Прозаик Адихан Шадрин живет и работает в Астрахани. В большинстве своих рассказов и повестей писатель затрагивает актуальные вопросы экологии и связанный с ними круг нравственно-психологических проблем.
В книгу вошли наиболее известные произведения А. Шадрина: "Турган-птица", "Одиночество", "Старая дорога", "Меченый".
Содержание:
Повести 1
Турган-птица 1
Одиночество 59
Рассказы 68
Старая дорога 68
Меченый 71
Примечания 78
Адихан Шадрин
Старая дорога
Повести
Турган-птица
Глава первая
…У камышового колка мелькнула тень. Матерая волчица, остановившись на крутояре, осмотрела плес, потянула воздух напряженными, влажными и нервно подрагивающими ноздрями: знакомые и опостылевшие запахи снега, камыша да чернотала. Волчица клацнула зубами и коротко взвыла. Из парной пасти вызвался злой и голодный рык. Скованно, всем телом повернувшись на яру, она метнулась в камыши и одной ей знакомыми тропами затрусила к селению.
Ближе к полуночи у крутояра, где стояла волчица и где санная дорога прижималась к берегу, показался одинокий путник. Увязая в снегу, отворачиваясь от встречного ветра, он устало сутулился под тяжестью ноши.
На человеке черный полушубок со множеством пестрых заплат. Мешок, закинутый за плечо, обледенел, смерзся с полушубком. Снег забросал его, отчего и путник и его ноша превратились в большой белый ком, медленно и неуклюже двигающийся по дороге.
Временами путник останавливался, не снимая рукавицу, приподнимал с уха шапку и, обернувшись, всматривался и вслушивался в ночь. У развилки дороги он остановился (уже в который раз!), и вдруг сердце его забилось часто и громко, будто заколотилось изнутри о ребра. Путник заторопился в сторону от дороги, вскарабкался на яр и, втиснувшись в гущу камыша, затих.
Вскоре с низового конца плеса донесся скрип полозьев. Кто-то ехал следом на двух высоких, старательно прикрытых парусиной возах. Впереди трусила собачонка. Сильные, откормленные кони, не убавляя бега, с ходу пластали сугробы. Сидевший на переднем возу натянул вожжи, крикнул что-то второму, и подводы остановились. Потом оба, откинув высокие мохнатые отвороты тулупов, соскочили с возов.
Человек, схоронившийся в камышах, узнал их: "Крепкожилины, гады… У Красавчика, знать, только для отвода глаз сети-то выбили, а потрошили зимовальные запретные ямы", - беззвучно прошептал он. Но услышал разговор и насторожился.
- Не иначе, чужаки сблудили, маячненские, поди-ка. Яшка, проверь-ка супони. Чересседельник тоже… Не набить бы холки. Тяжелые возы-то. Да поживей, можа, настигнем.
- Если наши - должны догнать. Другой дороги нет, - ответил Яков, поправляя конскую сбрую.
- Прорубь еле-еле затянулась. Ах ты, курва! Новенькие сети сблудил… паскудник.
- Ладно, тять, расстраиваться. Мы тоже не в пролове. Загоним рыбу повыгодней - и сети будут, и хаир останется немалый…
- Деньга бежит, так пусть крадут? Да я за каждую сеть башку оторву любому, мать его… - последовало грязное ругательство. - Под лед загоню стервеца, только попадись он мне.
- Трогаемся, тять, может, и вправду словим.
Тот, о ком говорили Крепкожилины, вспотел от ярости и бессилия: "В прорубь, стало быть, меня. Вас, душегубов, сунуть под лед следовало бы. Сами сблудить заставили, а теперь… Да мне, может, подохнуть проще, чем чужое брать… А детишки куда? Прасковья одна как с ними?.." Он неосторожно дернулся и тут же пожалел об этом. Собачонка, пока хозяева занимались лошадьми да справляли нужду, устало лежала у возов. Заслышав шорохи, она, захлебываясь лаем, покатилась к камышам.
