4
Утро порадовало Дмитрия Самсоныча необыкновенной тишиной, хрупким снегом, розовым искристым воздухом над причудливыми красноватыми сугробами. Пока Он взбирался на воз, Яков с трудом удерживал застоявшихся, запряженных в сани коней.
Старик правил Пегашом, Яков - рыжим иноходцем. Пегаш, как всегда шедший первым, привычно остановился у приплотка, покосился на хозяина и, перебирая мясистыми губами, заржал, прося корм. И эта умная повадка жеребца, и ласковое зимнее утро, и расторопность Якова, успевшего уже распустить возы и стянуть с них старую парусину, - все это настраивало Дмитрия Самсоныча на благодушный лад.
- Наше почтеньице, - с улыбкой поздоровался он с плотовым Резепом. Тот стоял у весов, с которых рабочие сгружали уложенную штабелями рыбу, и с готовностью ответил:
- Утро доброе, Дмит Самсоныч, с уловом удачным.
- Не жалимся. Удачный, - подтвердил старик. - Ежели сторгуемся, с десяток возов подкину.
- Отчего не сторговаться. Со всем нашим удовольствием к вам. Только многовато будет, - схитрил Резеп. - Выхода́ полнехоньки, куда ее девать? Вдруг оттепель - считай, плакали денежки.
- Откуда же теплыне-то быть? После масленой - ино дело, дак до нее ишшо не токма рыбу, а и промысел весь в город свезти успеть можно, - стараясь быть спокойным, ответил старик. Но Резеп насквозь видит показное спокойствие и рад, что посеял в душу его тревогу. Резеп выделяет Крепкожилиных среди прочих ловцов, с уважением относится к их хватке, сноровке и какому-то лютому стремлению добыть и заработать больше остальных. И все же плотовой, когда это можно, нет-нет да и озадачит старика и Якова, давая понять, что хоть, мол, вы и справные и удачливые мужики, все равно вам не прожить без Ляпаева, а значит, и без него, Резепа. Вот так! Хочу, мол, - куплю рыбу, хочу - от ворот поворот дам. Правда, зимой особенно не нажмешь. Развернет ловец подводу, стеганет вожжами коня, да и смоется на другой, соседний промыслишко. Зимой Резеп податливей. Летом иное дело. Пе́кло, мухота. Чуть продержал рыбу без льда и соли - киснет, пухнет. Тогда уж ловец нишкни, замолчь - и точка! Резеп - бог, потому как нужда цены не ждет. Сколь дают - то и бери.
Дмитрий Самсоныч тоже осторожничает. Резеп - что ни говори - плотовой. Если бы Ляпаев, к примеру, слабинку не давал ему, иное дело. А то - держится за него, власть дает. Хитер хозяин: знает, чем опутать мужика. Вот и старается Резеп, будто свое добро множит - из кожи лезет. Как тут ему почтение не оказать. От поклона лишнего спина не изломится, от слова мягкого язык не отсохнет. А учесть ежели задумку Дмитрия Самсоныча, так уж и подавно дружбу с Резепом нарушать не резон. Подкинуть плотовому - не грех, лишь бы по сходной цене брал, а уж рыбкой-то Крепкожилины завалят промысел. Да вот еще с отцом Фотием бы сговориться. Яму монастырскую надо прибрать к рукам да купить невод, нанять ватагу. Тогда успевай только вывозить рыбу. Яма-то лицевая, по весне первые косяки сельди там, ходовая рыба валом валит. "Найдем общий язык, - думает старик. - Кака выгода отцам святым яму на полста паев делить. С каждым рыбаком расчет - канители не оберешься. А тут кругленькая деньга из кармана в карман. И ему, Дмитрию Самсонычу, выгода, и монастырю не в ущерб. Яму-то сами не пользуют, в аренду и так отдают. А яма - клад. Не зря название "Золотая" прилипло. Золотая и есть. Зимой в сажень зимуют в ней сазан да сом".
