Стаканский почувствовал внезапный приступ голода, он вернулся к столу, наложил себе салатов, остывшей картошки, отрезал пирога. Он ел и видел себя в зеркале, как он ест, время от времени переводя дух и вытирая пот со лба, видел, как отраженный человек берет крупные куски мяса, картошки, наматывает на вилку вермишель, обмакивает в соус и отправляет в рот, проталкивает глотательными движениями и, уже пережеванная, бесформенная масса немедленно начинает растворяться в желудке под действием кислотной среды, идут химические реакции, вещества медленно движутся внутри, непрерывным потоком - и вдруг он отчетливо подумал: так не бывает, когда сидит человек один перед зеркалом и ест, ест…
- Что он там делает? - послышался с улицы сдавленный шепот.
- Он ест.
- Ест?
- Ест, ест. Он - ест.
Вошла Анжела.
- Пора спать, - сказала она. - Отец рекомендует мне лечь наверху, в мансарде. Мне и самой там нравится больше всего. Сожалею, что ничего не получится сегодня…
- Я к тебе тихо приду, - сказал Стаканский, неприятно улыбнувшись с полным ртом. Он уже знал ответ:
- Не вздумай! Я страшно громко кричу. Мне бы не хотелось, чтобы старик…
- А если тихо, шепотом?
Анжела поколебалась, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, Стаканский затрепетал…
- Нет уж, уволь, - подытожила она. - Будь терпелив, как настоящий мужчина. У нас впереди еще много времени, ты не представляешь, какая прорва! Поверь, я очень сожалею. Положи-ка мне винегрета. И свинины. Последнее время мне совсем перестал нравится твой старик …
Вошел отец и присоединился к ним. Втроем они быстро доели все, что было на столе, затем пожелали друг другу приятных сновидений.
Анжела, взяв канделябр, поднялась по винтовой лестнице. Отец устроился внизу, в гостиной. Стаканский пошел через двор, в дровяной флигель.
Ему не спалось, он курил сигарету за сигаретой, задыхаясь в тесном помещении, в табачном чаду, у него заболели легкие, он вышел на воздух, вздохнул полной грудью и осмотрел темный на фоне неба дом… Внезапная идея взволновала его. Он разыскал в щели за дровяным флигелем тыкву, деловито щелкнул ее по лбу, тыква отозвалась глухим звуком "Ум-м!" Все было вполне логично: в случае чего, он скажет, хотел, мол, пошутить, напугать…
Стаканский обошел дом и проверил прочность водосточной трубы, по которой лазал в детстве. Кряхтя, он взобрался на крышу, осторожно дополз до окна мансарды. Если Анжела не спит, она непременно увидит тыкву и откроет ему окно. Сердце его бешено колотилось, от волнения он не сразу зажег спичку… Наконец, тыква озарилась бледножелтым пламенем, Стаканский подождал, пока разгорится, и приблизил тыкву к окну… И тут он увидел тыкву, как она отразилась в черном стекле, с дрожащей свечой внутри… Лик Анджа был невыносим. Стаканский вздрогнул, потерял равновесие и заскользил вниз, тыква вырвалась из рук и оба плюхнулись в Клязьму. Вода была холодной, Стаканский, отчаянно борясь с течением, выгреб к берегу и зацепился за кусты ивняка. Течение в этом месте было быстрым, какая-то крупная рыба ткнулась ему в колено, он поднял глаза и увидел тыкву, ее вынесло на фарватер, она плыла, улыбаясь, и невозможно было отвести глаз от этого зловещего огня…
Нет, не надо больше, подумал Стаканский, стоя во дворе, мокрый. Внезапно его ощутимо качнуло, земля ушла из-под ног… Дом, казалось, был совершенно мертв. Вдруг он услышал, будто скрипнула внутренняя лестница, будто кто-то поднимается по ней… Он напрягся. Звук больше не повторился.