- Че еще там? - спросил старик и сквозь заиндевелые ресницы посмотрел на яр.
- Лиса, должно быть, - равнодушно ответил Яков. - Или серый.
- Лошади бы учуяли. А ну-ка, глянь…
Яков сорвал с воза увесистую граненую пешню. Почуяв подмогу, собачонка залилась пуще прежнего, подступила к зарослям.
Затравленным зверем сквозь сетку камышовых стеблей человек впился глазами в приближающегося Якова, а сам осторожно, чтоб окончательно не выказать себя, потянул из-за пояса топор.
- Цыц, пустобрех, - Яков зло пнул ногой псину, нерешительно помялся у кромки, но войти в камыш не отважился. Постоял, сбежал с яра к подводе.
- Лиса… не иначе.
- Поехали. Мороз-то какой. Аж лицо узлом стягиват.
Лошади с места тронулись рысью. Под тяжелыми возами зажалобился снег.
Когда Крепкожилины скрылись за излучиной, человек вышел из укрытия. Разминая отекшие ноги, он потоптался у колка, поправил мешок и, унимая дрожь в теле, спешливо зашагал по еле приметному санному следу.
Гривастый пегий конь в передней упряжке тяжело дышал. Из широко раздутых, вздрагивающих ноздрей валил пар, изо рта с удил - падали хлопья пены. В гриву набивался снег, таял на разгоряченном теле и стекал, намерзая у груди гребешком сосулек. Когда конь сбивался с рыси, старик Крепкожилин нетерпеливо трогал вожжи, понукал:
- Но-но, Пегаш. Нажми, родной. До дома рукой подать.
Вдали замелькали редкие тусклые огоньки, и кони, почуяв дом, перешли на крупную рысь.
У въезда на яр Пегаш не сумел взять крутизну откоса. Воз остановился, попятился. Конь напрягся, но хомут снизу сдавил ему шею. Пегаш всхрапнул, откинул голову и, чтобы не опрокинуться на спину, упал на колени. Яков с отцом соскочили с возов, вцепились в оглобли. Почуяв подмогу, Пегаш рванулся, вскочил и под бодрящие крики вынес сани на заснеженный берег.
По улицам проехали, не сбавляя хода. Когда подводы остановились у крепких тесовых ворот, кони загнанно дышали. Яков спрыгнул с воза, перемахнул через забор. Взвизгнул засов, и тягуче заскрипели ворота.
Посреди двора на столбе горел фонарь.
"Изводят керосин, - недовольно поморщился старик, но тут же смягчился: - Ждут".
На пороге появилась Меланья. Пряча руки под цветастый передник, засуетилась у возов. Маленькая, сухонькая, она выглядела подростком рядом с двумя здоровенными мужиками в тулупах.
- Стол готовь, без тебя управимся. Не бабское дело, - отослал ее старик. А Яков ласково взял мать за плечи и повернул к крыльцу.
Сани вкатили под просторный деревянный навес посреди двора. Уставших потных лошадей завели в камышовую конюшню, снаружи и изнутри обмазанную глиной с примесью коровяка. Пегаш потянулся к ведру, но Яков дернул за повод:
- Не балуй. Отстоись. Ешьте вот… - насыпал в деревянное корыто по ведру овса и накинул на коней сброшенные с себя тулупы.
…В жарко натопленной избе шумно и долго раздевались. Воротники черных добротных полушубков, надетых под тулупы, и шапки на собачьем меху заиндевели и сейчас курились густым белесым туманом. С трудом стащили с ног длинные кожаные сапоги, густо смазанные дегтем и свиным салом.
Старик натянул валенки, которые Меланья достала с печи и услужливо подала ему. Яков отказался: рад был, что сбросил с себя все лишнее. Он заглянул в переднюю. Мать предупредила:
- Спит. Пожалела будить-то, пусть дрыхнет.
