Вася потряс дерево, с веток упали снежные пластинки, рассыпаясь в невесомую пудру, и засеяли им лицо, голову, плечи искрящимися блестками. Вася и Тоня смеялись, играли в снежки, гонялись друг за другом и, обессилев от смеха и счастья, падали в снег и целовались.
Они отрезвели, когда закатное солнце, пробираясь сквозь сетку ветвей и дробясь на тонкие лучики, бросило последний оранжевый блеск на сугробы, когда загустели не голубые уже, а сиреневые тени, когда лес стал набирать сумерки.
- Неужели день прошел? - восторженно и испуганно спросила Тоня.
- Пропали пироги, - опомнился Вася.
- Какие пироги?
- Ну, будет мне!
- А что будет? - расширила она глаза.
- Будет! А тебе попадет от матери?
- Я ничего не боюсь, - храбро сказала она и просветленно посмотрела на Васю. - А ты?
- Я тоже, - неуверенно ответил Вася. - А дрожжи у вас есть?
- Дрожжи? Зачем они тебе?
- Старшина велел. На пироги…
- Дрожжей нету. Есть закваска.
- Дай мне.
- Пойдем.
Они крадучись пробрались по поселку, который уже погрузился в сумерки. На их счастье, Тониной матери дома не оказалось, и Тоня вынесла в кружке закваску.
Домой Вася бежал сломя голову, и сердце его ёкало.
Его встретили молчанием. Он поставил на стол кружку закваски.
- Вот, принес.
- Тебя за смертью посылать, - сказал Леха, пришивая пуговицу к шинели.
Вася виновато переминался у порога. Сдернул шапку, пар так и валил от мокрой головы.
- Где тебя носило?
Суптеля внимательно разглядывал Васину одежду, всю в снегу, его румяное, счастливое и обалделое лицо.
- За дрожжами ходил, - тихо ответил Вася, старательно отдирая от шапки ледышки и не смея поднять глаза на старшину.
- Ты что, в сугробе их искал?
Вася шмыгнул носом.
- Вот вкачу тебе три наряда вне очереди, тогда будешь знать, - недовольно пригрозил Суптеля.
- Есть три наряда вне очереди! - по-петушиному звонко выкрикнул Вася.
Леха вздрогнул и оборвал нитку.
- Чтоб тебя!.. Обрадовался, дурак, будто ему медаль привесили.
- Одним махом девкой завладал, - подал голос Андрей. - Как в очко выиграл.
Суптеля коротко взглянул на Леху и Андрея и перевел глаза на счастливого и пылающего румянцем Васю, задержал взгляд на его вспухших и ярких губах.
А Вася тщетно пытался изобразить на лице раскаяние и виноватость - неподвластная, щедрая и глупая улыбка распирала ему рот. И чтобы как-то отвлечь внимание товарищей, он с преувеличенной старательностью обметал у порога сапоги.
- Ну-ну, - Суптеля усмехнулся и полез в карман за куревом.
Вечером, когда Леха и Андрей ушли, Суптеля сказал:
- Пойдем, попилим дров Клаве.
- Пойдемте, - охотно согласился Вася, чтобы загладить свою вину перед старшиной.
Темное небо с редкими звездами, влажный ветер с юга, запах сырого снега и дыма, неяркие огни поселка и густая синь встретили Васю и старшину за порогом. Где-то на другом конце поселка выводили девичьи голоса:
Все, что было загадано, все исполнится в срок,
Не погаснет без времени золотой огонек…
Васе показалось, что он различает и голос Тони. Эта песня, полная обещания верности и любви, будоражила, тревожила, радостное и в то же время грустное волнение закрадывалось в сердце.
Навстречу из переулка появились Леха и Дарья. Они шли с озера. Дарья несла полный таз мокрого белья, покрытого ледяной коркой. Леха нес на коромысле два ведра воды. Он страшно смутился, когда лоб в лоб столкнулся со старшиной и Васей. Выручила Дарья.
- Ведра полные, счастье вам будет, - певуче сказала она, и Вася еще раз подивился перемене ее голоса в последнее время.
