- А ты, Митрий, не беспокойся, семья у тебя ладная. Марья молодцом держится. Карахтерная женщина. Старшой твой, Вовка, воюет. Уж год, как воюет, вместе с Ванюшкой нашим ушел. Слава богу, жив-здоров. Пишет. Ему эту… медаль дали. В тебя отчаюга. Ты смолоду такой же был. Вместе, говорю, с Ванюшкой ушли… Ты вот как старший брат пожури Ванюшку-то, чего он не пишет. Вовка твой пишет, а он нет. Вот-вот, покори, покори его, ишь каку моду взял - родной матери лень весточку послать. А Вовка-то твой живой, не волнуйся. А Люся учится, семилетку кончат. Шибко ее учителка хвалит, говорит, дальше заниматься надо. Марья приезжала, говорила, что на работу пойдет, как семилетку кончит. Под Новый год-то приезжала ко мне Марья, уважила. Убивается, знамо дело, но держится. Карахтерная женщина. Мне вот, Митрий, шибко Ванюшку жалко. Ты хоть пожил, детей народил, а он совсем зелененький росток, последний мой. Ты его покори, Митрий, покори, чтоб письмецо прислал. На него похоронки-то не было, Митрий.
Старуха замолчала, глубоко и горестно вздохнула. Пригорюнилась, подперев сухим кулачком щеку. Мертвенно-тихо было в избе, только тоненько пел самовар.
- Ну а ты, Семен, чего думаешь? - вдруг строго спросила Назариха. - Как думаешь со Светланкой улаживать? Обабил девку, ославил и фю-ить - улетел голубок! Родила ить она. Дочка-то хорошая, крупная по нонешним временам. Ждет тебя Светланка, в бумажку-то не верит. На Кузьму вон Телегина тоже приходила похоронка, а он жив оказался. Его уж оплакали тут, а он в госпитале без памяти лежал. Ты вино-то все попиваешь ай нет? Иль там, на войне, не дают разгуляться? Командёры-то строгие. Так ить вас в ежовых рукавицах держать надоть. А то ишь ухари какие! - кажинный день гулянка. Долг твой отдала я. Приходили за тридцаткой. Я прям обмерла вся. Экие деньги? Хоть бы шепнул, когда на войну уходил. А то как обухом по голове. Тридцать рублев - шутка! А все водочка твоя, все через нее. Ты чай-то пей, пей. Остыл, поди, уж. Не вороти нос-то, не вороти, слухай, чего мать говорит. С женой ты везучий, Семен. Шибко хорошая сноха будет, Светланка-то. А жена - она всему дому голова. Возьми вон Николая, какая у них жисть с Ларисой? Разве это жисть? Ты уж, Коля, на меня обиду не держи, - сказала Назариха и повернула голову на другую сторону стола. - Скажу я тебе прямо, как мать. Как была твоя вертихвостка, так и осталась. Погуливает вовсю, скрывать не стану. И говорила я тебе, и отец говорил, упреждали. Чуяла я - перекати-поле, а не жена. Выказала себя. И похоронки на тебя еще не было, а она уж подолом закрутила. Ох, говорила я тебе, ох, говорила! Не послухал родительского слова. Вы же теперь, молодые-то, ухари все. А вот хоть и грамотный, и институт закончил, а вот не разглядел.
Старуха замолчала и долго сидела, опустив плечи. Потом будто опомнилась и громко сказала:
- Закурили бы, что ли, а то прям нежилым в избе пахнет. - Назариха посмотрела на стул справа от себя. - А чего это у нас отец молчит? Ты слово-то оброни, старик. Дети они тебе ай нет? Всю жисть молчал и теперь молчишь. - Назариха вздохнула и тихо, жалостливо сказала:
- На могилку-то к тебе не могла пройтить, ты уж прости. Сугробы по пазушку. Посоветоваться хотела. Об полушубке. Продать хочу. Хорошо дают. Да и то сказать - полушубок-то новый. Не нашивал ты его. На Октябрьску и надевал-то раз только аль два.
