Закончив доклад о победах на фронте и в тылу, директор прочитал поздравительную телеграмму из города и свой приказ о премировании лучших работниц завода головными платками, отрезами ситца и фланели. Дарье вручили валенки, Фросе шаль. Многие получили флаконы тройного одеколона и пудру. Женщины радовались подаркам, как девчонки, на время забыв, что идет война, что дома ждут голодные ребятишки и что, может быть, сейчас где-то там на фронте умирает муж или брат. В клубе к запаху свежевымытых и непросохших половиц примешался радостный довоенный запах счастливых вечеров.
Директор объявил, что будет выступать художественная самодеятельность. Фрося вскочила со скамейки и, одергивая платье, сказала Дарье:
- Ушивала в боках. Надела, а оно свободно. Похудела.
- Не прибедняйся, - ухмыльнулся Леха. - Есть за что взяться.
Фрося шутейно стукнула его по плечу и захохотала, стрельнув глазами на Васю.
Президиум освободил сцену и занял место на скамейках в зале. Суптеля сел рядом с Клавой, и это сразу было отмечено женщинами, и они зашептались со значением. Леха умчался за кулисы. Он был активным участником самодеятельности, больше всех суетился, организовывал что-то, о чем-то беспокоился.
Первой играла Дарья соло на трехрядке. Играла хорошо. Ей долго аплодировали, а она смущенно стояла, не зная, что делать - кланяться или нет. Потом под аккомпанемент Дарьи Фрося исполнила "Синенький скромный платочек" и "Темную ночь". Ей тоже горячо хлопали и кричали "бис!". И она запела веселую песенку "Вася-Василек". Пела, а сама смотрела на Васю, и все оглядывались на него и улыбались, а он готов был от смущения провалиться сквозь землю и очень обрадовался, когда Фросю сменил Леха. Под звуки трехрядки Леха плавно и важно выплыл на сцену - ни дать ни взять коломенская верста - и, пройдясь перед зрителями и бросая неотразимые улыбки в зал, вдруг рванул чечеточку. Он выкручивал такие фортели, откалывал такие коленца, что зал только восторженно ахал.
Его заставили повторить.
- Вот, черт, выкаблучивает! - восхищался директор. - Это по-нашему, по-гвардейски.
Леха разошелся, будто выплясывал себе невесту.
Потом завели граммофон, и зазвучало сентиментальное танго. Леха с Фросей исполнили показательный танец. Оки плавно скользили по сцене. Леха то отодвигал на всю длину своих рук партнершу и томно смотрел ей в глаза, да так смотрел, что в зале замирали и ждали, что вот-вот Леха скажет любовные слова, то вдруг прижимал Фросю к себе в страстном порыве и делал стремительный поворот, и глаза его горели. Женщины в зале млели от чувств и втайне завидовали Фросе, которая с видом бывалой актрисы подыгрывала Лехе.
Потом девушки, одетые в матросскую форму, под руководством Лехи станцевали "Яблочко", чем привели всех в неописуемый восторг.
Когда выступление самодеятельности закончилось, Клава пригласила дорогих гостей в другую комнату к столу. Там директор со стаканом в руке опять произнес речь:
- Дорогие товарищи женщины! Наша славная Красная Армия наносит гвардейские удары по врагу на фронте. А вы здесь, в героическом трудовом тылу, помогаете ей ковать победу над проклятым Гитлером. А врага бьют, сами знаете, и пулей и штыком. А еще и прикладом. А вы-то как раз и делаете заготовки для этих прикладов. А какая винтовка без приклада? Никакая, отвечаю. Значит, без вас бойцам на фронте не обойтись. Это, товарищи женщины, государственный вопрос…
Директор продолжал говорить, но Вася уже не слушал его, потому что сидящая против него за столом Фрося зашептала громко:
- Дашь, глянь, как она его стерегет. Так и зыркает по сторонам.
Фрося показала глазами на жену директора, которая сидела с ним рядом, во главе стола, и настороженно оглядывала женщин, будто ждала нападения из-за угла.
- Все равно не углядела, - тихонько хохотнула Дарья.
- О-о, Глашка оторвала подметки на ходу! Неужто и впрямь не знает? Притворяется, поди. Весь поселок знает.
- Может, и не знает, - пожала плечами Дарья.