- Куда вы? - спросил Леха, а сам смущенно топтался на месте, расплескивая воду.
Суптеля взглянул на него, усмехнулся.
- К Клаве дрова рубить.
- Ей уже лучше, - сказала им вслед Дарья. - Ходит. Синяк только большой, во всю ногу.
Клаву они застали сметающей снег с крыльца.
- Мы дрова пилить пришли, - сказал Суптеля.
- Дрова? - Клава подняла брови и стояла с веником в руке, растерянно глядя на старшину. - Ну, спасибо. Дрова и вправду кончаются.
- Где пила и топор?
Старшина говорил грубовато и не глядел на Клаву. Она вынесла из сеней пилу и топор.
- Тупые, - извиняясь, сказала Клава. - Все никак не соберусь кузнецу отнести.
- Ничего, сойдет.
- Колите, а я самовар поставлю.
Они напилили и накололи целую поленницу дров. Старшина присел на чурбак, погладил ногу, поморщился.
- Болит у меня рана, с каждым днем все сильнее. К перемене погоды, что ли?
- Кость задета, - с видом знатока сказал Вася. Он слышал, что ранение в мякоть быстро заживает, а вот кость…
Вася знал, старшину ранило на полуострове Рыбачьем, самом северном участке фронта, где наши не отступили ни на шаг за всю войну. Старшина был в морском батальоне. Имеет медаль "За отвагу".
- Вы чего курите на дворе? Идите в дом, чай готов, - позвала Клава.
Вася осматривал комнату, чистую, опрятную и бедную. На стене увидел ходики, узнал их - старшина чинил. Бойко тикают, и глаза кошки, нарисованной сверху, вертятся справа налево и обратно.
- Курите здесь. Все живым будет пахнуть. У нас теперь женщины почти все курят. До войны папиросного дыма не терпели, а теперь махорку смолят. Омужичиваемся: бревна ворочаем, курим, ребят не рожаем, - говорила Клава, неторопливо и в то же время проворно собирая на стол.
- Были бы мужья - рожали, - улыбнулся Суптеля.
- Я о том и говорю. - Клава светло взглянула на старшину. - И курить бы бросили.
- Дарья вон бросила, - сказал Суптеля.
- Так опять же - мужик появился, - улыбнулась Клава. - При мужике чего курить? А вон бабка Назариха курящих женщин нарочно к себе зазывает, чтобы дыму ей напустили. Говорит, вроде сыночки накурили, будто тут они, только вышли на улицу. Покрепче налить или как?
- Главное, погорячее. - Улыбка коснулась губ старшины. Клава ответно улыбнулась, налила чаю, пододвинула баночки с сушеной ягодой.
- Черника, а это брусника, попробуйте. Ягоды много было, урожайный год. Насобирали, теперь вот спасаемся от цинги. Больше всех бабка Назариха насобирала. "Куда столько? - спрашиваем. - Одной-то?" - "Может, живы, - говорит, - вернутся. Так я их чаем с сушеной ягодой угощу".
Клава смолкла, задумчиво помешивала ложечкой в чашке. А Вася вспомнил, что и тетя Нюра его зазывала к себе и велела курить, "чтоб мужиком в доме пахло".
- Бабка Назариха шестерых ждет, - тихо сказала Клава и побледнела, взглянув на старшину. - Неужто я одного не подожду? Кто же я тогда буду!
И снова, будто убеждая себя в чем-то, сказала:
- У них там каждую минуту… а нам ведь только ждать, нам-то легче.
- Но ведь похоронка, - глухо сказал Суптеля.
- Ну и что, - как эхо отозвалась она.
- Три года прошло.
- Война же не кончилась.
- Железная ты.
- Нет, - вздохнула Клава. - Была бы железная - с тобой бы разговоров не водила. Налить еще?
- Нет, спасибо. Я покурю.
- А тебе, Василек? Вася тоже отказался.
- Это почему же - не разговаривала бы? - спросил Суптеля, свертывая цигарку вздрагивающими пальцами.
Клава ответила не сразу.