Старуха опять замолчала, потом взглянула в край стола и с улыбкой в голосе сказала:
- Ну а вы, двойнятки мои, так тихонько и сидите, как при жизни. Вам по ранешным-то временам в монахи идтить. И в кого уродились, как птенчики беззащитны. Письмо то вашего командёра получила я. Он все описал в подробности, как вы в одночасье смертушку приняли. Одно и утешение для мово сердца, что вместях вы были. Легше помирать, когда родная кровь рядом. Ох, легче, - простонала Назариха. - А я вот совсем одна. Некому будет глаза закрыть. На покой уж скоро, к тебе, старый. Ноги совсем отказывают. И сердце как закатится - все, думаю, преставилась. А потом отойду помаленьку, оттаю. И уж жалею, что вернулась с того свету. Вот собрала я вас, посидеть со мной, разговоры поговорить, посоветоваться, а то помру скоро. Шесть десятков мне сегодня стукнуло. Помните ай нет, скоко годов-то вашей матери? Забыли, поди. Собрала вот и радуюсь, что говорю с вами, голоса ваши слышу…
Плечи ее затряслись, и вдруг дикий надсадный вой смертельно раненного существа вырвался из груди Назарихи.
- Сыночки вы мои, кровинушки мои золоты, да не увижу я вас, светлы головушки, не дождуся!..
У Васи перехватило горло, и волосы зашевелились на голове, такая боль была в старушечьем голосе. Назариха пластом упала на стол и зарыдала.
Вася и Тоня отпятились назад. Понимая, что не время сейчас мешать старухе, что надо дать выплакаться ее великому горю, они потихоньку выскользнули на улицу. На крыльце Тоня спрятала у Васи на груди голову, и плечи ее затряслись…
Водолазные шубники - чулки из овчины шерстью внутрь-обычно на работу носил Леха. Он верил приметам. Когда приносил, работы не было. Или мороз давил такой, что промерзал шланг, или отказывала старенькая лебедка.
А на этот раз Леха шубники не взял, будучи совершенно уверен, что лебедка еще не собрана и будут они в теплом сарае травить баланду. Но лебедка стояла готовая, и спускаться под воду была очередь как раз Лехи. Вот и не верь после этого приметам!
За шубниками послали, конечно, Васю, как самого молодого. Он побежал с удовольствием, надеясь по пути увидеть Тоню. Сделал порядочный крюк к ее дому и только замедлил было шаг возле двора, как на крыльцо вышла Тонина мать. Вася постарался побыстрее прошмыгнуть мимо, пролепетав: "Здрасьте!" Мать Тони буркнула в ответ что-то очень похожее на "ходит тут, околачивается…".
…У майны, очищенной от ледяной крошки и снега, накрытый уже шлемом Леха послал женщинам воздушный поцелуй.
Вася закрутил ему иллюминатор и шлепнул по шлему:
- Пошел на грунт!
Леха грузно шагнул к краю майны и плюхнулся в густую черную воду. Брызги выплеснулись на лед, на Васины сапоги и застыли стеклянной корочкой. Леха скрылся под водой. Вася потравливал шланг-сигнал, на телефоне сидел старшина и морщился - болела рана. Андрей стоял у другой майны и командовал вместо Клавы женщинами, которые крутили лебедку.
Лехе спустили трос для застропки бревен. Через некоторое время старшина приказал поднять Леху наверх. Вася выбрал шланг-сигнал, и Леха всплыл в майне. Он ухмылялся в иллюминатор и что-то беззвучно говорил.
- Вира лебедку! - крикнул старшина Андрею.
Из воды медленно пополз трос, потом показалась сигара из трех бревен. Мог работать Леха, когда хотел! Но больше двух старшина запретил стропить. И сейчас он погрозил Лехе кулаком. Леха осклабился в иллюминатор. Старшина недаром грозил: бревна под водой надо разбирать очень осторожно, не ровен час, и обвал может получиться.
Бревна выползали на заснеженный лед и распластывались как живые, молчаливо-мстительные существа. В их неподвижности было что-то враждебное.
Андрей быстро освободил трос и бросил его в майну. Леха помахал рукой, забурлил пузырями из золотника и сгинул под водой.
Белесая мгла низко накрывала пустынный, охлестанный ветром лед. Задувала поземка, перегоняя сухо шелестящий крупитчатый снег. Вася дышал на ошпаренные водой и ветром красные руки и топтался на месте, стараясь согреться. Сейчас под водой было гораздо теплее, чем здесь, на ветру. Старшина что-то говорил по телефону Лехе.
