– Я голодна.
– Что же теперь будет? – озаботился я создавшейся непривычной для меня ситуацией.
Рассмеялись мы одновременно…
"Перерыв окончен!" – объявил я себе.
Аккорд…
Пассаж…
Надо бы больше cantabile. Больше…
* * *
Когда родилась удивительно похожая на меня девочка, я окончательно укрепился в мысли, что проделал всё как следует. Юдит я не забывал, но вскоре обнаружил, что от прошлых чувств почти полностью освободился, и это вновь обретённое состояние вызывало во мне одновременно и бодрость, и смущение. Память о тех днях, неделях, месяцах, когда я ощущал себя отверженным, теперь теряла свою яркость, и с каждым новым днём я всё острее чувствовал, насколько необходим появившимся в моей жизни двум женщинам. Улицы города, которые прежде казались мне сосредоточением мучительных видений, теперь превратились в места моих радостных прогулок с Эстер и малышкой. Эстер училась быть матерью, а моим любимым занятием стало целование крохотных багровых ручек, которые с яростным восторгом теребили мои волосы, нос, уши.
"Как легко и просто человеку удаётся освободиться от своей боли", – думал я.
Один день толкал другой. Дочка подрастала. Днём мы с Эстер щедро обменивались исповедальными разговорами, тёплыми взглядами, а перед сном – пылкой нежностью. С нами были музыка, книги, кинотеатр "Офир". Мы жили.
Как-то, проснувшись среди ночи, я недоумённо заглянул в тёмное пространство.
– Где мы? – спросил я.
– В раю, – ответила Эстер.
Разумеется, я знал, что всему есть предел, что как бы дерево не тянулось к небу, оно всё равно не дотянется. И всё же в ту ночь я подумал, что ничего более яркого и значительного, чем пробуждение вдвоём с любимой, в моей жизни быть уже не может, и вновь уснул.
В том году солнце над Тель-Авивом сияло особенно весело.
* * *
Однажды я понял: всё дело во времени. Оно, будто рукой, всех одинаково гладит и, словно палкой, всех одинаково наказывает. Теперь мои сочинения регулярно исполнялись на радио, в концертных залах, и недостатка в средствах на жизнь у нас не было; тем не менее работу доме престарелых я не оставил. С годами во мне всё острее и мучительнее росла потребность приходить в этот дом, вглядываться в лица его людей, будто пытаясь в этих лицах угадать своё будущее. Я охотно отзывался на приглашения доктора принять участие в каком-либо празднике или в таком дне, когда отмечалось столетие кого-то из постояльцев.
Старенький "Bechstein" давно отодвинули глубоко в угол, а его прежнее место занял электронный инструмент, на котором теперь работал студент музыкальной академии. Славный парень. Мы с любопытством разглядывали друг друга. Он, видимо, обо мне думал: "Что этот старец тут потерял?", а я гадал: "Надолго ли этого парня тут хватит?"
* * *
Проснувшись среди ночи, Эстер разбудила меня и незнакомым голосом сказала:
– Говори со мной!
Я включил торшер.
– Хочешь поговорить о брате?
– Да.
– Из плена возвращаются, – убеждённым голосом сказал я.
– Прошло полвека…
– Время существенно не всегда и не во всём.
Эстер сбросила на пол одеяло.
– Брат водил меня к морю, когда я была маленькой. Он хороший.
– Возможно, твой брат ещё вернётся.
Эстер сбросила подушку.
– Жаль, – сказал я. – Жаль, что я не знал твоего брата.
– Ты не виноват. Я думаю, что ты не виноват. Он умрёт в сирийском плену?
Я поднялся с кровати.
– Заварю чай, – сказал я и вышел на кухню.
За столом Эстер оживилась и даже запела одну из моих песен.
– Иногда ты в порядке, – заметил я.
– В порядке?
– Да. Как сейчас.
– Это как?
Не ответив, я привлёк жену к себе. Погладил волосы.
– Я видела его! – вдруг вскрикнула Эстер.
Я не спросил – кого.
Эстер оторвала взгляд от окна и посмотрела на меня.
– Пленных должны обменять, – сказал я.
Эстер похлопала в ладоши, спросила:
– На кого обменяют моего брата?
– На кого – я не знаю.
– А может случиться так, что моего брата не…?
– Такого не случится.
– Даже если пойдёт дождь?
Я покачал головой.
Через несколько недель я увидел, как Эстер срывает со своих блузок пуговки и беззвучно смеётся.
После этого –
я два дня не брился,
не смотрел на часы,
не читал Бёлля,
не слушал Шостаковича.
Приятели спрашивали, почему на звонки не отвечаю. Им казалось, что у меня климакс.