- Что ж скрывать. - Она взглянула старшине прямо в глаза. - Сам видишь. Но только не могу я, понимаешь? Любила я его без памяти. - Она нахмурилась. - Ой, чего это я как о мертвом заговорила. Живой он, живой! И сейчас люблю его. Ждать буду! Ждать! - с настойчивой непреклонностью повторила она.
Старшина отошел к окну и смотрел в густую синеву ночи, глубоко затягиваясь цигаркой. Тягостное молчание подчеркивал слабый стук ходиков на стене. Вася подумал, что ему надо встать и уйти, оставить их вдвоем, но боялся пошевелиться, боялся нарушить эту напряженную тишину и сидел, уставив глаза в старенькую скатерку на столе.
- Ну, спасибо за хлеб-соль, - сказал придушенно Суптеля. - Если что надо - скажи. Придем, сделаем.
Старшина говорил спокойно, и только глаза выдавали его.
Они отшагали половину дороги, когда Суптеля спохватился:
- Кисет забыл.
Они встретились глазами. Суптеля понял спрашивающий взгляд Васи, нахмурился.
- Не в службу, а в дружбу, сбегай.
Вася повернулся и зашагал неторопливо, ожидая, что старшина окликнет его и пойдет сам, но Суптеля с раздражением крикнул вдогонку:
- Можешь поживей, нет?
Клаву Вася застал плачущей.
- Я за кисетом, старшина забыл, - смущенно сказал он.
Клава быстро вытерла глаза.
- Возьми. На столе.
Вася взял кисет, потоптался, ожидая, что Клава что-нибудь скажет еще, но она молчала, стоя к нему спиной, и глядела в темное окно.
Вася потихоньку вышел, осторожно прикрыв дверь. Он догнал старшину и молча подал ему кисет. Всю дорогу не проронили ни слова. Возле дома Суптеля сказал:
- Замечаю, жирком стали обрастать. Мысли всякие появились.
Вася удивился: ничего себе - жирком! Работают с темна до темна, еле ноги притаскивают.
- Я не о том, - будто прочитал его мысли старшина. - Я не о теле, я о душе. Душа жирком покрывается. Братва воюет, а мы тут с бабами. Здесь от одной тишины оглохнешь.
Вася вдруг вспомнил Мурманск, тот день, когда они отъезжали сюда. Товарняк стоял на запасных путях. Пока Леха и Андрей курили, Вася смотрел на разбитый и сожженный город, террасами взбегающий на сопки. Сквозили скелеты домов, торчали на пустырях высокие черные трубы. Станция тоже была разбита, и сгоревшее здание вокзала заменял деревянный, наспех сколоченный барак. Туда и ушел старшина за какими-то документами. Вася засмотрелся на льдисто-серый залив, зажатый меж крутых заснеженных сопок, на торпедный катер, вспарывающий спокойную гладь воды, и не заметил, откуда вывернулись немецкие бомбардировщики. Свист идущих в пике самолетов, тяжелые взрывы, захлебывающийся лай зениток оглушили Васю. Казалось, что все бомбы и пули летят в него. Широко раскрыв глаза, он оцепенел.
Его больно ткнули в плечо, в сознание ворвался высокий крик Суптели:
- Грузись! Грузись быстрее!
Сам старшина уже кидал в теплушку мешки с хлебом. Сноровисто и ловко помогали ему Леха и Андрей. А Вася при каждом взрыве приседал, вжимая голову в плечи, и со страхом глядел на небо, где черными коршунами вились самолеты между белыми пухлыми разрывами зенитных снарядов.
- Ты туда не гляди! Ты сюда гляди! - кричал старшина. - Помогай!
Вчетвером они с маху подняли тяжеленную помпу и завалили ее в теплушку.
А к ним уже бежал вдоль состава железнодорожник и кричал сорвавшимся голосом:
- Кончай погрузку! Отправляем! - Слова его потонули в грохоте взрыва, взмахнув руками, как крыльями, исчез и сам железнодорожник. У Васи потемнело в глазах…
Опомнился он уже в вагоне, когда поезд оставил позади горящий город.