- Вира помалу трос! - приказал старшина Андрею, а Васе сказал:
- Подбирай шланг-сигнал.
Вася подобрал и вдруг почувствовал подводный рывок.
- Стоп лебедку! - тут же закричал Суптеля, и Вася увидел, как в соседней майне кругами заходила вода, и трос задрожал от напряжения. Лебедку остановили.
- Сухаревский! - позвал старшина в телефон. - Что там у тебя? Сухаревский, слышишь?
От помпы тревожно крикнула Фрося:
- Прокрутить не можем, Семен!
Вася увидел, как четверо женщин, тревожно переговариваясь, стараются сдвинуть с мертвой точки маховики помпы и не могут.
- Выбирай шланг-сигнал, чего стоишь! - крикнул Суптеля.
- Не идет! - ответил Вася, слыша, как задрожали от страшного предчувствия ноги.
- Сухаревский, Сухаревский! - надрывался в телефон побелевший старшина.
Леха не отзывался. Из майны перестали вырываться и пузыри.
Дарья с ужасом смотрела на старшину. Было ясно, что под водой Лехе передавило шланг-сигнал, и воздух не может пробиться к нему в скафандр. Видимо, порвало и телефонный кабель, иначе Леха подал бы голос. А может, совсем…
- Андрей! - крикнул Суптеля. - Надевай легководолазный! Вася, помоги! Проверьте баллоны!
- Насморк у меня, старшина. Не могу идти, - хрипло ответил изменившимся голосом Андрей.
Старшина пронзил его взглядом.
- Насморк?!
- Чихаю, видишь. - Кровь отлила с лица Андрея. - Перепонки лопнут.
- Вижу! - тяжело выдохнул Суптеля. - Чариков, одевайся. Ах, черт, сам не могу!
Морщась от боли, старшина встал, но тут же, глухо охнул сел на скамеечку.
- Давай, Василек! - крикнул он. - Быстро!
- Есть, - сказал Вася и не услышал своего голоса.
Васю спешно одевали в легководолазный костюм, торопливо проверяли кислород в баллонах. Он взял в рот холодный резиновый загубник и натянул на голову шлем. Прикрепили на пояс свинцовые груза, и Вася прыгнул в воду, чувствуя, как крепко держит его на пеньковом конце Андрей. Вася дернул два раза: "Потрави!". Сигнал ослаб, и Вася полетел на дно, в коричневую тьму. Упал на что-то твердое и на миг задохнулся от боли. Держась за Лехин шланг-сигнал, пошел вдоль него. Скоро глаза привыкли к темноте. Огляделся. Леху, вернее, его ноги, увидел под обвалившимся козырьком бревен. Лехин шланг был крепко зажат упавшим бревном.
Вася схватился за бревно и попытался сдвинуть его. Бревно не поддавалось. Можно было, конечно, всплыть и попросить трос, застопорить и оттащить бревно. Но дорога каждая секунда. Напрягая силы, Вася все же столкнул бревно и увидел, как шланг зашевелился, подвсплыл - первый признак, что по нему пошел воздух. Если Леха жив, то теперь не задохнется. Вася дернул его за ногу. Леха не подавал признаков жизни. "Неужели!" - обожгла мысль, и Вася схватился за верхнее бревно. Оно довольно легко подалось, плавно развернулось и стремительно, как торпеда, исчезло в коричневой тьме. Вася столкнул второе бревно, третье… "Быстрее! Быстрее!" Наконец осталось последнее бревно, оно лежало поперек Лехи. Вася столкнул его и дернул за Лехин сигнал три раза: "Выбирай наверх!" Шланг-сигнал натянулся, и Леху потащили вверх. Потянули и Васю. Он поднимался, поддерживая товарища, помогая вытаскивать его из воды. И вдруг краем глаза заметил, что в нависающем козырьке бревен что-то изменилось, произошла какая-то подвижка, и, еще не осознав, что это такое и чем грозит, увидел, как навстречу ему хищно, как живое, кинулось бревно. Вася отшатнулся и тут же понял, что под удар попадет Леха. Бревно шло на уровне его шлема. Сейчас оно ударит в иллюминатор, и Лехе конец! Вася рванулся и отчаянным движением потянул Леху, чтобы уйти из-под удара, но бревно надвигалось беззвучно, как в немом кино, и в следующее мгновение Вася потерял сознание от нестерпимой боли в левом плече…
Очнулся Вася от холода. Ему плеснули водой в лицо. Он жадно хватил воздуху, захлебнулся и окончательно пришел в себя. И тотчас почувствовал тянущую боль в руке. Над ним склонилась Фрося и, плача, вытирала ему лицо своим головным платком. Она что-то говорила безголосо, одними губами - Вася не слышал из-за тяжелого звона в голове. Он повел глазами и увидел лежащего на санях Леху. Возле него хлопотала Дарья, а рядом валялась разрезанная от ворота до ног водолазная рубаха.