Старик вспоминает две прошедшие ночи - Яшка еле успевал на сани пылкую мороженку убирать. Слава богу, все обошлось. Прошлой зимой тоже было заглянули, да напоролись на стражу - святые отцы на бога мало надеются, надсмотрщика в человеческом облике держат. Стало быть, надежней, чем господь…
"Тьфу! - брезгливо морщится старик. - Прости, осподи, душу грешную".
Резеп вяло обходит воз, присматривается, называет цену. Дмитрий Самсоныч не верит ушам, возражает:
- Где же это, Резепушка, видано: полтина - пуд. Не бывалось такого, чать… Вспомни, голубчик.
Плотовой молчит, пожимает плечами, выжидает.
- На базаре в городе трешка за пуд, - пытает его Крепкожилин.
- В Петербурхе - червонец, - спокойно и даже с издевкой отвечает Резеп. - А хранцузы - так те чистое золото пуд на пуд отваливают.
"Песий хвост, поганец", - ругается про себя старик, но вслух говорит:
- По семь гривен куда ни шло…
- За таку цену я те продам полсотни возов, - бубнит Резеп и кивает головой на отъезжающих рыбаков, - у всех по пять гривен берем…
"Дык… был бы один воз, и разговор бы не вел, - думает Дмитрий Самсоныч, - а когда ежели десяток возов, много червонцев не досчитаешь тута…"
Резеп после долгих препирательств как бы нехотя накинул гривенник на пуд. На том и остановились.
- Хвост собачий, - вслух ругается старик, погоняя Пегаша. - Обжулил, стервец.
И хотя знал Крепкожилин, что, вероятнее всего, Ляпаев сам назначает цены и Резеп лишь исполняет его волю, злоба вся его была нацелена на плотового. Да и не могло быть иначе: Ляпаев остается недосягаем, где-то в стороне, за чертой, а Резеп - вот он, перед глазами, уперся - и ни шагу… Поневоле злоба и лютость берет.
Путь держали к острову Красавчик, где много путин сряду стоит их наполовину врытая землянка. Следом за Пегашом, едва не задевая подковами о задок передних саней, напористо бежал высокий рыжий иноходец. Им правил Яков.
…Когда нагрузили сани рыбой и, чтоб передохнуть, на минуту зашли в землянушку, Дмитрий Самсоныч достал из внутреннего кармана черного дубленого полушубка бутылку водки, нашарил в углу полатей оббитую эмалированную кружку.
- Держи, погреемся в дорогу.
Яков упрашивать себя не заставил, вылил в рот все до капельки. Шумно потянул подвижными чуткими ноздрями прелый сырой воздух, пожевал корку хлеба.
- Тятя, заскочим к Торбаю.
- Это зачем ишшо?
- Может, дороже возьмем… Сазан-то отборный. На кой хрен по дешевке Резепу отдавать?
- Торбай тожить не пальцем делан. Да и в стороне он, верст пять круглить…
- Летось, помнишь, красеньку Торбаю сбыли удачно.
Да, помнит Дмитрий Самсоныч такой случай. Покатных осетров насажали длиннющий кукан - не менее полста голов. Резеп заартачился что-то, сбил цену. Благо ветер был попутный, вздернули Крепкожилины парус - да и к Торбаю. Хозяйство его расположено у соседнего села Маячного. Народу здесь хватает, да и пришлые охотно идут внайм - жилье есть. Промыслишко не ахти какое - выходец один на десяток чанов, да ларей столько же. Но казарма для жилья приличная, свежерубленая. Нехристь, а заботится о людях, да и цены у него божеские. Вот и пойми - у него или у Резепа креста на шее нет.
- Испробуем, - решает старик.
Торбая на промысле они не застали. Вокруг ветхого плота лежали нетронутые сугробы. На дверях лабаза тяжелый угловатый замок.
- Повымерли, никак? - сердито прогудел Дмитрий Самсоныч, а Яков виновато молчал.
- Должен быть живой человек, - опять проворчал старик. - Прорубь свежая, не затянулась.
Из покосившейся мазанки по соседству с казармой для сезонного люда и конторкой, скрипнув обитой мешковиной дверью, вывалился старик. Он постоял, соображая что-то, потом опоясался веревкой поверх фуфайки, на которой не было живого места от заплат, и неторопливо двинулся к прибывшим. Был он худ и желт лицом, как может быть худым и измученным человек с запущенным туберкулезом. Из-под треуха торчали лиловые, с просинью, широко оттопыренные уши.