Суптеля сидел на сундуке с продуктами и, болезненно морщась, гладил ногу. Поймав вопросительный взгляд Васи, сказал:
- Рано из госпиталя удрал. Думал - на фронт, а тут возись с вами… - Недовольно отвернулся. А у Васи тряслась каждая жилка, и он все еще не мог окончательно прийти в себя, не мог поверить, что вырвались целыми и невредимыми из ужасающего хаоса взрывов и наводящего оторопь свиста идущего в пике самолета.
Леха вздрагивающим от пережитого голосом спросил Васю:
- У тебя в животе бурчит, когда бомбят? - На недоумевающий взгляд Васи с притворно-горестным видом сказал:
- А у меня бурчит. Как бомбежка, так начинает. Даже еще до бомбежки. Как барометр. Небо чистое, а в брюхе музыка - так и знай прилетят. Сегодня с утра гудело.
- Перестань молоть! - сердито оборвал его Суптеля.
- Смолол бы, да нечего, с утра голодный, - не унимался Леха.
- Сейчас дадут нам дрозда! - прервал их Андрей и, побледнев, злобно прищурился на небо.
Вася выглянул в дверь теплушки, и волосы зашевелились на голове: самолеты настигали поезд.
- Без паники! - твердо сказал Суптеля. - Они над Мурманском разгрузились.
- Точно, - подтвердил Леха, приложив руку к своему животу, делая вид, что прислушивается, - молчит.
Самолет с ревом пронесся над товарняком, пулеметная очередь прошила крышу теплушки ровной строчкой. Вася зажмурился изо всех сил. Эшелон резко затормозил, и все полетели на пол. Вася упал рядом с сундуком и больно ушиб руку.
Первым вскочил Леха, выглянул в дверь, сунул проскочившему самолету вслед фигу и заорал:
- А это видал? Во! Видал?
Второй самолет на бреющем полете прострочил гулкой очередью, и вдоль заснеженного полотна дороги брызнули фонтанчики. Леха испуганно присел, так и держа фигу перед собой. Поезд рванулся вперед, и опять всех бросило на пол. Когда самолеты улетели, Вася увидел, как совсем рядом из расщепленного деревянного сундука сыплется струйка пшена. По спине продрало морозом.
Леха, перехватив его взгляд, уверенно пообещал:
- Не дрейфь, все еще впереди, как сказала одна бабка, прожив девяносто девять лет. А это - так, раз плюнуть.
Вася долго еще вздрагивал и холодел от мысли, что если бы очередь прошла чуть-чуть левее сундука…
Позднее он подивился бесшабашности Лехи и хладнокровию Суптели. Своего страха стыдился. И совершенно не запомнил, как вел себя тогда Андрей. Выпал он из памяти…
- Боюсь, комиссия меня забракует, - прервал его воспоминания Суптеля. - Свищ открылся, а это труба, это надолго. Как закончим здесь работу, сразу в госпиталь лягу, пусть снова режут.
Суптеля остановился у крыльца, закурил, задумчиво молчал.
Было тихо и тепло - весна не за горами. И впереди был еще целый год войны…
Каждый вечер Вася бежал на свидание с Тоней. А когда наступала его очередь дежурить, он, краснея и заикаясь, просил кого-нибудь остаться за него. К его удивлению, все охотно соглашались.
- Смотри, влипнешь, - предупреждал Андрей. - Бабы, они такие: мягко стелют, да жестко спать. Не успеешь моргнуть, как опутают.
Леха же подмигивал и беззаботно говорил:
- Валяй! Только в сугробе не сиди. Уши-то вон еще шелушатся.
Суптеля же сам сказал на третий раз:
- Иди, вечер сегодня теплый.
Вася не заставил себя упрашивать, накинув шинель, выскочил из дома.
Вечер и вправду был тих и тепел. Мягкий сумрак заполнил синью поселок, и весело блестели в нем редкие огоньки. С юга широкой полосой шел влажный теплый ветер, и сердце Васи забилось в предчувствии весны.