Стаканский обошел дом вокруг, поднявшись садом. Старый дом, потеряв свою монументальную трехэтажность, предъявил утлый низкий фасад, и в этот момент он услышал явные ритмические толчки… Старый дом дрожал, с его крыши змеистыми струйками стекал снег. Стаканский пошатнулся, ухватившись за цветочную тумбу, на которой тоже ритмически дрожала вафельная шапочка снега… Землетрясение! - пронеслось в голове, - одно из тех безобидных московских землетрясений, когда качаются люстры и ползут платяные шкафы…
И вдруг он услышал далекие стоны, крики… Кричала женщина, словно было ей очень больно, словно били ее бичом… Стаканский поглядел вдоль спящей улицы, все окна были темны, редкие фонари отбрасывали сетчатые круги света на снег, его отдельные кристаллы еще кружились, наподобие июльской мошкары… Какое мне дело до этих кричащих в ночи людей, на которых падают люстры, движутся в темноте платяные шкафы…
Москвичи помнят эту странную ночь, когда в каждом доме раскачивались люстры, в буфетах звенела посуда, и двигались по коммунальным коридорам детские коляски - последнее в столице землетрясение, вернее, его дальнее, необязательное эхо…
Стаканский вернулся в дровяной флигель, разделся догола, выпил остатки водки, обильно закусил и лег среди дров. Ему приснилось, будто отец поднялся в мансарду, чтобы поставить Анжеле клизму. В руках он держал огромную, краснокоричневую трехведерную клизму, на голове у него был звездный ночной колпак, он улыбался, Анжела отпахнула одеяло, она была в черных узорчатых чулках, с полоской розовой кожи, пересеченной резинкой, отец понял, чего она хочет, засуетился, потерял очки, положил клизму на ночной столик, вдруг сам сновидец оказался на месте своего героя - волнуясь, Стаканский взгромоздился на женщину, но ничего не получалось, красавица молодая козочка дрожала на краю обрыва, а над ней летал страшный черный муха, и тут кто-то ткнул его в зад, он оглянулся и увидел отца, который невозмутимо, автоматически ставил ему клизму…
16
Утро было пасмурным, Стаканский увидел свет сквозь кустарник собственных век, за которым все еще метались верные псы королевской охоты - последнее из каскада кошмаров.
- Не трогай моих лошадей… - прошептал он сквозь сон, и окончательно проснулся - от глухих шагов отца по земляной дорожке…
Вот пискнула на двух нотах калитка, выпуская отца, смолкли по гравию зернистые звуки, и все это было настоящим, вещественным, как яблоко в ладони, - счастьем, которое хотелось остановить фаустовским жестом мудрости.
Стаканский стоял в позе Властелина Времени, скрестив руки на груди, покачиваясь на скрипучих купальных мостках. Он ясно представил, как входит в мансарду, улыбаясь, и видит воздушную спящую Анжелу, чувствует мощное желание. Почему-то он никак не мог вообразить, что она бодрствует и смотрит на него, не хватало бесстыдства предложить ей позы, о чем он так мечтал, вспоминая порнографические фильмы, боялся он также, что слишком скорая эякуляция лишит его силы…
Тут вчерашняя тыква, обугленная, вернулась домой, с гулким стуком ткнувшись о мостки, как гроб в "Рублеве"… Стаканский вдруг подумал, что Анжела опять сбежала, с нарастающей тревогой поднялся в мансарду, тихо постучал, ответа не последовало, он надавил на дверь - комната была пуста, кровать кокетливо заправлена, пуста.
Стаканский рассмеялся в голос и приник к холодной перине, лаская подушку и простыни, он нюхал и целовал силуэт, оставленный девушкой в постели - ее набитые куриным пухом плечи и груди, медленно спускаясь ниже, до самых кончиков ее пальцев на ногах…
Он заглянул под кровать и увидел пару подследников, в глубине - свой детский ночной горшочек и розовый, женственный, аккуратно завязанный в узел - презерватив.
Стаканскому стало тоскливо и тошно, особенно до тошноты было жалко отца, который приводил сюда одну из своих длинноволосых старух, почему-то именно сюда, а не в гостиную, на широкий ковер… Не видела ли этой гадости Анжела, если искала горшочек, подумал он и, морщась, двумя спичками взял гадость и вывел ее за окно. Кондом плюхнулся в Клязьму и поплыл, покачиваясь, как поплавок, вдруг какая-то молниеносная рыба заглотила его - подумалось, что она родит множество мелких Стаканских, братьев его и сестер…
Тут раздался внизу бодрый шум ватерклозета, звук откидываемого крючка, скрип. Стаканский вздрогнул и, просияв, бросился по ступенькам.