- Воли много даешь… - пробурчал старик. Он сидел насупившись, жесткими пальцами растирал льдинки в черной, с обильной проседью, бороде.
Меланья чувствовала, что муж вернулся сердитым, и поэтому робко посматривала на него, двигалась от стола к печке неслышно, боком, словно боясь помешать кому-то. Когда старик не в духе, лучше не подворачиваться под его тяжелую руку. А насколько тяжела мужнина рука, Меланья давно узнала: за тридцать лет жизни с Дмитрием Самсонычем радостей, пожалуй, меньше было, чем обид да слез.
И сейчас, услышав ворчню мужа, Меланья, метнулась было от стола, шепча угодливо:
- Сейчас подниму Аленку.
Но Яков, исподлобья взглянув на отца, остановил мать, мол, сам разбужу, и, косолапо ступая затекшими ногами, прошел в переднюю.
Горенка была прибранной. На зеркало в резной раме черного дерева и горку с поблескивающей позолотой посудой наброшены длинные, искусно и щедро расписанные рушники. И на комоде новая накидка. И тумбочки-треноги под черным лаком, расставленные по углам, тоже накрыты белоснежными накидками.
"К масленице", - догадался Яков.
В переднем углу перед иконостасом горела лампада - голубь на трех изящных позолоченных цепочках. В тусклом колеблющемся свете лампады позолоченные оклады икон горели огнем, и все убранство придавало дому торжественность, а потому и наступающий праздник представился Якову значительным и нужным. Он подошел к зеркалу, всмотрелся. Лицо почернело, глаза ввалились от бессонницы. Всю прошлую ночь, без отдыха, не смыкая глаз, вывозили рыбу из зимовальных ям. Сазаны там лежат многослойными пластами. Вырубай майны да выгребай рыбу и замораживай на льду. Четыре ездки сделали. Рыбу на стану у Красавчика припрятали. Недалеко от Красавчика для отвода глаз сети загодя выбили - пусть видят, что и Крепкожилины в законом положенных местах промышляют.
Когда возвращались - хотели сети выбрать, а не тут-то было. Опередил кто-то, всю справу как корова языком слизнула.
…Но гребанули хорошо. Почаще бы так! К весне отец, пожалуй, выделит его. Заживут тогда они с Аленой отдельным хозяйством. И не придется выслушивать ворчание старика…
Яков потрогал брови. В зеркале появились потрескавшиеся руки. Правду говорят, что он весь в отца: коренаст, смугл, скуласт по-азиатски, уши торчком, смоляные завитушки волос. И губы плотно сжаты, как у отца, и рот такой же великоватый.
…В глубине зеркала мелькнула Алена. Яков резко обернулся и обнял жену.
- Проспала. Тятя не серчал? - в глазах радость и тревога.
- Нет, за что же, - соврал Яков, не желая огорчать Алену.
…За ужином мать сообщила:
- От Андрея письмо. Алена, куда я дела его?
Алена поднялась и ушла в переднюю.
- Вчерась Илюшка Лихач в волости был. Из управы, слышь, передали.
Яков читал медленно, грамоту не шибко знал. Да и брат пишет по-ученому размашисто, крючки да хвостики сплошные: враз и не разберешь, что к чему.
Дмитрий Самсоныч слушал, старательно разжевывая крепкими зубами говядину и хлебая щи большой, ярко расписанной ложкой, и только после того, как Яков, окончив читать письмо, отдал его матери, а Меланья бережно сложила бумажку и сунула в кармашек под передником, он плеснул в рот стакан водки, закусил хрусткой квашеной капустой и проговорил сердито:
- Выводит, домой вертается… - Налил еще стакан водки, но в сердцах отодвинул его. - Домой. Зачем? Кого врачевать? Лихача да Макара? Что с них возьмешь? Вошь - не грош. А я-то мошну вытряхивал, думал: хоть меньшой в люди выйдет.