- Торбай нет, домой пошла, - сказал старик, коверкая слова.
- Скоро вернется?
- Торбай там будет жить. - Казах махнул рукой на восток.
- Где это - там?
- Гурьеп… Торбай большой шаловек стал…
- Что так? - заинтересовался старик Крепкожилин.
- Торбай второй жена берет, Калым берет, баран, берблюд, конь берет.
- Насовсем уезжает?
- Сопсем-сопсем. Большой шаловек Торбай, сопсем-сопсем, - сокрушался казах.
- А промысел как же?
- Вай-вай… торгует, все торгует… Жалко, жалко Торбай.
- Продал уже?
- Нет, торгует… Как торгует, Торбай Гурьеп пойдет…
- Не пойму я тебя, старик. Где же Торбай?
- Алгара. Там-там…
- Значит, скот будет пасти?
- Зачем пасет? Торбай богатый. Другой пасет. Торбай кошма лежит, бешбармак ашает, кумыс пьет, молодой баба играет…
Когда возвращались, Яков спросил:
- Что это с ним, тять?
- Обморозился. Да и туберкулез доконал. В грязи живут. Чахотка через одного… И вроде бы так и положено.
Яков болезненно морщился, припоминая лицо старика, а мысли Дмитрия Самсоныча опять и опять возвращались к Торбаю и его промыслу.
5
Ляпаевский промысел стоит на крутоярье, за околицей Синего Морца. Со стороны моря, за две-три версты от самой излучины норовистой глубокой Ватажки видны лишь стройная в липовом кружеве церквушка на взгорье да рубленая, неестественно вытянутая казарма, с крохотными оконцами и громоздкой печной трубой, почерневшей от бесконечной копоти. По соседству с этим унылым неуклюжим зданием четыре наполовину втиснутых в землю просторных выхода - полуподвалы с рядами чанов и ларей для посола рыбы, высокий с пологой односкатной крышей амбар для хранения всевозможного промыслового снаряжения. На отшибе - кошеварня и банька, вся прокопченная, с курью избушку. Вдоль берега - плот: тесом крытый настил, на дубовых сваях. Между плотом и рекой открытый настил, тоже на сваях - приплоток. На нем в сторонке - новенький сосновый сруб, еще не почерневший от соленых ветров и промозглых осенних дождей. Это конторка.
Весь промысел и каждое строение в отдельности чем-то напоминали хозяина Ляпаева, тучного, медлительного в движениях, угловатого вдовца пятидесяти лет. Коротко стриженная окладистая борода с нитями серебра усугубляла это сходство, напоминая тут и там торчащие из пазов срубов лохмотья пакли.
На Синеморский промысел хозяин приходил чуть не каждодневно, а потому управляющего не держал, взвалив все хлопоты большого сложного хозяйства на плотового Резепа, в чья прямые обязанности входит решительно все - от приема рыбы до сбыта. Дело это, коль начистоту говорить, хлопотное, богатое неприятностями. Но Резеп справляется с ним вроде бы шутя, играючи.
Целыми днями, от темного утра до густых вечерник сумерек, он носится по плоту, к выходам или конторке, покрикивает на рабочих, ругается с ловцами, выторговывая каждую копейку, словно ведет свое собственное дело, подгоняет баб, делая все это с непонятной устремленностью и даже каким-то остервенением, будто заложена внутри него туго закрученная пружина - до того стремителен, быстр, энергичен. Это качество его никак не увязывается с внешностью. Резеп в свои тридцать лет непомерно растолстел, лицо - спелым подсолнухом. Сходство это подчеркивается ярко-желтыми жиденькими волосами на крупной лобастой голове.