- Ау, где ты? - послышался звонкий голос Анжелы.
Стаканский пробежал по нижнему коридору, свернул за угол, влетел в гостиную. Бачок набрал дозу воды и замолчал. Наверху простучали шаги. Стаканский, закрутившись на винтовой лестнице, влетел на галерею, но обе спальни были пусты. - Анжела, я здесь! - радостно крикнул он и захлопал в ладоши, но она не отозвалась, тогда он сбежал в сад, спустился на пляж, но и там не нашел ее… - В прятки! - крикнул он на воздух и двинулся разыскивать ее, минут пять блуждал по коридорам и комнатам, но вскоре понял, что слышит лишь скрипы и стуки, обычные для неодушевленного дома.
Калитка была распахнута настежь, он схватил свою сумку и выбежал, быстро прошел дачную улицу, свернул и увидел маленькую фигуру в розовом платье, Анжела вошла в автобус, который, налившись звуком, будто огромный жирный жук, тут же тронулся, Стаканский пробежал через пойменный луг к станции, все время видя автобус, петляющий вдали по объездной дороге, на станции он увидел автобус, стоящий на следующий рейс, и хвост электрички, тогда, миновав переезд, он добрался до параллельного шоссе и легко, как в хорошем сне, остановил первый же грузовик, но машина шла медленно, уже переводя нас в сон дурной, на станции Храпуново чуть было не догнав электричку, снова отстала, в черте города Стаканский взял такси, но на вокзал опоздал всего лишь на минуту, Анжелин голубой бант мелькнул на сходе с эскалатора метро, Стаканский оказался в следующем поезде, и в конце этой непрерывной потной погони дверь комнаты хлопнула перед его носом.
- Кто там? - раздраженно отозвалась Анжела.
Стаканский повторил стук и его недовольно впустили.
- Я звал тебя, - вымолвил он.
- Когда?
- Там, - весело махнул он рукой, - на даче.
Анжела весьма натурально изобразила удивление и уставилась на него.
- Ну хорошо, - скучно вздохнула она, не желая продолжать игру. - Допустим, я действительно была у тебя на даче. Но зачем же так преследовать меня? Что - "я думал", "я хотел"? Заруби себе раз и навсегда на своем длинном носу: я никогда не буду с тобой. Садись, - сказала она примирительно, увидев, как он заморгал глазами. - Выпьем кофе. Недолго - я очень устала, - Анжела отворила шкаф, разыскивая чашки…
- Почему такие как ты думают, - говорила она, стоя к Стаканскому спиной, - что они могут рассчитывать на таких как я?
- Но Анжела! - вскричал он. - Вчера…
- Не было никакого вчера, слышишь? - прошипела она. - Это тебе опять приснилось.
Кофе поспело. Анжела ласково разлила по чашкам, Стаканский сделал слишком большой глоток и скорчился от боли. Анжела похлопала его по спине. Вдруг он увидел галстук и, раскрыв рот от ужаса, присмотрелся к нему.
- Это галстук отца, - сказал он. - Откуда он здесь?
- Это галстук Анджа, - возразила Анжела.
- Странно, - пробормотал Стаканский, - у отца есть такой же.
- Был, - вздохнула Анжела, - Видно, это и вправду галстук отца, и Андж попросту спер его, пока ты там ползал в нокауте. Он это любит.
Стаканский отыскал глазами свою серебряную рюмочку на полке, между свечой и метеорным камнем - "подарок жениха"…
- Какая гадость, - сказал он с досадой.
- Почему гадость? - невозмутимо возразила Анжела. - Каждый живет по-своему. Для кого гадость, а для кого мед.
- Коммунисты, - прошептал Стаканский. - Большевики проклятые. Быдло.
- Вот-вот, - сказала Анжела, переворачивая чашку для гадания. - Настучу на тебя в партком. Заберут тебя в армию, ты там повесишься на водопроводной трубе и перестанешь за мной бегать… Ну послушай, Андрюшенька, тошно же! Поверь, это совершенно безнадежно, абсолютно. Никогда - слышишь, как звучит этот убийственный анапест? Как стук колес уходящего поезда, душка. Ни-ког-да… Ах, смотри! - встрепенулась она. - Рыбка и киска. Значит, в ближайшие дни меня ожидает большая радость, какое-то приятное наслаждение… Ручеек. Дальняя дорога с любимым человеком. Н-ну. Дай Бог мне милого встретить, - поддразнила она.