- Ну-у! - с сомнением протянула Фрося. - Наши бабы да не донесут. Не успеешь чихнуть, а уж говорят "будь здорова!". А тут такое дело!
Фрося наклонилась к Дарье и что-то зашептала ей на ухо.
- Пря-ям, - протянула Дарья и усмехнулась.
- О-о, - Фрося откинулась на стуле. - Нимало. Так я тебе и поверила.
- Да брось ты!
- Строишь из себя. Я ведь вижу - всерьез дело пошло. Глянь на себя - цветешь вся.
Дарья в этот вечер была неузнаваемо хороша. Сдерживаемая радость светилась в ее глазах. Даже голос ее изменился, напевным стал, пропала хрипотца. Таким становится человек, внезапно обретающий счастье.
Фрося стрельнула глазом на Васю и опять зашептала на ухо Дарье. Он почувствовал, что говорят о нем, и сидел как на иголках.
- …За вас, дорогие товарищи женщины! - закончил свою речь директор и поднял стакан. - За победу!
Все чокнулись кружками и стаканами, и Вася тоже. Он впервые в жизни выпил стакан бражки. Она была вкусна и совсем не горька, а как крепкий холодный квас. Фрося и Дарья настояли, чтобы он выпил. Их поддержал Леха, а старшина был на другом конце стола с Клавой. И Вася постеснялся отказаться.
После второго стакана все вокруг стали хорошие и родные, и Вася всех их любил. Сначала было немножко грустно, что нет Тони, но потом он забыл о ней. А когда Дарья голосом звонким и высоким завела о том, как выходила на берег Катюша, и как она берегла любовь, и когда женщины стройно и ладно подхватили песню, восторженное и радостное чувство наполнило сердце Васи и его прямо-таки стало приподымать со стула, чтобы сделать всем этим прекрасным людям что-нибудь доброе и хорошее. Кругом уже все пели, смеялись и громко переговаривались через стол.
- Глянь, - сказала Фрося Дарье и показала глазами на Андрея. - Уже к Люське примазывается. Надо шепнуть, а то он задурит девке голову.
Андрей весь вечер не отходил от рыженькой симпатичной девушки и, видать, говорил ей что-то очень приятное, потому что она все время улыбалась.
- Ты слыхала, как Люба поперла его?
- Нет, - Дарья приготовилась слушать.
- Сама рассказывала. Прилип провожать после клуба. Позвольте проводить, ах вы мне нравитесь, ах я такой одинокий - начал "заливать Америку". Довел до крыльца, в дом просится, погреться. Впустила она его, чаю попили. Ну и начал он издалека, как бес туману напускает, и все про одиночество нажимает. Разжалобить чтоб, бабье сердце растопить. А потом пристал, как с ножом к горлу. Глядит Люба - дело серьезный оборот принимает, в доме она одна, а он сильный, руки железные. Вырвалась кое-как, со стены карточку Гришину сдернула и как иконой открещивается от него и такие слова говорит: "Вот гляди, это муж мой, Гриша. А ежели это ты был бы, и к твоей жене вот так бы приставали? Сладко бы тебе было?" Он и скис. А Люба ему говорит, иди, мол, к вдовам, им уже некому изменять, а меня не трожь. Я своего нареченного подожду, он у меня живой еще и крепкую надежду на меня имеет…
Завели граммофон, снова зазвучало танго, и Фрося потащила Васю танцевать.
- Держи, - шепнула она и сжала Васину руку.
- Держу, - мужественно сказал Вася.
- Смотри, - Фрося жарко сошлась с его грудью, - уронишь - не встану.
Вася улавливал какой-то потаенный смысл ее слов, и его бросало в жар, и в то же время у него распирало грудь от сознания, что с ним разговаривают как со взрослым.
- Даша, - попросила Клава, - заведи-ка нашу.
Дарья, тихо улыбаясь, взяла трехрядку и пробежала пальцами по перламутровым пуговицам ладов, и щемящая сердце музыка наполнила душу, а Клава сильным голосом запела о том, что позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки. Женщины подхватили, лица их погрустнели, глаза задумчиво глядели куда-то вдаль, в свою юность, в пору любви.
Позарастали мохом-травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою…
Директор, поглядывая на повлажневшие глаза женщин, забеспокоился. Он хотел, чтобы в этот день его работницы забыли, что они вдовы и одиноки, и чтоб хоть немного повеселились и оттаяли душой, потому как завтра снова непосильная работа и тяжелая жизнь.
Директор вскочил, крикнул Дарье, чтоб она играла "Барыню", и топнул ногой, но тут же сел от боли. Но порыв его уже подхватила Клава и плавно пошла по кругу, поводя плечами в накинутом платочке, все набирая частоту перебора ногами. Рослая, статная, с полуприкрытыми хмельными глазами, она приковывала внимание плавностью и силой раздольной русской пляски.
Директор улыбался и глядел на нее, как смотрят на свою любовь. Его толкнула в бок жена, и он хмуро отвел глаза. Жена директора срезала Клаву злым взглядом, а Клава победно повела бровью в ответ и с плясовой игривостью поглядела на Суптелю, вызывая его на круг. Старшина отказался, ссылаясь на свою раненую ногу, и вместе него лихо отплясал Леха.
Вася выпил еще стакан и танцевал с Дарьей, а потом с Фросей и еще с какой-то девушкой, крепко державшей его за плечо, и уже не знал, которая из них шептала, чтобы он проводил ее домой. Потом он выпил еще, и ему было очень весело, и все хотелось кого-то обнять. Остальное он помнил смутно, вроде бы пел Суптеля украинскую песню, вроде бы снова плясал Леха, и вроде бы его, Васю, кто-то целовал…
Отрезвел он на морозе и обнаружил, что идет под руку с Фросей, и идут они уже через снежное поле.
- Иди, иди, миленький, иди, хорошенький, - говорила она ласково и вела его, поддерживая.
И он шел, плохо соображая, что с ним и куда его ведут.
- Ну, вот мы и пришли. Вот мой дворец.
Вася трезвел с каждой минутой, и ему было стыдно, что он так напился и, наверное, вел себя нехорошо. Он стал торопливо прощаться.
- Что ты, что ты. - Фрося держала его за рукав. - Зайди, погрейся, а то не добежишь обратно.
- Нет, я пойду.
- Зайди, зайди, а то опять уши обморозишь, - тихонько засмеялась Фрося.
Она уже сняла замок и отворила дверь в сенки.
- Заходи, - почему-то шепотом сказала Фрося. - И стой тут, а то ведро опрокинешь. Я закроюсь.
Она задвинула засов, нашарила Васину руку и сжала ее. Открыла дверь в избу.
- Входи, - тихо выдохнула она, и у Васи от этого шепота тревожно екнуло в груди. - Не споткнись, порожек высокий.
С бьющимся сердцем Вася шагнул в теплую тьму. Пахнуло угаром и вымытым полом. Фрося захлопнула дверь.
- Вот мы и дома. - Она потянула носом. - Печку рано закрыла. Но ничего. Я сейчас огонь вздую. Ты где?
Она наткнулась на него.
- Ой, вот ты где! Сейчас я… А может, не надо огня? Фрося подождала ответа и торопливо заговорила:
- Ты раздевайся, раздевайся, а то озяб, поди. Вон мороз-то какой! Как кипятком шпарит.
В замерзшее окно просачивался лунный свет, и Вася уже различал предметы. Фрося легко и бесшумно ходила по комнате, скинув шубейку и шаль, тряхнула волосами. Подошла к печке и, греясь, приложила к ней ладони, прислонилась всем телом и на какой-то миг замерла.
- Чего стоишь-то, раздевайся.
Фрося подошла к Васе и стала расстегивать шинель, руки их встретились.
- У-у, какие руки у тебя холодные. - Она погладила их. - Поди, сердце горячее?
Фрося вдруг схватила голову Васи ладонями и впилась в его рот сильными губами. Вася задохнулся и так стоял, боясь сдвинуться с места. Он ощутил горячую ее дрожь и вдруг начал дрожать сам. Почувствовал, как она обмякла и стала заваливаться на спину. Он схватил ее, боясь, что она упадет. Какое-то время Фрося продолжала прижимать его к себе, но неожиданно оттолкнула и с досадой сказала:
- Господи, телок какой!
- Я не телок, - хрипло сказал Вася и не узнал своего голоса.
- А чего же ты… - Вася почувствовал, как она напряглась, насторожилась. - Да ты, поди, еще… Погоди, сколько тебе лет?
- Семнадцать, - не посмел соврать Вася.
- Семнадцать! - пораженно протянула Фрося. - Господи! Я думала, старше. Ой, а я-то… совсем угорела. Вот подлая, вот подлая!..
Она отошла к печке и прислонилась к ней щекою, ладошками, грудью. Вася стоял в полурасстегнутой шинели и не знал, что делать. И вдруг он услышал какие-то странные звуки: Фрося не то смеялась, не то плакала.
- Вы плачете? - робко спросил Вася. - Я вас обидел?
- Нет, Вася, - вздохнула Фрося. - Это я тебя чуть не обидела.
- Нет, что вы! - стал уверять он ее. - Вы меня не обидели.
Вася очень обрадовался, что вот она совсем и не обиделась на него. Фрося провела руками по своему лицу, вздохнула глубоко, будто вынырнула из омута, и сказала:
- Век бы себе не простила. Это бражка в голову ударила. Как угорела все равно. Ты скинь шинель-то, не бойся.
- Я пойду.
- Погрей хоть руки, вот печка.
Вася подошел к печке и прислонил ладони к теплой стенке. Фрося стояла рядом, тоже приложив руки к печке, и говорила ровным, уже спокойным голосом:
- Я ведь баба. Намного старше тебя, мне двадцать три. Я иной раз сама себя пугаюсь. Ты не осуждай.
- Нет, что вы, что вы! - искренне уверял Вася. - Вы хорошая.
- Хорошая, - усмехнулась Фрося. - Спасибо на слове.
- Ну, я пойду, - попросился Вася.
- Иди, Василек, иди. Да не говори никому, что у меня был.
Она заботливо повязала ему тесемки под подбородком.
- Лицо-то прикрывай, а то в поле ветер режет. Ты не серчай на меня, ладно?
- Я не серчаю, нет, вы не думайте.
- Ну, вот и хорошо. - Она легко поцеловала его в щеку. - Ох ты, господи, вот доля наша бабья. И когда эта война кончится! - вдруг вырвалось у нее с мучительным надрывом. - Ну, ступай, ступай!
Вася шел по полю и не замечал мороза. Впервые по-взрослому он осознал, как трудно женщинам одним, постиг, что война страшна и здесь в такие вот ночи.
Дома он застал старшину и директора, сидящих за столом. Оба встретили его внимательным взглядом.
- Жив? - спросил старшина.
- Жив, - смущенно ответил Вася.
- Тебе, парень, молоко пить покуда, - сказал директор. - Не привыкай к этому зелью. - Он кивнул на кружку. - И здоровью вред, и уму-разуму.
- Ложись спать, - приказал Суптеля, хмуро посматривая на Васю.
- Ложусь, - покорно согласился Вася, понимая, что сейчас самое лучшее лечь спать: и старшина ругать не будет, и, наверное, он помешал им вести какой-то свой разговор.
Вася быстренько разделся и юркнул в постель, отвернулся лицом к стене.
Думал, что как только ляжет, так уснет, но уснуть не мог. Перед глазами стояла темная комната, слышался прерывистый шепот Фроси, руки все еще чувствовали, помнили ее горячее тело, его тяжесть. И никак не проходило ощущение какой-то вины перед нею, а в чем вина, объяснить не мог.
Он слышал, как старшина и директор молча чокнулись алюминиевыми кружками, выпили и сочно закусили головкой лука.
- Умаялся, - с усмешкой в голосе сказал директор.
- Спит, - согласился Суптеля. - Салажонок еще совсем.
- Юнец-юнец, а к Фроське поперся.
- Она сама его повела.
- Сама не сама, а пошел, - стоял на своем директор. - Наш брат всегда так, это уж в крови. Вроде бы весь резон к одной идти, а идешь к другой. Ему вон к Тоньке надо было - уши морозить, а он к Фроське - в тепло.
Они помолчали, и в этом молчании Вася уловил, что думают они сейчас совсем не о нем.
- Понимаешь, комиссар она у меня, - вздохнул директор - я командир, а она комиссар. Когда надо баб поднять, она подымает. Вот тогда, на воскресник, она по домам ходила, по-бабьи, по-своему с ними поговорила - и пришли. Дай прикурю.