С такой наружностью ходить бы ему не спеша, без излишней суетливости. Степенность пошла бы ему, ведь на Синеморском промысле Резеп после хозяина - второе лицо. Каждое слово его воспринимается как закон, выполняется беспрекословно. Но Резеп не позволяет себе такого даже в отсутствие Ляпаева, потому как знает, что приставлен к делу большому, ответственному, вразвалочку продержишься здесь недолго. Надо стараться, а уж за хозяином не пропадет. Тот ценит плотового за разворотливость, смекалку и ревностную службу - с дураком да лентяем дело мигом захиреет.
Ляпаев приютил Резепа годиков десять назад. Резеп появился на промысле средь зимы, когда в рабочих нужды не было. Заявился под вечер на просторный ляпаевский двор и с ходу - к "самому".
- Пристрой куда-нибудь, Мамонт Андреевич. Окажи милость, - решительно заговорил он. - Потому как - пропаду. А я уж всей душой и телом… к вам.
- На кой ляд мне оно… тело-то твое, - лениво отозвался Ляпаев. - Вот ежели душой прислонишься - это другое дело. Пошто пропадаешь?
- Один, как травинка в степи. Дядька согнал с двора, жить негде.
- За что прогнал-то?
- Супруга у него молодая. Вторая она. Ну и побоялся, как бы я не того… с нею.
- Ты откуда сам-то? - заинтересовался Ляпаев.
- Из волости. Шубинские мы.
Резеп отличался от синеморских парней вежливым обращением, мягким, вкрадчивым голосом, а в глазах было столько собачьей покорности, что Ляпаев поначалу насторожился, но под конец разговора сжалился и оставил Резепа в хозяйстве.
На следующее же утро хозяин решил испытать парня и, проходя мимо, как бы невзначай обронил червонец. Резеп даже вздрогнул, обнаружив находку, воровато оглянулся и, переломившись в пояснице, схватил хрустящую ассигнацию. Деньги были немалые, у Резепа впервые за всю жизнь в кармане лежало такое богатство.
И все же Резеп перемог себя.
- Обронили, Мамонт Андреевич, некому боле…
Ляпаев сквозь прищур глаз цепко глянул на нового работника, спрятал червонец в карман, а парню сунул бумажку помельче:
- Хорошо, Резеп. Возьми-ка, братец, деньги да приоденься, рубаху, портки в лавке купи. Лохмотья скинь. Полушубок да бахилы в амбаре подбери.
А про себя отметил: "Хитер. Да и то хорошо. От глупого и того не дождешься".
…За десяток лет перепробовал Резеп всякую работу: и рыбу солил, и носил ее в кулях рогожных, и лед полуметровый пешнями долбил. Прошлой осенью Ляпаев назначил его плотовым. Исчезли бесследно угловатость, нерешительность. Сознание того, что многое он теперь умеет, а хозяин ценит его, придавало уверенность. Обращался с рабочими свысока, даже грубовато. И лишь по-прежнему угодливо заглядывал в глаза Ляпаеву, отгадывая его мысли по еле заметному движению пучкастых черных бровей.
Мужики про Резепа говорят:
- Хват! Задницей гвоздь выдернет и не сморгнет!
- Палец в рот не клади. Руку отхватит.
Резеп, если бы и услышал такое про себя, не осерчал бы! Пущай балаболят, а уж он-то знает, что ему надо и к чему он стремится.
Рано остался Резеп сиротой. Отец его, могучий мужик, попал в относ, да так и сгинул где-то на юге Каспия, когда льдину разнесло на куски бешеными волнами. Мать не вынесла горя и тоже поспешила оставить этот грешный многотрудный мир. Рос Резеп у дяди-скупердяя, жил впроголодь, спал на чаканке в углу грязной кухнешки. И чем пуще старался он угодить своему родичу, чем больше работал на него, тем свирепей относился тот к нему. За добро и прилежность платили пареньку подзатыльниками и злобой. Вначале думал: только дядька - зверь, а присмотрелся - и другие не лучше.
По соседству с ними на берегу волжской протоки высился двухэтажный купеческий дом: внизу лавка с тяжелыми коваными дверями и зарешеченными окнами, а наверху - девять жилых комнат для купца с женой и единственной их чахоточной дочки.