- Тьфу на тебя, - тихо сказал Стаканский.
- Ага.
- Я тебя ненавижу.
- Это любопытно.
- Я тебя просто убить готов.
- Так, - Анжела уселась верхом на стуле, облокотясь на его ореховую спинку.
- Я презираю тебя. Ты мерзкая ничтожная тварь, красивая дрянь, ты и знать не хочешь, что кроме тебя на свете есть другие люди.
- Да-да, - подбодрила Анжела, когда он внезапно запнулся.
Стаканский почти уже плакал, он тускло сознавал, что сейчас падет на колени, омоет слезами ее гладкие ноги: вся жизнь моя, вся жизнь!
- Ты жалкая маленькая дура, мне скучно, паршиво с тобой, провались ты на месте вместе со своим монстром Анджем… Ты нечистоплотна, ты не умеешь мыться. Я нюхал сегодня твою постель. От тебя пахнет хуем.
Анжела наконец удовлетворенно кивнула, встала и распахнула дверь, застыв в насмешливом ожидании. Стаканский покорно вышел, похлопывая себя по коленкам. К счастью, никто не видел этой сцены. В дверях он замешкался и вдруг, неожиданно для самого себя, нежно погладил Анжелины побелевшие пальцы на рукоятке замка.
- С каким удовольствием, я бы все это переписала набело… - загадочно вздохнула она.
Дома отец с порога бросился к нему.
- Ты не видал мой галстук? - спросил он, пытливо заглядывая ему в глаза. Стаканский повел плечами и, шатаясь, пошел прямо на отца и, если бы тот вовремя не отскочил, он прошел бы сквозь него, как сквозь голограмму.
- Где же этот чертов галстук! - кричал отец в прихожей, почти в истерике.
Стаканский лежал на кровати вниз лицом, длинный, вонючий, в ботинках, в плаще… И так будет всегда, слышишь, - говорил внутри какой-то мерзкий баритон. - Ты даже не сможешь найти себе элементарную шлюху, которая бы успокоила тебя, ведь тебе именно сейчас нужно это… как его… спрятать в мягкое, в женское.
- Такой бордовый, в крапинку!
Отец хранил свои галстуки на вешалке в прихожей, и Андж вполне мог, намотав его на палец, по-хозяйски сунуть в карман.
- Это был мой любимый галстук, - старчески вздохнул отец и тихо поскребся в дверь, но, не услышав ответа, кряхтя, прошел к себе.
Стаканский заснул и проснулся. Неизвестно сколько прошло времени. Он вышел в коридор, чтобы раздеться и привести себя в порядок. Отец стоял перед зеркалом.
- Не так жалко галстука, как заколку, - сказал он. - Нечто вроде изящной змеи - скромная, но выразительная деталь. Деталь, друг мой, имеет наиважнейшее художественное значение… Смотри, вроде не так уж и плох, а? - он помахал в воздухе серым в полоску, прошлогодним своим галстуком, шутя примерил его в паху, поболтал между ног и значительно подмигнул.
17
Солнце все более распалялось, отражаясь в глазах прохожих женщин, с каждым днем он все чаще ловил этот насмешливый, на все готовый взгляд, с карнизов свисали длинные развратные сосульки, падая с твердым намерением убить, они звонко разлетались вдребезги, на время своей агонии мешаясь с битым стеклом улиц, которому повезло несколько больше - с точки зрения вечности; капли падали на нос, обжигая, запахи были новые, внятные, даже самые гнусные новизной радовали, хотелось, как всегда весной, бросить курить, и была горькая, комом в горле стоящая тоска, словно последний стакан незадолго до рвоты - Анжела всегда была близко, наверху и внизу, за бетонными перекрытиями здания, часто она выскакивала из-за угла, с кем-то смеясь, он видел ее голубые и алые фрагменты среди чужих голосов и торсов - она была везде, они ни разу не поздоровались за две недели, она забыла о его жизни, как забывают о жизни комара, прихлопнутого ладошкой.