- Жив, жив, - торопливо сказала Фрося, поняв его тревожный взгляд. Теперь Вася услышал ее. - И он жив, и ты.
Фрося приподняла ему голову, положила чью-то свернутую телогрейку и улыбнулась сквозь слезы. Она что-то приговаривала ласково, а он опять не слышал ее. Он увидел, как по санной дороге к озеру бегут Тоня и ее мать. Тонина мать бежала с медицинской сумкой в руках. Ее обогнала в расстегнутом пальтишке Тоня. Она спотыкалась, проваливалась в сугробы, волосы ее выбились из-под наспех накинутого платка.
Тоня с размаху упала на колени перед Васей, вобрав его всего расширенными глазами, и шептала, как полоумная, белыми губами:
- Вася, Васенька…
- Жив он, жив, не бойся, - сказала Фрося и сильно тряхнула ее за плечо. - Жив, говорят тебе!
Подбежала, запыхавшись, Тонина мать, приглушенно и коротко бросила дочери:
- Отойди, бесстыжая!
Фельдшерица взяла Васю за руку, он почувствовал резкую боль и, теряя сознание, увидел, как наплывают огромные глаза Тониной матери…
Очнулся он в белой комнате, в амбулатории. На соседней койке лежал Леха, и фельдшерица делала ему укол. У Васи тупой болью ныло туго перебинтованное плечо.
Позднее Вася узнал, что, когда на Леху обрушилась гора леса, он по счастливой случайности попал как бы в пещеру из бревен. Одно из них придавило ему спину, но это было не страшно, в скафандре был воздух, и он служил подушкой. Страшно Лехе стало, когда он почувствовал, что зажало шланг, и воздух и скафандр перестал поступать. Он закричал по телефону, но ответа не было. И тогда Леха понял, что телефонный кабель оборван, и жить ему осталось самое большое десять минут.
Именно десять минут можно прожить оставшимся в скафандре воздухом.
Когда Вася вытащил Леху из-под бревна, Леха был уже без сознания от удушья, и наверх его подняли полуживым. Мгновенно вспороли водолазную рубаху, и старшина сделал Лехе искусственное дыхание.
Васе бревно вышибло руку из плеча. Сустав на место вставила Тонина мать, и теперь они с Лехой лежали в амбулатории. И вот именно здесь, уже в безопасности, Васю охватил запоздалый страх. Он содрогнулся от мысли, что с ним могло бы произойти под водой. И, проклиная свою судьбу, сделавшую его водолазом, проклиная эту подводную работу, он заплакал. Молча глотал слезы, чтобы Леха не услышал, и никак не мог остановиться. Но Леха услышал, приподнялся на постели:
- Ты чего? Живы остались, чего реветь?
- Я так, - шмыгнул носом Вася. - В глаз что-то попало.
- Спасибо тебе, - тихо и серьезно сказал Леха. - Я этого не забуду. Я тебя до гробовой доски водкой поить должен. Хочешь, свои сто граммов отдавать буду? Крышка бы мне, деревянный бушлат, если б не ты.
Вася взглянул на Леху, увидел его серьезные и строгие глаза. Таким он своего товарища еще не видел и понял, что Лехе сейчас не до шуток. И у Васи опять сжало горло, теперь уже из-за страха за Леху, что мог погибнуть такой парень.
Вечером в палату пришли старшина и директор.
- Ну как, орлы? - спросил директор.
Бодро стуча палкой, он прошел на середину палаты и сел на табуретку.
- Ничего, - откликнулся Леха. - Живы будем - не помрем.