Через щель в высоком заборе однажды летним вечером Резеп наблюдал, как прислуга купеческой дочери, худенькая пятнадцатилетняя казашка, мыла в развалистом медном тазу тощие ноги своей госпожи и, видимо, чем-то не угодила ей. Резеп видел, как распрямилась костистая восковая нога и пнула в лицо девочки, как хлынула черная кровь из разбитых губ… Еще в те детские годы понял Резеп истину: одни люди только гадят в жизни, а другие убирают за ними. Больше того, те, что гадят, брезгуют теми, кто ухаживает за ними. А уяснив это, решил во что бы то ни стало, любой ценой не быть среди тех, кем помыкают, кого оскорбляют, за человека-то не считают. Знал Резеп: не просто выбиться в люди. Можно так и сгинуть, ничего не добившись, но паренек решил, что "выбиваться" надо, чего бы это ни стоило. Уже у Ляпаева, всегда, как только выпадал случай, Резеп старался показать свою преданность хозяину. С злополучного червонца и началось все. С той поры было много случаев, чтоб услужить хозяину. Теперь же, когда Резеп стал правой рукой Ляпаева, решил еще больше укрепить свое положение. Даже сидя в конторке, он присматривал за рабочими, штабелями укладывающими только что скупленную у ловцов рыбу.
Внимание его привлек Гринька. Он жердем возвышался над рыбными штабелями, из-под треуха, выбившись, парили на морозе русые завитушки. Гринька легко хватал большими квадратными ладонями неестественно длинных рук мерзлого, как колотушка, сазана и бросал на деревянный настил плота. "Сам не видит, - подумал Резеп, - он бы тебе всыпал". И хотел было выйти из конторки и добежать до плота, но дверь распахнулась, и в тесную конторку, напустив в нее морозный воздух, ввалился Ляпаев.
- Доброе утро, Мамонт Андреич, - поспешил с приветствием Резеп.
- Доброе, - промычал Ляпаев и, не глядя на него, ринулся к столу.
Жалобно скрипнула табуретка, дрогнули костяшки отодвинутых сильной рукой счетов. Ляпаев склонился над приготовленной Резепом хозяйственной книгой, куда ежедневно заносилось, сколько и какой рыбы куплено, по сколько плачено за пуд.
- Пора обоз в город собрать… - подсказал Резеп. - Поднакопилось мороженки…
- Беленькой нет? - перебил Ляпаев.
- Опасаются. Ветра откосные, да и зима на спад. В прошлую зиму в такое же время Лексей, царствие ему небесное, в относ попал.
При упоминании об Алексее Ляпаев насупился, скосил глаза на Резепа, торопливо и небрежно перекрестился.
- Обождем денька два-три, да и обладим обоз.
- Собираться?
- Сам поеду… и ты, конешно. - Ляпаев глянул в окно, нахмурился.
Резеп заспешил:
- Гринька, подлец, управы на него нет… Будто не ему говоришь. Ишь как швыряет, поленья будто. А народ в городе избалованный: чуть ссадина - нос воротит.
- Ты построже с ним. Гнать не стоит, парень безотказный. - И вдруг спросил: - Не забыл - рыба откель гниет?
- С головы.
- То-то. А голова здесь - ты. Хозяйство на тебе держится. Вот и пошевели мозгой. - Встал и направился к двери. Резеп засеменил за ним.
Рабочие, завидя хозяина, приветствовали, хватаясь за шапки. Ляпаев позвал Гриньку, тот удивленно переспросил:
- Меня?
- Аль не вишь. Это что? - Ляпаев ткнул носком валенка рыбину.
- Сазан, - еще больше удивился Гринька.
- Благодарствую, не знал, - зло съязвил Ляпаев. - Разуй глаза-то! Не понимаешь? Тебе ништо́, а товар уже не тот. Сшиб чешую, ссадил бок. Знамо дело - чужое. По тебе, бык - мясо, сани - дрова. Рассчитать его.
Озарило Резепа: хозяин хочет припугнуть Гриньку.
- Молчишь. Аль жалко парня, а?
И еще раз подивился Резеп хитрости хозяина: в глазах ухмылка, нет гнева, велит, значит, заступиться.
- Оставим, Мамонт Андреич. Молод еще.