Вася ойкал от боли, морщился.
- Ты что, в сугробе сидел?
- Н-не-е, н-на крыльце с-стоял, - дрожал от озноба Вася.
- "Н-на крыльце"! - передразнил Леха. - Что за люди! Сколько вас учить! Иди сразу в дом, садись за стол: "Здрасьте, мамаша! Как хозяйство?" - и так далее.
- У н-нее м-мать з-злая.
- Вот выбрал! - воскликнул Леха, забыв, что именно сам присоветовал Васе проводить Тоню после кино. - Без матерей, что ли, нету! Салага ты, салага и есть.
- Т-ты н-не говори с-старшине, - попросил Вася, покорно выслушивая нотацию Лехи.
- "Н-не говори"! Что он, сам не увидит? У тебя завтра уши как у слона будут.
И вправду, наутро уши распухли и стали похожи на мясистые розовые лопухи. Суптеля иронически оглядел их и сказал:
- Хорошо еще - уши, а если бы ноги? В госпиталь отправлять?
- Он теперь на индийского слона похож, - ощерялся Леха. - Жарко станет - обмахиваться может. Слоны обмахиваются, сам видел. Будь другом, попробуй.
- Помолчи! - оборвал его недовольный старшина и строго посмотрел на Васю. - Шутки шутками, а из строя ты себя вывел. В воду с такими ушами нельзя, и не только в воду. Будешь дежурить, пока…
- …уши не отвалятся, - снова встрял Леха. Суптеля хмуро покосился. Леха сделал невинный вид.
- …пока не заживут, - закончил свою мысль Суптеля. - И подумай кое о чем.
Вася понимал, что из-за этих проклятых ушей подводную его нагрузку берут на себя товарищи. Еще два дня назад старшина сказал, что пора Васе приучаться ходить под воду, начинать работать. Тот краткосрочный из-за войны этап учебы в водолазной школе практически ничего Васе не дал. Водолаз становится водолазом при постоянной тренировке, при постоянных спусках под воду. В школе спусков на грунт было очень мало. И после прибытия на Север Вася еще ни разу не надевал скафандр. Да и Суптеля жалел его - успеет еще наработаться.
Притом сначала шла разведка: где и как лучше разбирать завалы топляков, и в воду ходили самые опытные - старшина и Андрей.
И вот история с этими ушами!
Но втайне Вася был рад своим обмороженным ушам. Сам себе не признаваясь, он страшился воды. И когда думал о том, что рано или поздно все равно придется идти под лед, у него холодело в груди, и мысленно он молил, чтобы этот день настал как можно позднее. Пока все так и было, пока проносило. Теперь вот уши помогли.
Когда водолазы ушли на работу, Вася, чтобы загладить как-то свою вину перед ними, решил сварить на обед что-нибудь повкуснее. Сам он очень любил перловый суп, поэтому решил сварить именно его. Растопив печь и приготовив все для варева, он задумался о том, что же первым надо кидать в кипящую воду: перловку или сушеный картофель (на Север он поступал только в таком виде). Подумав-подумав, и так и не решив этого вопроса, и боясь повторить историю с супом из рыбы и мяса, Вася пошел за советом к тете Нюре, к своей хозяйке.
Еле открыв мерзлую разбухшую дверь в избу, Вася увидел тетю Нюру, сидящую за столом. Вася поздоровался, но тетя Нюра не ответила. Она сидела, обхватив голову тощими голыми по локоть руками, и, устремив глаза в бумажку на столе, так и осталась сидеть. Ее закаменелость, ее серое, будто в налете печной золы лицо, ее судорожно скрюченные пальцы на голове заставили Васю остановиться у двери. Он растерянно повел взглядом по неубранной избе и увидел забившегося в угол Митьку. Мальчонка не спускал с матери широко раскрытых глаз. А она сидела над какой-то бумажкой, и лицо ее пугало неподвижностью. Вася почувствовал, что случилось что-то страшное, непоправимое, но что именно, еще не понимал и не знал, что делать: стоять и ждать, когда тетя Нюра выйдет из оцепенения, или уходить. И когда за спиной бухнула дверь, он обрадовался.
Пришла Назариха, шустрая, везде поспевающая старушка, и прямо с порога, перекрестившись на передний пустой угол, запричитала неожиданно молодым и звонким голосом:
- Ой, горюшко, ой, горе какое! И что же такое на свете деется! И когда этот Итлер, трижды клятый, провалится в тартарары, супостат! Скоко жизнев, скоко мужиков!..
Теперь только Вася понял, что этот узенький маленький листок перед тетей Нюрой похоронка.
- Нюра! Ты чегой-то? - тревожно спрашивала Назариха, заглядывая в лицо женщине. - Никак зашлась! А? Ты поплачь, сизокрылая, поплачь, с сердца камень упадет.
Тетя Нюра хранила страшное молчание, и Васе стало не по себе.
- Зашлась, ой зашлась! - хлопотливо и бестолково засуетилась возле хозяйки старушка. - Ей слезу надо пустить, - глянула она на Васю, - а то сердце лопнет, осиротит совсем ребятишек. Нюра, Нюра! Ах ты господи, что делать-то! Слезу надоть, слезу…
Снова открылась дверь, и в морозном пару возникла Клава.
- Ой, Клавдеюшка! - бросилась к ней Назариха. - Кабы худа не приключилось! Закаменела Нюра.
Клава, на ходу распутывая заиндевелую шаль, подошла к хозяйке.
- Нюра, - тихо, почти шепотом сказала она, - ты поплачь. Не сиди так. Слышишь?
Тетя Нюра не откликнулась, взгляд ее по-прежнему был устремлен на бумажку, синие губы намертво спаяны. Клава скинула с себя телогрейку, испытующе посмотрела в лицо хозяйки и вдруг, к великому изумлению Васи, ударила - сильно, наотмашь! - тетю Нюру по лицу. Пощечина гулко раздалась в пустой избе. Тетя Нюра качнулась, но качнулась отрешенно, закаменело, будто это и не ее ударили. А Клава ударила ее еще раз, другой, третий! Это было так неожиданно и странно, что Вася хотел было закричать: "Что вы делаете!", но тут же увидел, как вздрогнула всем телом тетя Нюра, повела тусклым незрячим взглядом по избе и прошептала:
- Нюся, Митька…
Клава сильно трясла тетю Нюру за плечи и настойчиво твердила, строго глядя ей в глаза:
- Поплачь, поплачь, слышишь! Плачь, Нюра!
В мутном взгляде тети Нюры проскользнула какая-то осознанная мысль. Будто просыпаясь от тяжелого сна, она посмотрела на Клаву, с трудом узнала ее, уронила ей голову на грудь и закричала дико, с нестерпимой болью. Васю продрало морозом по спине. Рыдания сотрясали худое тело тети Нюры.
- Плачь, плачь, - шептала Клава и, прижимая ее голову к своей груди, гладила ее по волосам, как ребенка, и все повторяла:
- Плачь, плачь.
- Слава те, господи, слава те, господи, - мелко крестилась Назариха. - Теперя отойдет. Слезой камень выйдет. А то ведь страсть какая - зашлась, закаменела.
Клава усадила тетю Нюру на кровать, застланную лоскутным разноцветным одеялом, и сказала Васе, столбом стоящему у дверей:
- У вас спирт есть, принеси полкружки. Скажешь Семену, что я просила.
Вася с готовностью выскочил в дверь. Когда вернулся, в избе было уже полно женщин. У печки стояла Тоня, прижимая к себе маленькую Нюську, закутанную в старую шаль. Они обе только что вошли с улицы. Девочка уткнулась в ее колени и замерла. Тоня, прикусив нижнюю губу, смотрела на Васю глазами, полными слез.
Женщины поселка одна за другой тянулись к осиротевшему лому. Входили тихо, кто оставался у двери, кто около печки, кто проходил к столу. И все молчали, скорбно глядя на тетю Нюру, ничком лежавшую на кровати. Они глядели на новую вдову. Многие из них сами были вдовами, другие могли в любой день стать ими.
Клава развела в эмалированной кружке спирт водой и подняла голову тете Нюре. Тетя Нюра отрицательно замотала головой, но Клава властно приказала:
- Пей! Все выпей!
- Выпей, выпей, - дружно поддержали женщины.
Стуча зубами о край кружки, тетя Нюра сделала глоток, поперхнулась, закашлялась, бессильно отводя рукой кружку. Но Клава настояла на своем:
- До дна, до дна!
Оглушенная спиртом, тетя Нюра сразу обмякла и повалилась на кровать, протяжным стоном вобрала в себя воздух и уснула. Но и во сне ее изношенное тело продолжало содрогаться от внутренних рыданий. Женщины сидели молча, не сводя сухих, давно выплаканных глаз с тети Нюры. Натруженные работой, худые и некрасивые руки строго и устало лежали на коленях.
Вася впервые остро и ясно ощутил общее горе женщин. Он вдруг почувствовал огромность страданий всего народа. Война, которая до этого являлась ему в образе подвигов, орденов и славы, вдруг открылась ему новой и страшной стороной. Он впервые видел женщину, получившую похоронку. Он знал, слышал, читал о них, но вот так, воочию, увидел впервые, и это ударило его в самое сердце.
Пришел директор, вслед за ним вошла его жена. Директор обвел всех долгим взглядом, посмотрел на пустую кружку на столе, потянул носом.
- Это верно, это первое дело, - одобрил он. И прямиком, прихрамывая и стуча палкой, подошел к Митьке, который так и сидел, забившись в угол. Директор вытащил Митьку из угла, сел на лавку и посадил мальчонку себе на колени.
- Ну, Митрий, теперь ты за главного в доме.
- Парень сильный, - сказала Клава и грустно улыбнулась, - ни слезинки не выдавил.
- В отца пошел, - поддержала Назариха. - Тимофей-то ногу под круглую пилу подвернул, два пальца оттяпало, а он и не ойкнул. И Митрий - кремень сердцем.
- Это по-гвардейски, - одобрил директор. - Теперь он хозяин в доме, две бабы на его плечах. Управляться надо, чего он нюни будет распускать. Верно? - Директор нагнулся к понурой голове пацана.
Митька согласно кивнул, и ясные крупные слезы хлынули из его глаз. Директор крякнул, что-то хотел сказать, но горло ему сдавило, и он замотал головой, будто оглушили его, и все никак не мог произнести слово, а сам все крепче прижимал к себе Митьку.
У Васи тоже сухая спазма перехватила горло, и глазам стало горячо от набежавшей влаги. Чувствуя, что сейчас заревет, он выскочил на мороз. За ним Тоня. Она оступилась с тропинки и вязла в сугробе возле крыльца. Вася помог ей выбраться. Она припала к его груди и все повторяла:
- Не надо, не надо было отдавать. Пускай бы не знала.
Вася стоял растерянный, боясь пошевелиться и оттого, что Тоня положила ему голову на грудь, и оттого, что совершенно не знал, как помочь тете Нюре, и Митьке, и всем женщинам. Теснило грудь, и больно было дышать от жалости и сострадания к этим еще недавно чужим, а теперь родным и близким людям. Он хватал открытым ртом морозный воздух и не замечал его стылости.
Февраль в тот год закрутил такими метелями, каких давно уже не помнили старожилы. Заводик стал работать с перебоями: бревна, годные по нормам ОТК для изготовления автоматных и винтовочных прикладов, лежали в лесу, в штабелях. Каждое утро выходила бригада женщин на расчистку снега. По узкой траншее, пробитой среди сугробов, вывозили коротыши на двух подводах.
В середине февраля разыгралась пурга - целую неделю света белого не видно было. В воскресенье раным-рано пришел к водолазам директор и сказал:
- Помогите, товарищи. Дорогу в лес совсем замело. Завод останавливается.
Он посмотрел на лежащих в постелях и нежившихся по случаю выходного дня водолазов, пригладил рыжеватый ежик на голове, вздохнул:
- Я понимаю, конечно, сегодня воскресенье. И работали вы всю неделю на совесть. Но надо! Воскресник, так сказать.
- Надо так надо, - сказал Суптеля, который уже встал и, растопив печку, кипятил чай. По воскресеньям он всегда дежурил сам.
- Ну вот, это по-нашему, по-гвардейски, - облегченно выдохнул директор и бодренько напялил шапку.
- А лопат хватит? - спросил Леха.
- Хватит, - успокоил его директор, а на лице Лехи появилась кислая мина. - На всех хватит. Ну ладно, пойду я женщин подымать. Клавдия уже ходит по дворам. Так я надеюсь. Сбор в конторе.
- Придем, - ответил Суптеля. - Чайку вот попьем.
Когда директор вышел, с постели подал голос Андрей:
- А, между прочим, в правилах водолазной службы запрещается использовать водолазов на тяжелых работах наверху.
- Между прочим, идет война, - тихо сказал Суптеля и потемнел лицом.
- А кто завтра в воду пойдет? Директор?
- Нет, твоя очередь.
- Вот то-то и оно.
- Сегодня можешь не ходить. - Суптеля резко захлопнул дверцу печи, куда подкладывал дрова. - Воскресник - дело добровольное. А вы, хлопцы, подымайтесь, чай закипает.
Вася поднялся первым. Леха, видя, что разговор кончился в пользу старшины, начал нехотя одеваться. Андрей тоже молча скинул с себя одеяло.
Морозная вьюжная темь встретила водолазов за порогом. Кое-где слабо пробивался свет окошек, будто были они за тридевять земель. Северный ветер, словно подкарауливая, внезапно налетал из-за угла, яростно толкал то в бок, то в спину, стараясь сбить с ног, то бросал в лицо сухой колючий снег, то глухо ударял в стены домов. Вздохнуть полной грудью под этими мощными ударами было невозможно, и матросы, задыхаясь и защищая лица руками, наклонив головы, цепочкой потянулись к конторе. Поселок как вымер. Только снежная кутерьма ошалело металась по улицам.
Зябко вздрагивая после тепла и стараясь пересилить вьюгу, Андрей крикнул Васе, шагавшему за ним:
- Не очень-то бабы бегут в контору. Ни одной не видать.
Но контора была битком набита женщинами.
- Силов больше нету, - надрывным голосом говорила директору женщина с бледным измученным лицом. - В кои-то веки один выходной выпал, и тот отбираешь.
- Я не неволю. - Директор прикладывал к груди руки. - Я прошу, товарищи женщины. Пришел приказ - дать к концу месяца шестьсот пятьдесят заготовок сверх плана. Если сегодня коротыши не подвезем, сорвем военный заказ. Без дороги трактор не пойдет. Дорога нужна. А после обеда будет трактор.
- Силов нету, - стояла на своем женщина.
- Надо, Глаша, - сказала Клава. Даже в латаной телогрейке, в бумазейных шароварах, заправленных в подшитые валенки, и в старой шали она выделялась среди женщин опрятностью и спокойной уверенностью. - Кто ж, кроме нас, сделает.
- Да чего вы меня уговариваете! - в сердцах ответила женщина, - Что я, не понимаю - хуже других? Силов, говорю, нету. И дома как в сарае, ребятишки без призору, стирка накопилась.
- Передышки бы хоть денек! - звонко поддержала женщину Фрося.
- А когда ты рожала, тебе передышка была? - спросила Клава.
- Чего? - оторопела Фрося.
- При родах, говорю, отдыха нету. Чем больше поднатужишься, тем быстрее. Так и тут.
- Ну, ты скажешь! - смущенно отмахнулась Фрося и покосилась на водолазов, хотела что-то сказать, но ее перебил голос диктора по радио: "Говорит Москва! Говорит Москва! Приказ Верховного Главнокомандующего!"
Все повернули головы к стене, на которой висела черная бумажная тарелка репродуктора, и замерли. Диктор говорил о том, что семнадцатого февраля 2-й Украинский фронт ликвидировал окруженную Корсунь-Шевченковскую группировку противника и в результате ожесточенных боев немецко-фашистские войска потеряли пятьдесят пять тысяч убитыми. Восемнадцать тысяч взято в плен, и захвачены огромные трофеи.
Вася смотрел на женщин, жадно, строго и внимательно слушавших приказ Верховного Главнокомандующего, и понимал, что все они сейчас думают о своих мужьях, сыновьях, братьях и молят бога, чтоб остались живы они там, на фронте. А диктор победным голосом перечислял фамилии генералов, чьи войска особо отличились, и что этим войскам присваивается почетное звание "Корсуньских", и что сегодня, восемнадцатого февраля сего года, в ознаменование этой победы, будет произведен салют в столице нашей Родины - Москве.
Когда смолкло радио, в глубокой тишине раздался хрипловатый от волнения голос директора:
- Теперь уж и граница близко. Поди, закончим летом войну, а?
Он обвел всех вопрошающим взглядом. Ему никто не ответил.
- Ну что ж, товарищи женщины! - весело сказал он. - Давайте на воскресник. Слыхали, как наши их? И мы тут тоже не подведем, по-гвардейски чтоб!
- Господи, хоть бы вернулся, - сказала та самая женщина, которая говорила, что "силов нету". - Хоть какой, без рук, без ног, лишь бы вернулся.
И столько было тоски и боли в ее голосе, что все невольно посмотрели на нее.
- Он где у тебя, на каком? - спросил директор.
- На 1-м Белорусском.
- Значит, это не он. Это - 2-й Украинский.
- Кузнец же вон - ничего, работает, а без ног, - продолжала, как бы сама с собой говоря, женщина. - У Марины муж в госпитале, без руки. Ну и что! Главное - живой!
- Вернутся, вернутся наши мужья, - сказала Клава. - Не всех убивают. А чтоб скорее вернулись, нам надо дорогу чистить и бревна вывозить, - твердо закончила она и первой пошла на выход. За ней жена директора и Дарья.
Надо было расчистить дорогу на открытом месте, где гулял на свободе ветер. Встали по два человека в ряд и начали. Забеленные снегом фигуры порою совсем скрывались в метели. Впереди пробивались Суптеля и Леха.
- Мы забойщики! - крикнул Леха. - Как в шахте. А вы отвальщики.
Пурга совсем озверела, рвала и метала со всех сторон. Половина работы шла впустую. Только расчищали участок дороги, как его начинало заносить. Но упорство людей было сильнее вьюги. Они шли как в атаку, как те, кто окружил Корсунь-Шевченковский котел. Вася был весь мокрый, но темпа не сбавлял, а даже, наоборот, все увереннее и ожесточенней становились его движения. И все вокруг него работали как черти. Азарт работы захватил Васю, и он старался изо всех сил. Наши на фронте побеждают, неужели они здесь не могут? Когда Васе выпадало быть "забойщиком", он чувствовал себя солдатом, поднявшимся в атаку. Яростно и весело рубил он лопатой слежавшийся снег на куски, подхватывал их и бросал. Он не обращал внимания на снежную крупу, что била ему в лицо, попадала за шиворот распахнутого от жары полушубка.
Он работал в каком-то радостном и ожесточенно-веселом запале. От него валил пар. Ему уже несколько раз предлагали смениться с "забойщиков", но он отказывался и до тех пор врубался в снежную стену, пока его не оттолкнули.
- Черт бешеный, загонишь себя! - крикнул с веселой озверелостью Леха.
Сердце от напряжения колотилось где-то в горле, ноги дрожали, но руки были легкими и сильными и просили работы. Вася стоял и улыбался. Они видел вокруг веселых и азартных людей. Ого, выше человеческого роста пробили они в этих сугробах траншею. А рассвет еще не наступил, еще было рано.
Пурга ослабла.
Ярко горел костер на расчищенной дороге. Столб пламени с гудением высоко поднимался в темное небо, и по синему снегу бежали розовые блики… У костра чернели фигуры, высвечивая красными лицами.
- Иди, погрейся! - крикнул кто-то, кажется, Фрося, и Вася пошел к костру, улыбаясь от переполнявших его чувств. "Как на фронте, - мелькнула мысль, - один за всех и все за одного".
Перекурив и отогрев пальцы, Вася снова кинулся как врукопашную, снова яростно и победно врубался в снег и удивился, когда дорога вошла в лес.
- Все, что ль? - недоуменно спросил он.
- Не наработался? - откликнулся Андрей. - Ломись вон на сопку.
В лесу было тихо, ветер сюда не доставал - прикрывала сопка. И только теперь Вася заметил, что наступает рассвет.
Необдутые снега лежали как синий сахар, в иголочном куржаке цепенели деревья, верхушки их слабо проступали на синем утреннем небе. Все кругом было сине, призрачно, заколдованно. Неясной, расплывчатой громадой чернела впереди глубина леса, а позади светились два-три поселочных огонька.
И тишина как во сне.
Будто и не было пурги. Казалось, пошевелись, тронь эту тишину - и рассыплется, исчезнет синяя зимняя сказка.