- Это верно. Это по-нашему, по-гвардейски, - подтвердил директор и, улыбаясь, повернулся к старшине. - Надежные у тебя ребята, я бы с такими в разведку пошел. Меня вот такой, - он кивнул на Васю, - в сорок втором с нейтральной полосы вытащил. С поиска возвращались, ну и накрыли нас минами. Меня в бок, два ребра долой. Не он бы - хана. Болит?
- Нет, ничего, - ответил Вася, скрывая боль.
- Чего там "ничего"! Подлечить надо. Мы тут лекарства прихватили от всех болезней. - Директор заговорщически подмигнул, покосился на дверь. - Пока начальства нет, по маленькой.
Суптеля вынул из кармана полушубка бутылку с разведенным спиртом. Леха довольно крякнул, и глаза его заблестели. Внезапно открылась дверь, и Суптеля еле успел спрятать бутылку за спину. Тонина мать взяла грелку с тумбочки и, проходя мимо старшины, подозрительно взглянула на него, а старшина отвел глаза. Фельдшерица вышла, и директор торопливо зашептал:
- Чуть не влипли. Давайте по-быстрому.
Выпили украдкой. Васе было интересно и весело. Он впервые участвовал в таком вот тайном мужском сабантуе. Он был теперь наравне со всеми, как взрослый мужчина, и это очень льстило ему. Вася выпил немножко, задохнулся от крепости, и на глазах у него выступили слезы. Быстро опьянел.
- Это хорошо, - сказал директор. - Уснешь крепче, наутро здоровше станешь. Спирт - штука первейшая. Мы, бывало, с разведки вернемся - синие, обмороженные, - стакан спирта хватишь и спишь сутки. Встанешь, встряхнешься, и опять готов выполнять боевое задание. Грешным делом, смотрел поначалу на вас и думал: лафа парням, начальство далеко, фронт еще дальше, живи себе - не горюй. А служба ваша, оказывается, опасная, как в разведке. Там пошел - не вернулся, и тут нырнул - не вынырнул…
Директор говорил еще что-то, а Вася, чувствуя блаженное сонное состояние, начал проваливаться куда-то в яму. Голос директора глох, размазывался. Вася усилием воли встряхивал себя, заставлял слушать.
- Я вот как раздумаюсь - война кончится, коммунизм надо будет строить. А с кем? Мужиков перебьют, перекалечат. Сейчас надо, чтобы бабы в десять раз больше рожали, а у нас в поселке за всю войну ни одной свадьбы не было. И дитёв только двух родили. Одного Дарья принесла, а другого Фроська на станции нагуляла. Всего один раз послали девку с подводой и привезла. Солдат-ловкач в эшелоне проезжал. Не иначе как разведчик.
Леха хмыкнул, а директор нахмурился.
- Это не хахоньки. Тут дело житейское, тут только у кого мозги куриные, тот может подумать, что, мол, распутство. Не-ет! Это горе наше, это вот война и есть, ее образина, - сквозь зубы сказал он. - С другой стороны, я тут за весь поселок в ответе и должен пресекать. Вернутся, кто живой, мужики, с меня спросят, куда власть глядела. Не-ет, это дело государственной важности…
Вася снова начал проваливаться куда-то, его блаженно закачало, в ушах был шум, сквозь который пробивались голоса и тихий звон кружек. Вася еще раз заставил себя очнуться и услышал:
- Приезжал тут один. Инспектор ОТК. На броне сидел. Обманул ее - и поминай, как звали. Я б таких к стенке ставил, не то, что в штрафбат. С тех пор Дарья угрюмой стала. А тут, гляжу, ваш приезд всех на ноги поставил…
Вася перестал вести мучительную борьбу с дремотой и уснул.
Утром Леха засобирался.
- Переночевали, и хватит, - сказал он. - А ты давай поправляйся, я заскочу сегодня.
Не плачь, Маруся, будешь ты моя,
Я к тебе вернуся, возьму за себя…
Подмигнул, помахал рукой. Вася слышал, как в соседней комнате он спорил с фельдшерицей. Потом хлопнула входная дверь, и все стихло.
Вася бесцельно водил взглядом по потолку, по стенам и вдруг испуганно вздрогнул. У дверей молча стояли два пацана. Как они проникли в палату, Вася не слышал. В одном из них он узнал Митьку. Пацаны сопели и во все глаза, как на чудо, смотрели на него.
- Вы чего? - спросил Вася.
Митька подошел и положил на тумбочку маленький кусочек сахара.