Старик считал, что Андрей далеко в грамоте пошел, латынь как свои пять пальцев знает, хворь любую из человека выгоняет. Ученый человек, врач… И вдруг - в село!
…Мысли о сыне вконец вывели старика из себя. Он изрядно захмелел, пил не закусывая, ругался, выказывай тем самым недовольство решением меньшого…
Меланья, зная суровый характер мужа, незаметно скрылась за печку, забралась на свою кровать, укрылась на всякий случай теплой одеялкой и чутко прислушивалась к тому, что происходит за столом. И Яков с Аленой давно вылезли из-за стола, а хозяин дома все еще буйствовал, пьяно бормотал.
Под столом лежала пустая бутылка, на столе - другая, недопитая. Старик пытался запеть, звал жену, ругал Андрея.
Перед тем как лечь, Яков вышел напоить коней, засыпать овса и заложить сено. Пегаш, почуяв хозяина, всхрапнул, потянулся навстречу. Он жадно и много пил. А потом, успокоившись, захрумкал овсом.
- Жуй-жуй, - Яков похлопал ладонью по крупу. - Завтра работенки хватит. До Красавчика не раз обернуться надо.
Раздеваясь в горенке, Яков слышал пьяное мычание отца:
Тетка Меланья
Сумлительная баба,
По двору ходит,
Руками разводит.
Ой, горюшко-горе,
Руками разводит.
Алена уже лежала в постели. Яков нырнул под одеяло и будто ожог почувствовал от прикосновения к молодому упругому телу жены.
3
А в это время, прячась в тени камышовых изгородей, волком озираясь по сторонам, от забора к забору пробирался к своей мазанке Макар Волокуша.
Холодом сводило лицо и руки. Спина и ноги ныли от усталости. Чем ближе подходил Макар к дому, тем тяжелей казалась ему ноша. Одолевая длинную дорогу, ему не раз хотелось отдохнуть, но Макар не позволил себе этого, потому как знал: остановись он на минутку, дай передышку ногам, присядь в сугроб - и уже не подняться, не увидеть дома, Прасковью, детей…
Он переборол себя, дошел. У калитки, сколоченной из просмоленных обломков старой бударки, Макар остановился, прислонился к невысокому, по грудь, камышовому забору, затих. Чутко вслушиваясь в ночные звуки, проследил за улицей. Не заметив ничего подозрительного, успокоился.
Где-то по соседству надрывно прогорланил петух, ему ответил другой, а вскоре проснулся весь полуночный петушиный хор. Налетел колючий ветер. Зашептали камышинки на повети, застонали заборы, с чьей-то крыши сорвалась доска и звонко ударилась о мерзлую землю.
Макар вошел в мазанку. В углу перед образами коптила лампадка. Огонек ее трепыхался, отчего иконы сложно оживали. Левый глаз божьей матери почернел от копоти, другой неестественно блестел в сумраке мазанки, и Макару показалось, что она, грустно раздумывая о чем-то, прищурилась одним глазом и (неодобрительно смотрит на него. Он машинально перекрестился, зашептал молитву.
Потом вытянул из-за пояса топор, упрятал его под лавку, сбросил с себя вместе с полушубком тяжелый, затвердевший, как колотушка, мешок, присел у стола. Руки непослушно дрожали; и по этой причине он долго не мог закурить.
Когда успокоился малость, отодрал мешок от повлажневшего полушубка, спрятал ношу под печь - подальше от глаз, повесил в запечье полушубок на крупный граненый шпигорник, опять опустился на длинную, до блеска отполированную детскими штанами, скамью. Шел - думал об отдыхе, о сне, а добрался вот - и спать не хочется. Сквозь клубы табачного дыма, плававшие в воздухе слоистыми волнами, окинул взором мазанку.