Этот вечер они стояли в глухом безлюдном переулке, у плетня дома бабки Назарихи, и целовались. Похолодевший нос Тони тыкался Васе в щеку, теплое дыхание щекотало подбородок. Тоня положила голову Васе на грудь и замерла. Вася запахнул ее полами шинели, осторожно прижал к себе и стоял в счастливом оцепенении.
- Как стучит у тебя сердце, - тихо сказала Тоня.
- Стучит? - удивился Вася.
- Да. Быстро-быстро. Тук-тук-тук!
Тоня высвободила руку, стряхнула варежку и теплым пальцем провела по Васиному подбородку, по губам. Он поцеловал этот шершавый палец. Тоня тихо и счастливо засмеялась. А Вася стал целовать прямую и жесткую прядь волос, выбившуюся из-под старой шали. Он где-то читал, что целуют не только губы, по и глаза и волосы. Почувствовав в темноте, что Тоня подняла лицо, он тут же нашел ее послушные захолодевшие губы, и они задохнулись в поцелуе. Тоня застучала ему в грудь кулачком и, когда он отпустил ее, рассмеялась:
- Ой, чуть не задохнулась! У меня уж губы болят.
Так и стояли они, то целуясь до головокружения, то замирая и слушая стук сердец.
Вася рассказывал Тоне о себе: как жил с матерью в далекой отсюда Сибири, как учился в школе, как ушел добровольцем на фронт, а попал в водолазную школу. После школы сразу к ним, и, когда ехал сюда, очень горевал, что едет в тыл, а не на фронт. А Тоня счастливо смеялась и прижималась щекой к его груди. Она тоже рассказывала, как они здесь жили до них, как скучно было в поселке, а вот приехали они, и все переменилось.
У них оказалось много общего в жизни: у обоих не было отцов, оба до недавнего времени учились в школе, оба любили читать, и даже одни и те же книги нравились им, оба любили стихи.
Если кто-нибудь проходил по улице, они замирали, ожидая, свернет человек в их переулок или нет. Человек проходил дальше, и они, очень довольные, заговорщически фыркали в кулак и опять целовались.
- У меня ноги застыли, - пожаловалась Тоня. Она прикрыла руками колени и стала их греть.
Вася тоже озяб, но молчал. Он готов был стоять с Тоней всю ночь.
- Пойдем к бабке Назарихе, погреемся, - предложила Тоня.
- К бабке?
- Да. Она добрая, никому не скажет. Мы погреемся, и все.
Вася согласился.
Они прохрустели снегом по узенькой тропиночке во двор и, найдя талый кусочек в стекле, заглянули в тускло освещенное оконце. Бабка Назариха сидела за столом, в свете чадящей лампадки, и пила чай.
- Пойдем, - шепнула Тоня и первой шагнула на крыльцо.
Дверь в сени оказалась незапертой. Из сеней они тихо вошли в пустую кухню. Подталкивая друг дружку и давясь от смеха, который вдруг овладел ими, они заглянули в горницу, где сидела Назариха. Только хотели было поздороваться с бабкой, как услышали, что она с кем-то разговаривает. Они удивленно переглянулись - горница была пуста. Назариха сидела к ребятам спиной. Перед ней на столе были расставлены чайные чашки, и высился медный начищенный самовар с чайником на макушке. Она пила чай одна-одинешенька и говорила:
- Ты, Ванюшка, почему не пишешь-то? Ты чего думаешь - легко матери ждать! Напиши два слова: жив-здоров, и ничего боле. Много ли матери надоть! А то сердце-то болит, изнылось. Спать лягу - глаз не сомкну, все думаю, где вы там. А сердце-то жмет-жмет, будто его кто в кулак затиснул.
Тоня и Вася затаили дыхание, боялись пошевелиться, чтобы не спугнуть Назариху.
- У нее все сыновья на фронте погибли, пятеро. А шестой пропал без вести, - едва слышно шепнула Тоня и сильно сжала Васину руку.
Назариха прихлебнула из блюдечка и снова размеренно и приглушенно заговорила: