* * *
Аккорд…
Пассаж…
Вроде бы – лучше…
Но не то, ещё не совсем то…
Тишина. Я пытался её разгадать.
Говорят, что если возникает сложный вопрос, то человек весь превращается в мозг, я же – в слух.
Тишину подавил телефонный звонок.
Зив прочёл свои новые стихи.
– Что скажешь?
– Прости, – сказал я, – моя голова забита балладой.
– Как это – забита? – не понял Зив.
– Туго, – объяснил я.
Немного помолчав, поэт пожаловался:
– Меня всю ночь нещадно колотило.
Я откликнулся:
– Если от холода, то накрывайся двумя одеялами.
– Точно так я и сделал, но всё равно дрожал.
– А сверху ковёр клал?
– Ковёр? Как такое понимать?
– Как виртуальную действительность.
Телефонная трубка смолкла.
Я открыл компьютер.
7 декабря 2010 года. 21:40.
От кого: Korman@mail.com
Кому: Toldan@netvision.net.il
Хочу, чтобы вы знали: пишу балладу. Она вся во мне, я весь в ней. Надеюсь, Господь понимает, о чём я…
Через тринадцать минут просмотрел почту. На экране компьютера высветилось:
7 декабря 2010 года. 21:53.
От кого: Toldan@netvision.net.il
Кому: Korman@mail.com
Я всегда знала, что вы отправитесь в поход за звуками, которые расскажут миру о… Надеюсь, Господь понимает, о чём я, и Он вам поможет…
Телефон.
– Как мама сегодня? – спросила дочка.
– В ближайшие дни я поведу её в кино.
– В кино?
– На последний сеанс.
Я вернулся к компьютеру.
7 декабря 2010 года. 22:02.
От кого: Korman@mail.com
Кому: Toldan@netvision.net.il
Я тоже надеюсь, что Господь нас понимает, а если нет, то, может, достаточно и того, что мы понимаем сами…
7 декабря 2010 года. 22:14.
От кого: Toldan@netvision.net.il
Кому: Korman@mail.com
Завтра буду ждать на скамейке. Бульвар Ротшильда. В 17. 00. Надеюсь, Господь поймёт…
* * *
Подумав, что надо бы выгладить рубашку, я расставил гладильную доску. Надеюсь, я не ошибся, начав наглаживать сначала воротничок, а потом рукава.
По дороге к скамейке на бульваре Ротшильда я увидел, как солнце медленно опускалось за кроны долго поживших эвкалиптов.
– А где Цицерон? – спросил я у женщины.
– Не знаю. Вчера вечером, после того, как я сказала ему, что улетаю домой, он забился в угол комнаты и долго скулил. Пришлось выпустить его на улицу. Ночью он не вернулся. И утром тоже. Не знаю, что и думать.
– Вы улетаете?
– В Тель-Авиве наши с сыном дела закончились, и ночью я улетаю. Осталось попрощаться с вами, гигант, собрать чемоданы и сдать в аэропорту машину.
Я вздрогнул. Слово "гигант" меня просто парализовало.
– Что с вами? – спросила женщина.
– Прошу вас, – сказал я, – так не говорите. В последнее время меня пугают слова типа "вот и всё", "последний раз", "осталось лишь"…
– Вас пугают слова?
Я растерянно посмотрел вокруг.
Женщина кивнула на небо.
– Сегодня у него вид горького финала.
Подняв голову и пытаясь заставить себя расслабиться, я выдавил из себя улыбку.
На лице женщины замерло выражение настороженности.
– Вам не кажется, – спросила она, – что люди ужасно боятся правды?
– Может быть. Не знаю.
– Тогда как же с воображением?
– Что с ним?
Женщина выжидающе посмотрела на меня.
– Разве тем, кто не знает, не подсказывает воображение?
– Видимо, я не из их числа.
– Ну да. – Женщина поднялась со скамейки. – Как же иначе…
Я тоже поднялся.
Мы стояли, молча опустив головы.
– Вы что-нибудь понимаете? – наконец заговорила женщина.
– Что я должен понимать?
– Что это было с нами?
– Это не с нами. Так сложилось со звёздами.
– Прощайте, Корман!
Я сказал:
– Господи, как холодно звучит слово "прощайте"! Вам не кажется, что, произнося это слово, людям хочется сказать совсем другое?
– Себя мы упрекнуть не можем. Для того чтобы притвориться, мы сказали друг другу достаточно…
– Это – да! Это мы сделали замечательно.
Я достал из кармана чек.
– Ваше желание помочь дому престарелых выстоять – поступок, безусловно, в высшей степени благородный, но, что касается меня, то прошу вас: мне такое не присылайте. Никогда. Даже в дни праздников.
Женщина стиснула руками лицо так, будто пыталась скрыть в нём что-то. И прошептала:
– Тогда… Возьмите, пожалуйста, вот это.
В мою ладонь легла синяя пластмассовая коробка.
Я проводил женщину к чёрному автомобилю.
– Скажите мне что-нибудь, – попросила женщина.
Я сказал:
– Не разбейтесь в самолёте.
Сухо прокашлял мотор, и "Мерседес" тронулся с места.
Сжимая в ладони коробку, я пересохшими губами шептал:
– Ты хранила… Ты… Ту самую запись… Ведь это она – та самая до-мажорная сонатина Клементи.
* * *
Утром 12 декабря я, как обычно, принёс из кафе Нисима завтрак для Эстер и ушёл к себе.
Позвонил внук.
– Как продвигается работа над балладой? – спросил он, и я ответил, что по-разному.
Затем мы перешли к разговору о школе и девочках. Дани сказал, что любит меня и посоветовал, чтобы я со своей балладой не спешил. Почему он сказал так, я не понял, но спрашивать не стал.
В комнату вернулась тишина.
Достав нотную тетрадь, я записал то, о чём проговорила тишина, а потом открыл крышку пианино и стал разглядывать клавиши. Просто разглядывать.
Когда стрелки стенных часов показывали полдевятого, я заглянул в комнату Эстер.
– Наденься сегодня празднично, – сказал я.
Жена надела белую блузку, серую юбку и бежевые туфли на высоком каблуке.
Я прихватил с собой складные стульчики, и мы спустились по лестнице.
Посередине улицы Грузенберг человек в оранжевом комбинезоне и жёлтой каске, величественно расставив ноги и разбросав руки по сторонам, зычным голосом предупреждал, что улица на время перекрыта, и прохожие, издали оглядывая огромный строительный кран, отходили прочь.
– И вы тоже! – Человек в жёлтой каске с изумлением посмотрел на мой чёрный костюм и на мои чёрные лакированные туфли. – Вы бы лучше ушли…
– Мы досмотрим, – сказал я, решительно расставляя на краю тротуара складные стульчики.
Человек, недовольно сдвинув брови, пытался сказать что-то ещё, но, после того, как я усадил на стульчик Эстер, он всего лишь махнул рукой.
На асфальте развалились тяжёлые гусеницы экскаватора.
– Сейчас начнётся, – сказал я жене.
И началось.
Экскаватор, будто обозлённая змея, вытянув стальную шею, угрожающе затрясся, зачихал и ужалил кинотеатр "Офир" в бок. Через несколько минут, издав глухой протяжный выдох, "Офир" рухнул на мостовую, превратившись в щебень и облако пыли.
Эстер ухватилась за мою руку.
– Ну вот, – я заглянул в испуганные глаза, – мы успели. На последний сеанс…
Губы Эстер что-то проговорили. Я не разобрал – что.
– Мы успели, – повторил я, вдруг ощутив себя в перевёрнутом времени.
– Время "Офира" вышло, – проговорил человек в оранжевом комбинезоне.
Потом он грубо выругался.
У моих ног появилась странная тень.
– Ты?
Глаза Цицерона были наполнены мольбой.
– Пришёл высказаться? – определил я, и он, видимо, унюхав моё изумление, прижался ко мне всей длиной своего большого горячего тела. Он не двигался с места до тех пор, пока я не сказал: – Пошли с нами!
Пёс лизнул мою руку и опустил глаза.
– Пойдёшь?
Меня поразила его беспечная походка.
На моей душе было неизвестно что.
Город звучал неизвестно как.
Я подумал: "Где теперь "Офир"?"
"Офир" ответил: "Неизвестно где…"
* * *
Днём зазвонил телефон.
– Всё утро никто не подходил, – пожаловалась дочка.
– Мы с твоей мамой ходили на последний сеанс.
– В такую рань?
– Время перевернулось.
– Папа?
– Что?
– Папа, ты о чём?
– Нам показали ужасную картину гибели.
– Гибели?
– Да.
Трубка немного помолчала. Потом я услышал:
– А вы? Как мама, как ты?
– Мы, слава Богу, уцелели.
– Папа?
– Что?
– Я позвоню ещё вечером.
– Конечно, обязательно позвони.
Цицерон улёгся в коридоре и позволил Эстер погладить ему нос.
– Хочу в твою постель, – сказала мне Эстер.
Я отвёл глаза, подумав: "Надеюсь, Эстер не спросит, хочу ли я".
Эстер не спросила.
Наши тела ничего не чувствовали, а лица глупо ухмылялись.
– Плохо! – сказала Эстер и ушла к себе в комнату.
Со мной осталось дыхание Эстер.
Невероятная сила вытолкнула меня из постели.
Аккорд…
Ещё один…
Первый спросил: "Зачем бывает начало?"
Второй спросил: "Зачем бывает конец?"
И вдруг…
Я едва не вскрикнул от внезапно вспыхнувшего ощущения: накопившиеся во мне за последние недели чувства, наконец-то, были готовы вырваться наружу.
"Вот же оно! – догадался я. – Вот оно – начало моей баллады!"
Пассаж…
Аккорд…
Справедливость не поругана, порядок вещей в мире не нарушен, бессилие отошло; наконец-то моя баллада заговорила как надо…
Я прислушался к звукам. Они жадно обменивались между собой мыслями.
Пассаж…
Аккорд…
С упорством одержимого я стал подгонять фразу к фразе, пытаясь отвоевать для моей баллады всё новые и новые рубежи.
Выплеск нарастающего crescendo заполнил комнату, но потом, чуть задумавшись, притормозил, перешёл в diminuendo. Внезапно всё оборвалось несколькими тактами полной тишины.
Я всё ещё слышал дыхание Эстер.
Вспомнил:
Сначала был конец.
Потом начало.
Таинственный миг настал.
Плотину прорвало.
Пассажи…
Аккорды…
Я взглянул на фотографию отца. Сказал:
– Папа, Гейне не ошибался: "То, что отнимает у человека жизнь, возвращает музыка".
Часы показывали полночь.
Лёгкий ветерок – пассаж…
Капли дождя – Staccato…
Потом – дождь…
Внезапно – ливень…
Crescendo беспорядочных звуков – это улицы города уходят под воду.
Судьба – аккорд.
Судьба? – аккорд.
Crescendo – город всплывает – не раз, не два…
Прошлое… Что с ним?
Голова… Что с моей головой?
Я – не я!
Я – не я?
Я поднялся со стула. Выглянув в коридор, спросил:
– Спишь?
Цицерон пошевелился и посмотрел на меня большим круглым глазом.
– Послушать хочешь?
Цицерон хотел.
Я вернулся к пианино.
– Тогда слушай!
Цицерон присел неподалёку.
Пассажи…
Аккорды…
Часы показывали 1:15.
Моя память окрасилась в звуки из прошлого.
3:30.
– Ну, как?
Цицерон поднял голову.
– Рассказываю жизнь мою.
Цицерон напряг уши.
Аккорды…
Glissando…
"Теперь дело оставалось за главным – отыскать верную концовку…"
Вспомнился Гарсиа Маркес и его полковник, которому никто не писал. Вот это был урок! Суть этого рассказа я понял лишь после того, как прочёл последнее слово.
4:40.
Пассаж…
Andante…
– Терпимо?
Цицерон пошевелил хвостом.
– Вот и терпи. Можно жить, если терпеть… Если терпеть, жить можно.
Цицерон посмотрел на меня другим глазом. Тоже большим и тоже круглым.
Я подумал о женщине из Йоханнесбурга, у которой был муж и есть сын, сделанный тем мужем.
5:20.
Пассаж…
Diminuendo…
– Нравится?
Цицерон ни "да" не сказал, ни "нет".
– Эта баллада – моя тайна, и, надеюсь, ты не станешь думать, что боль забавляет, потому что ты… Ты свидетель моей истории. Последний свидетель…
Цицерон закрыл глаза.
– У меня жена и дочь. Жена и дочь – не игрушки из магазина "Детский мир". Их по частям не разберёшь-составишь и, обменяв на другие игрушки, обратно в магазин не возвратишь…
Пассаж…
Cantabile…
Я подумал, что если среди животных встречаются глупые, жестокие и ненасытные, так ведь и среди людей попадаются волки, шакалы и лисицы; но только подонков среди животных не бывает.
Настойчивые звуки allegro вдруг сменились причудливым переходом в andante.
– Ты слышишь, Цицерон, эти звуки? Я извлекаю их из моей памяти, и ты, приятель, попытайся услышать, что они рассказывают про мои старые раны и про женщин, которые позволяют мужчинам чувствовать себя мужчинами. А ещё…
Я мягко дотронулся до клавиши (надавил на клавишу). Вдаль ушёл одинокий звук. Осталась тишина, задумчивая и грозная.
Цицерон открыл глаза.
– Я должен чувствовать себя мужчиной. Я готовил себя… С детства… На всю жизнь…
Моя баллада…
– Ты слышишь, Цицерон, этими звуками я излил себя в ней, дождавшись часа моего освобождения. Моя баллада…
Я вернулся к себе, в мой мир, неизменный и неподдельный. Вот оно – ощущение желанного покоя. Свершилось! Чему не миновать, тому быть… Вот он – вкус победы!
Подхваченный звуками моей баллады, я парил в загадочном мире и даже прокричал "ура!", наконец-то чётко осознав, кого победил и над чем победа.
На часах было 5:27.
– Сейчас твоя подруга в небе, – сказал я Цицерону. – Удаляется она, удаляется… На экране компьютера высветились строки рекламы:
ЦЕНТР ЛЕЧЕНИЯ ЗАВИСИМОСТЕЙ.
Избавляем от жадности, зависти, гордыни, тщеславия, гнева, ненависти, эгоизма и других вредных привычек.
Приглашаем всех!
Лечение чиновников, депутатов Кнессета, банкиров, бандитов – бесплатно!
Тел. (03) 638 … 54.
Я проводил Цицерона в коридор,
в ванной почистил зубы,
вернулся в комнату,
погасил свет,
разделся,
лёг в кровать,
задремал…
Увидел перед собой двери врачебного кабинета.
Доктор сказал, чтобы Эстер собрала анализы. Потом был другой кабинет. Другой доктор направил Эстер на рентген головы (анфас, профиль). Потом ещё кабинет. И ещё. И ещё…
Я проснулся.
Вялый свет из окна трогал потолок, стены.
– Спасибо, Господи, за подаренный мне новый день, – проговорил я, и тут вошла Эстер, остановилась возле моей кровати.
Я подвинулся.
Эстер легла рядом, положила голову ко мне на грудь, но вдруг, громко смеясь, с кровати поднялась.
Я смотрел, как она уходит.
Потом послушал тишину, идущую из её комнаты.
"Слава Богу, – подумал я, – там тихо…"
Была не совсем ночь, однако и не совсем утро, когда я вспомнил, что с вечера оставил в холодильнике сэндвич.
Тель-Авив, 2011