переменил пластинку Леха. - "Кэмел".
- Чего? - не поняла Дарья.
- "Кэмел", говорю. Сигаретки - люкс. Для капитанов дальнего плавания и для водолазов, как мы. - Леха приосанился. - В Америке по заказу делают.
- Давай, - сменила гнев на милость Дарья. - Вчерашние, что ль?
- Ага.
Дарья затянулась, пустила дым через нос, помягче взглянула на парней.
- Нежная сигарета. А мы тут все махорку смолим. Выменяешь у солдат с поезда - и все. Папиросок взять негде.
- Да-а, - Леха оглядел бесприютный пейзаж. - Выбрал бог местечко уронить вас, до белого свету не досвищешься.
- Хаять-то вы все горазды.
Дарья насупилась и до самой конторы шла молча сбочь водовозки.
В конторе парни узнали, что подводные работы начнутся завтра, а пока надо было приготовиться к ним: проверить водолазное снаряжение, собрать помпу и промыть воздушные шланги, вырубить две майны на озере: одну для спуска водолазов, другую для поднятия бревен из воды.
Суптеля оглядел Леху с Васей и приказал:
- А ну, марш переодеваться! Вырядились, как на парад! Павлины!
Когда Вася и Леха вернулись, в конторе, кроме директора, который разговаривал по телефону, никого не было.
- У меня бревна лежат в лесу, а вывозить не на чем! - кричал он в трубку. - А? А так - не на чем! У меня всего две подводы, две клячи - им ноги переставлять надо. И возчики бабы. Алё! Алё, слышите! Грузчики, говорю, бабы. А дорогу перемело, так что гоните трактор.
Он еще долго ругался с кем-то по телефону, грозил сообщить в город какому-то Толоконникову, говорил, что если трактор не пришлют, то сорвут ему месячный план и что он не может на бабах возить бревна из лесу, и не он оставил бревна в снегу.