Вася услышал, как директор, шумно чмокая губами, прикуривает и глубоко затягивается махорочным дымом.
- Вот, - снова сказал он. - Первое - это комиссар. А теперь второе. Почему комиссар? Она беспартийная. Отвечаю. Потому что святая она. Да! Не таращь глаза. Святая. На нее бабы, как на божничку, молятся. Они из-за ее чистоты сами чистые ходят. Это понимать надо. Ежели она сейчас оплошает, коллектив весь рассыплется. А это на фронте отразится. Это дело государственной важности. Вот какая диспозиция. Директор помолчал, слышно было, как он курит.
- В женском деле она кремень. Я знаю. Но ведь, как говорится, и на старуху бывает проруха. А она, какая старуха, ей двадцать шесть. Опять же баба. Женщина-женщина, а все баба. Живая. И вдова. Ждать некого, изменять некому. Похоронку еще в сорок первом получила. И за все эти годы - ни-ни. Кремень. - Директор вздохнул. - А тут вижу, сдает позиции. И я ее понимаю, жалею, и опять же - позиции сдавать нельзя. Вот какой коленкор. Тут как в обороне, знаешь, один дрогнул, побежал, и другой кинулся за ним. Понимаешь?
Суптеля не отвечал.
- И третье. Такие женщины, как она, позарез народу нужны. Это вопрос государственной важности. Я тут гляжу не только на нее, а на весь наш поселок, на весь народ. Ты чего молчишь? Не согласен?
- Согласен, - глухо сказал Суптеля. - Скажи, а ты случайно не влюблен в нее?
Директор крякнул, молча чокнулся кружкой, выпил и сказал:
- В яблочко угадал. Всю жизнь. С парней еще.
- Так я и подумал. А чего ж не женился, если с парней еще?
- Насильно мил не будешь. Слыхал такую пословицу?
- Слыхал.
Помолчали. Директор опять заговорил:
- Вышла она за моего дружка закадычного. Парень был орел! Под Ленинградом погиб. С той поры заледенела она, а тут вижу, оттаивает. И радостно за нее, и страшно. Вот боюсь, как отец, боюсь. Понимаешь?
- Понимаю.
- Ни черта ты не понимаешь! - зло сказал директор.
- Это почему? - удивился Суптеля.
- А потому, что я на твоем месте взял бы да и женился на ней.
Вася услышал, как старшина встал из-за стола и полез в сундук, где хранился спирт в бутыли.
- Вру я, - вдруг сказал директор. - Вру, что, как отец, беспокоюсь. Люблю я ее. До сих пор люблю. Понимаешь? И жена об этом знает, и она, Клава, да и весь поселок знает. Я ведь с горя женился, когда она замуж за дружка моего вышла. Пил, буянил, по бабам ходил. Все думал - вытравлю из сердца! Ну, с женой на этой почве разлад семейный. Тоже, если подумать, изломал я ей жизнь. И так кинешь, и эдак - все клин. А она детей любит.
- Клава?
- Нет, жена. Детей у нас нету. Говорят, от нелюбимой не рожаются.
- Рожаются.
- А у нас вот нету.
Вася вспомнил, что не один раз видел жену директора у тети Нюры, то оладушек принесет, то сахарку. Видел, как она на улице вытирала Митьке нос, приговаривая: "Сиротиночка ты моя, несмышленыш". Подвязала ему тесемки у шапки и, помахав рукой, ушла.
Старшина налил в кружки, чокнулись, выпили.
- Мысль какую-то я потерял, - сказал директор. - О чем я говорил?
- О жене.
- Нет, это я помню. Я о Клаве что-то важное хотел сказать. Да, вспомнил. Если бы ты на ней женился, я бы сплясал на вашей свадьбе, самый веселый человек бы был. Ей-бо! Потому как знаю, что любит она тебя. А раз уж полюбила, то навек. - Голос его окреп. - А шутки шутковать не позволю. Даже против ее воли. Понял?
Суптеля не ответил.
- Ну, что-то я совсем отрезвел, - сказал директор. - И пить уж хватит.
А Вася вдруг вспомнил, как с неделю назад послал его старшина в контору и как, открывая дверь, он услышал слова Клавы: "А ты мне не указчик, Иван, не указчик. Ты по работе начальник, а в бабьем деле я сама разберусь, сама себе хозяйка".