Дочка сказала:
– Маму надо бы куда-то устроить.
Я промолчал. Спустился в магазин за цветными пуговками.
* * *
Позвонил доктор.
– Празднуем Хануку. Непременно приходите!
Я пришёл.
Доктор произнёс короткий, но вдохновенный монолог о наших предках в дни той легендарной Хануки, а затем из кухни в гостиную вкатили коляску с тарелками, доверху наполненными румяными пончиками и картофельными оладьями в масле.
Я, заняв место за роялем, стал наигрывать весёлые вещицы.
Потухшие взгляды на стёртых лицах постояльцев дома внезапно; ожили, запихивая себе в рот оладьи, они радостно вертели головами и громко пукали. В гостиной витал дух пира во время чумы, смерти во время жизни.
Во двор въехали два молодых человека на мотороллерах. Они привезли с собой ящики с творожными пирогами и яблоками в мёде.
– Позвольте! – всполошился доктор. – Мы ничего подобного не заказывали…
– А вы не беспокойтесь, – сказали посыльные, – за всё заплачено.
– И кто же это… – недоверчиво проворчал доктор, но молодые люди, молча опустив ящики на землю, развернулись и уехали.
Доктор позвал санитаров.
Ящики отправились на кухню.
– Вы что-нибудь понимаете? – Доктор привёл меня к себе в кабинет и усадил в кресло.
Я пожал плечами.
Доктор прошёлся по кабинету и вдруг остановил на мне долгий изучающий взгляд.
– Что, доктор? – Про себя я невольно отметил, насколько этот толстый лысый человек разительно изменился внешне по сравнению с тем далёким днём, когда я увидел его впервые.
Время, время…
– Видите ли, – он заговорил тихим, сдержанным голосом, – с недавних пор у этого дома появился какой-то загадочный благодетель.
– Вот как?
– Именно так! – В появившемся выражении лица доктора предугадывалась засада. В каждом глазе по скрытой пушке.
– Вы меня пугаете, доктор, – сказал я.
Пушки из глаз доктора выпали.
– Наоборот, – пролепетал доктор, – это я побаиваюсь, как бы вы нас не покинули. Мне было бы жаль. Очень жаль.
– Не понимаю… – замялся я.
Вцепившись в мой рукав, доктор заговорил о благотворных лечебных свойствах моей музыки и о том, как я ужасно необходим несчастным людям этого дома.
– И что же? – насторожился я.
Доктор задумчиво посмотрел в сторону своего письменного стола, сказав:
– И уж тем более мне жаль теперь…
– А отчего тем более? – не понял я. – Отчего жаль?
Доктор загадочно улыбнулся.
Мне подумалось, что пушки в его глазах доктора появятся вновь. Но нет.
Доктор сказал:
– Теперь у нас появилась возможность выплачивать вам дополнительную сумму.
– Вы шутите, доктор?
– Композитор Корман, кажется, теперь вы приобретаете успех ещё и за границей; во всяком случае, теперь у вас там объявились (появились) богатые поклонники, а возможно, решили откликнуться ваши богатые родственники.
– Что вы, доктор, – пробормотал я, – за границей у меня не то что богатых, но даже бедных родственников нет…
– А ваш канадский зять? Возможно, он и есть этот человек, который…?
– Который – что?
Доктор развёл руками.
Я сказал:
– Мой канадский зять – не человек.
Постучав по дереву, доктор пролепетал:
– Arcana Caelestia.
Я постучал по подлокотнику кресла, посчитав, что лишний раз постучать по дереву ещё никому не повредило (помешало).
Доктор открыл ящичек письменного стола и достал из него какую-то бумажку.
– Вот, – перейдя на хриплый шёпот, сказал доктор, – возьмите.
Это был стодолларовый чек на моё имя.
Я посмотрел на доктора и осторожно спросил:
– Хотите сказать, что дни Хануки ещё не до конца истратили свою чудодейственную силу? Или тут снова Бог замешан?
– На этот раз не Бог, – сказал доктор. – Пару дней назад на денежный счёт этого дома поступила достаточно приличная сумма. Даже очень приличная сумма. Человек предпочёл себя не называть, однако особо оговорил условие, при котором в праздничные дни чек в сто долларов должен быть предназначен лично для вас, господин композитор.
В дверь кабинета постучали.
– Доктор, – санитар Рафаил махнул рукой в сторону двора, – там автомобиль!
Автомобиль был очень длинный и очень чёрный.
Распахнулась дверца, и на землю ступила пожилая дама с большим бирюзовым ожерельем на шее.
– С праздником, доктор, – сказала дама.
На губах доктора замерла напряжённая улыбка, а в широко раскрывшихся глазах что-то пробудилось. Сдвинув брови, он растерянно проговорил:
– Так это вы?
– Так уж выходит… – сдавленно отозвалась дама и подошла ко мне.
– Так это вы? – сказал я в тон доктору.
Сохраняя каменное лицо, дама взяла меня под руку.
Кажется, я покраснел, а у доктора слегка приоткрылся рот. Бедняга просто не знал, куда девать себя от изумления; он смотрел на меня с таким выражением, будто мы давно не виделись. Я выдавил из себя виноватую улыбку.
– Ведите же меня в дом! – требовала дама.
Тщательно умытые и причёсанные жильцы дома были рассажены на диванах в гостиной. Воздух стоял ещё более удушливый и тяжёлый, чем в обычные дни.
Оторвав взгляд от ожерелья гостьи, доктор умоляюще посмотрел на меня. Его губы потянулись к моему уху:
– Пожалуйста, помузицируйте! Гость у нас. Благодетель…
Кажется, готовый принять на себя всю полноту ответственности за этот мир, я подошёл к роялю и объявил:
– До-мажорная сонатина Клементи.
Гостья опустила голову.
Тело доктора вздрогнуло, а в его глазах, охваченных приступом недоумения, я прочёл: "Маэстро, сегодня мы празднуем Хануку, а вы тут с этим Клементи…"
Я виновато улыбнулся, прикрыл крышку рояля, а гостья, торопливо попрощавшись с присутствующими, вновь взяла меня под руку, и мы направилась к стоящему во дворе чёрному автомобилю.
Я спросил:
– Как вам наше веселье? Понравилось?
– Да, – вполголоса проговорила женщина, – весёлый кошмар.
Я обернулся на доктора. Тот растерянно глядел нам вслед. Я помахал ему свободной рукой. Доктор открыл рот. И снова закрыл.
На заднем сиденье автомобиля восседал (я увидел) Цицерон(а).
– Вы прихватили его с собой? – удивился я.
– Цицерон в курсе, – сказала женщина. – Он знает…
– О чём он знает?
– Обо всём.
Я оглянулся на Цицерона.
Тот отвернулся.
– А меня вы, кажется, похитили?
Женщина не ответила.
– Зачем?
Женщина молчала.
– Что-нибудь случилось?
Женщина потрогала на шее ожерелье и сказала:
– Кажется, меня больше нет.
– Где вас нет?
– Думаю, что нигде.
Я снова взглянул на Цицерона.
– Дружище, ты что-нибудь понимаешь?
Цицерон снова отвернулся.
– Кажется, он тоже не понимает, – сказал я женщине. – Так меня всё же похищают?
Женщина покачала головой.
– Я похожа на похитителя?
– Мне нужно домой, – буркнул я.
– Разве я вас держу? – Женщина повернула ключ зажигания.
"Мерседес" остановился на моей улице.
У Цицерона был подавленный вид.
– Сегодня Цицерон неразговорчив, – сказал я.
– Сегодня – нет, – отозвалась женщина. – Да и что он может сказать?
– Тогда скажите вы.
Лицо женщины вдруг помолодело.
– Мы увидимся? – спросила она.
Я пожал плечами.
Лицо женщины вновь постарело.
Я захлопнул за собой дверцу.
* * *
Немного потоптавшись в коридоре, я заглянул в комнату жены. Эстер сидела на ковре и чему-то улыбалась, но, заметив меня, попросила, чтобы я расчесал ей волосы. Я ушёл за расчёской в ванную, а когда вернулся, застал Эстер лежащей на ковре животом вниз; её рука шарила под диваном. Я подумал о тех вечерах, когда, возвратившись из кинотеатра "Офир" домой, мы с Эстер ложились в нашу кровать и любили друг друга.
– Вот она, – сказала Эстер, достав закатившуюся под диван пуговку.
Я радостно покачал головой и сообщил, что теперь по праздникам буду получать дополнительные сто долларов.
Эстер сказала:
– Пуговка не сбежала.
"Это замечательно, что пуговка не сбежала", – подумал я и вдруг вспомнил сказку из "Триумфальной арки", где волна ласкала утёс до тех пор, пока тот не рухнул.
Эстер подняла ко мне лицо и предложила потанцевать (чтобы мы потанцевали).
– Ты просила причесать тебе волосы, – напомнил я.
– Танцевать! – сказала Эстер.
Я поставил диск, и мы, немного потанцевав, остановились у окна. По улице бродили люди и о чём-то разговаривали. Одни морщились, другие смеялись. "Каждый со своей музыкой", – подумал я.
Потом я взял руку Эстер и спросил, помнит ли она бар с дубовой дверью. Эстер пожала плечами. Я напомнил:
– Была осень, и шёл дождь. Мы пили водку и слушали, как поёт Элла Фитцджеральд. Это было нашим началом. Ты помнишь?
В ответ Эстер погладила моё ухо.
Мы потанцевали ещё.
Потом я накормил Эстер ужином, и мы долго молчали. Я подумал, что люди, которые друг друга мало знают, говорят охотно и много, а те, которые друг друга знают хорошо – подолгу молчат. "Вот оно – продолжение нашего начала", – сказал я себе и себе же не поверил.
Потом позвонил внук. У него был озабоченный голос.
– Я толстым не стану?
– Надеюсь, что нет.
– Не хочу быть толстым!
– Не будь.
– А отчего толстеют?
– От того, что мало двигаются и однообразно мыслят.
– Я мыслю однообразно?
– Ты – нет.
– Выходит, я толстым не стану?
– Так выходит.
– А у моей бабушки появились странности, да?
– С чего ты взял?
– Разве нет?
Я не знал, как ответить.
– Дедушка…
– Что?
– Почему ты молчишь?
– Я не знаю, что тебе сказать.
– Потому что я ещё маленький?
– Я не знаю, что тебе сказать, потому что ты уже не маленький.
– Дедушка!
– Что?
– Хочешь, я не стану замечать, что у бабушки появились странности?
Я промолчал.
– Дедушка…
– Что?
– Нужно притворяться и не замечать?
– Иногда нужно.
– Ты так думаешь?
– Я знаю.
– Хочешь, чтобы я тоже знал?
– Придётся. Всё равно придётся…
– Притворяться – это так же, как лгать, да?
– Примерно так же.
– Ложь сходит с рук, пока тебя не поймали.
– Откуда ты знаешь?
– Я же не младенец.
– Прости, я забыл.
– Видишь, как хорошо, когда есть кто-то, кто бы тебе напоминал!
– Верно. Это всегда хорошо…
В телевизоре сообщили о засухе в Пакистане, и я решил спуститься с Эстер в скверик возле нашего дома, чтобы вдоволь надышаться свежим воздухом.
На дорожках сквера хрустел гравий, а над кустами жасмина кружили птицы. С дальней скамейки доносился приглушённый смех. Возле клумбы с анютиными глазками Эстер остановилась. Откуда-то пахнуло вечерней влагой. Высоко над нами замерла луна; её свет придавал цветам белую окраску, и казалось, будто на нас глядят глазки маленьких призраков.
– Дыши! – сказал я Эстер. – Пожалуйста, дыши!
Две узкие тени отделились от дальней скамейки и слились с темнотой.
Вдруг лицо Эстер исказилось.
– Нет! – вскрикнула она. – Там снег!
– Где?
– Там, – шептала Эстер. – Где горы, там снег…
Я взял руку жены.
– Вернёмся домой?
– Домой, – отозвалась Эстер.
Я стал вспоминать, чем можно ещё задобрить судьбу, кроме как молитвами, постукиванием по дереву или опущенной в карман брюк кроличьей лапкой.
Когда мы поднимались домой, мне показалось, будто по ступенькам лестницы за нами следуют чёрный автомобиль и белый пёс. Я оглянулся. Нет – они не следовали. Я хихикнул. От жалости к себе.
– Спокойной ночи! – сказал я жене.
Эстер опустилась на ковёр.
"Будь на месте утёса железобетонная конструкция, она бы, возможно, не рухнула", – подумал я и мягко прикрыл за собой дверь.
* * *
Пианино.
Аккорд…
Пассаж…
Стаккато…
И одинокий звук – словно хлопок дождевой капли…
* * *
Это был один из тех редких вечеров, когда мы с Эстер смогли поужинать вместе. Вначале мы поговорили о дочке и внуке, а потом я сказал, что пытаюсь писать балладу о человеке, который старается не утерять в себе мужчину.
– Зачем ему это? – спросила Эстер.
Я наклонился к руке Эстер, поцеловал её.
– Ты хороший, – сказала Эстер.
С кухонного стола я собрал посуду и принялся её мыть.
Я услышал:
– Ты поведёшь меня в кино на последний сеанс?
Ответить я не успел, потому что затрезвонил телефон.
Я ушёл к себе и поднял трубку. Там молчали.
– Кто это был? – спросила Эстер, когда я вернулся.
Я пожал плечами.
– Может, с почты?
– Не знаю. Там было молчание.
– Что за молчание?
– Вроде бы тяжёлое.
– За твою балладу дадут много денег? – спросила Эстер.
– Возможно.
– На билеты в кино хватит?
Я привлёк жену к себе. Её щёки покрылись рыжими пятнами.