Отец выстукивал грустную детскую повесть в стиле horror, не для слабонервных детей, и было особенно тяжело засыпать под его назойливые, как песня пьяного соседа, слова…
Главным героем повести была тыква, старая сухая тыква, пустая, выдолбленная, - тыква со свечкой внутри, которую два друга вырастили, выдолбили, пугали ей кого ни попадя, затем забыли, а она снова явилась, стала пугать, как пуга, довела до маразма… Самое странное было то, что оба эти друга были патологически похожи - у них были одинаковые лица, и они оба любили одну женщину, и у нее родился ребенок, и никто не мог понять - чей он сын - его или его?
И когда он, это новоиспеченное Эго, выросло, оно всю жизнь колебалось, мучилось, искало отца, пока его не прирезали, пристрелили, отравили или как там еще?
А он уже был уходящим: рассеянные заботы пятикурсника, необязательные консультации, дипломный проект-рыба, как и у всех, версифицирующий чужие давнишние мысли, и вывесили списки на распределение, и Стаканский увидел вдруг против своей фамилии - Тамбовская область, Моршанск.
Стаканский всегда тонко чувствовал ложь, откуда бы она ни исходила, казалось, у него имелся особый орган, улавливающий малейшие сигналы лжи… Король встретил его брезгливым взглядом - "поверх очков" - как можно было бы записать, будь на нем очки.
- Распределение дает деканат, - официальным тоном ответил он. - Мы не имеем и не можем иметь к этому никакого отношения.
- Но разве…
- Разве. Ты, между прочим, не заслужил никакого поощрения. Ты плохо работал, был неискренен. Ты клеветал на тех, кому завидовал, на тех, кто лучше тебя. Вон отсюда. Чужак. Мне даже противно пробивать тебе мазик. Уходи, студент. Бывший студент.
Король взял со стола какую-то тряпку, скомкал и швырнул Стаканскому в лицо:
- Иди вытрись. Нам не нужны пидорасы, онанисты, наркоманы. Нам нужны люди, - он показал широкой ладонью на белую голову, - с чистым сердцем, холодным разумом.
Стаканский ушел с тряпкой на лице, как рисунок Магритта, а через несколько дней его вызвали в деканат.
- Мы вынуждены реагировать, - сказал декан, старый и лысый, с шишкой на лбу, с родимым пятном в пол-лица. Говорили, он вызывает к себе хвостатых студенток, вываливает на стол содержимое брюк, приказывая: "Жюй, шлуха!" И они жуют, вяло поводя хвостами…
- На вас пришла бумага, - продолжал он, пытливо глядя студенту в глаза. - "Телега", на вашем неофициальном арго. Из милиции.
- Я не был в милиции, - прошептал Стаканский. Он всегда говорил с начальством каким-то жадным, страстным шепотом.
- Ну как же, сиповато возразил декан, пальцем прикрывая хромированную оправу дырочки в горле, отметины былой войны. - Вот тут ясно написано: Задержан в метро. Был пьян. Нецензурно выражался. Ударил сержанта валенком. Приставал к девушкам. Какая низость! - он затрясся в тихом возмущении, гремя медалями.
- Не было этого! - вскричал Стаканский, и слезы бессилия брызнули из глаз, сверкнув на солнце.
- Я вам верю, юноша, но существует бумага, - старик нашарил свои костыли, грузно встал, массируя живот.
- А если… - промямлил Стаканский, как бы вильнув хвостом.
- Оставим в институте, - серьезно сказал декан, расстегивая молнию брюк, - Дадим защитить диплом.
Стаканский вдруг почувствовал непреодолимое бешенство: не помня себя схватил со стола лист процентовки, смял и швырнул декану в лицо, выбежал… Это был самый последний решительный поступок в его жизни.
Все было кончено. Он стоял в вестибюле внизу и прощальным взглядом осматривал абаки колонн - единственное, что нравилось ему все эти годы. Тополиный пух лодочками скользил по паркетному полу, Стаканский вспомнил: вот так же стоял он тут около пяти лет назад, абитуриентом, наблюдая пух… Со ступенек, размахивая тобосами, сбежало несколько смеющихся Анжел - вероятно, только что спихнули чертежи.