На широкой печи, застланной чаканкой и старым тюфяком, сшитым Прасковьей из цветастых лоскутков, спали дети. У края лежал старший - Николка. На масленицу ему одиннадцать стукнет. Уже большой, и сам это чувствует. На днях сказал матери:
- С тятей работать пойду. Хватит шманяться…
Прасковья со слезами радости на глазах передала его слова мужу. Макар после этого несколько дней испытывал непонятное ощущение. И радостно было ему, что сын подрос, в помощники годится. Но и расстроили его Николкины слова: в таком возрасте ему бы альчики еще гонять да в школу бегать.
Подрос. А там, глядишь, и Васька с Игнаткой на ноги встанут… "Три сына", - подумал Макар, и на миг в груди затеплилась гордость. Но тут же это ощущение погасло, словно немощный огонек лампады на ветру. Чем гордиться, если лежат дети едва прикрытые рваными фуфайками, из-под которых выпятились голые потрескавшиеся пятки.
Порывистый норд, содрогнув мазанку, ворвался в нее сквозь невидимые щели рам и чуть приметно полыхнул огоньком лампады. По стенам метнулись причудливые тени, блеснула глазом божья матерь. Макар отвернулся от нее, посмотрел на Прасковью. Она лежала на деревянной кровати, застланной чаканкой.
…Прошлой осенью на раскатах, возле Макарова стана, городские охотники подстрелили лебедя, а когда стали разделывать птицу и бросать перо в воду, Макар не стерпел, подошел к ним.
- Пошто добро выбрасывать?
Охотники переглянулись.
- Аль собирать будем. Рехнулся, мужик?
- Дай сюда. - Макар ощипал лебедя, аккуратно собрал перо и пух в мешок.
- Вот спасибо, - порадовались городчане. - Мы тебя покличем когда надо. А то у нас нет любителей бабьим делом заниматься.
Макар стерпел шутку, промолчал.
А Прасковья была несказанно рада: не случай, так и не видать бы ей такой пышной подушки.
Прасковья спала неспокойно, что-то бормотала сквозь сон. Из-под тулупа белели голые, ничем не прикрытые плечи и грудь. Макар долго не мог отвести взгляда от жены: иссохлась с детишками, изболелась. "Эх, житуха-голодуха, - подумал он и вздохнул. - Ребятишек бы только на ноги поднять. Тогда и помирать можно".
Не раздеваясь, Макар прилег рядом. Прасковья испуганно открыла глаза. Вначале, видимо, не поняла, а разобралась - не то спросила, не то сказала сама себе:
- Пришел… наконец-то.
- Вернулся. Спи.
Прасковья тихо всхлипнула и уткнулась лицом мужу в грудь.
- Ты чего, дуреха?
- Страшно, Макарушка. Худа боюсь, огласки.
- Господь милостив. Не даст в обиду.
- То-то и оно, что бог. Грешно перед ним.
Макар покосился на отсвечивающий глаз божьей матери.
- Оно так, конечно. Но коли пораскинуть мозгой, и греха в том нет никакого. Кусок всякому нужен. Да и сами они виноваты, хозяева объявились: их река! Ежели каждый по своей реке будет иметь, нам что делать? Их во́ды, так уж и сети отбирать?.. Я, Прасковья, чужого не трогал. Свои вернул. Живоглоты… Грехов-то они на душу взяли побольше мово…
Но Прасковья опять за свое:
- Ой, боюсь, Макарушка. Им, лиходеям, человек что соринка…
- Тише, Николка ворочается. Спи…
Замолчали.
Впадая в забытье, Макар слышал вздохи жены, ее беспокойную возню, сквозь сон донеслось:
- Прости, господи, душу грешную. Не ради корысти и злости грех на душу приняли - ради детишек, куска хлебушка ради.
Засыпая, подумал: "Зря Прасковье сказал, куда пошел. Рассопливилась…"