- И ваще… - запнулась Анжела. На ее щеках цвел уже другого тона, алый румянец гнева. - Какого хрена ты забрался сюда? Приехал в Москву, пристаешь… У женщин, кстати, и вовсе нет никакой предстательной железы, с чего ты взял, двоечник… Между прочим, - злорадно обратилась она к Стаканскому, - он только кажется таким большим. На самом деле он маленький, - Анжела показала двумя пальцами размер в половину спички. - Его, промежду прочим, в школе все мудохали - в пятку и в сиську. Отрастил себе длинные уши, нацепил очки и думает, что он великий математик, мать твою. Послушай-ка, - она решительно забарабанила пальцами по столу, - убирайся-ка ты к черту, и тыкву свою забирай. Представляешь, - повернулась она к Стаканскому, яростно кивая, - этот болван бегал по всей Ялте с тыквой на голове и пугал людей! С одним даже случился разрыв сердца и он умер, его в бамбуке нашли… И вот теперь он приволок эту мерзость ко мне в подарок!
Только сейчас Стаканский увидел, что вместо абажура на лампу надета сухая тыква, с вырезанной в стенке довольно неприятной мимической фигурой.
- Что ты, - возмутился Андж, похоже, недоумевая от такого решительного натиска, - это даже очень интересно, очень! Посмотрите-ка! - он проворно вскочил и, путаясь в проводах, словно звукооператор на сцене, переключил свет.
Стаканский вскрикнул. Дело было не в том, что лицо тыквы оказалось ужасным - в этих пылающих чертах, как только что в лице Анджа, он увидел искаженный облик отца. Это повторялось уже несколько раз за последний месяц и походило на легкую форму безумия.
- Вон отсюда! - топнула ногой Анжела.
- Да-да! И немедленно! - повторил за ней Стаканский, также топая ногой, чтобы получилось хоть чуточку смешно.
- Но Анжела… Я, впрочем… - Андж решительно подошел к столу и, вцепившись им пальцами в носы, сильно сжал и вывернул. Оба завопили от боли.
- Это так, для прощанья, - злобно проговорил он, взял с полки флакон Анжелиных розовых духов и вышел.
- И ты-икву забери-и-и! - закричал Стаканский и кинулся было за ним, но Анжела сделала предостерегающий жест, другой рукой все еще держась за нос.
Они сели и вытерли друг другу кровь: Стаканскому казалось, что они близки как никогда. Через ватный тампон он чувствовал кожу девушки - ее радостную земную твердь, которую он сам возделывал или даже создавал, - отчего ощущение было гораздо более высоким. Стаканский вдруг понял: это именно тот момент, и другого больше не будет, он взял Анжелу за обе щеки, притянул к себе и впился в ее губы - и девушка ответила ему быстрым и нежным языком, он целовал, не отрываясь, боясь, что в другой раз ему не удастся ее так поймать, вдруг с ужасом вспомнил, что его руки по-прежнему сжимают ее голову, он плавно опустил их вниз, лаская ей уши и шею, затем сжал ее груди, и это было чудесно, потому что Анжела не отняла губ… Стаканский принялся медленно, расчетливо валить девушку на кровать, поцелуй, который был длиннее всех разумных понятий о времени, как будто вообще можно было никогда не разъединять ртов, и вкус имел невозможный - черная Изабелла, поближе к сердцевине, к косточке, стал даже утомлять его, но все-таки было страшно прервать и заглянуть ей в глаза… Вдруг он почувствовал, что совсем не следит за собой, попытался ослабить напряжение, но было уже поздно: авария с ним все-таки стряслась.
- Хватит, - вдруг сказала Анжела, откинувшись. Она ничего не заметила. Ее губы цвели вишневым, да и соски совершенно вишнево обозначились под материей. Стаканский протянул руку, погладил, Анжела шлепнула ее…
- Поедем на дачу, - вымолвил он.
Анжела встала, с размаху обеими ногами попав в шлепанцы, и высоко подпрыгнула на месте.
- На дачу! – вскричала она и ликующим жестом выбросила в сторону-вверх указующий перст.
14
- На дачу! На дачу! - пела душа, когда Анжела, хватая и разбрасывая вещи, кукольно неслась по комнате, будто исполняя ритуальный танец.
- Может быть, эту? - развернулась она, прикладывая к бедрам свободную алоголубую юбку, которая года три, как вышла из моды, отчего Стаканскому стало особенно трогательно к ней.
- На дачу, неужели и вправду на дачу? - удивлялся он, отчаянно сознавая, что некая неизвестная сила должна ему помешать… Он давно уже испытывал действие этой странной, бесспорно существующей силы: она проявлялась именно тогда, когда у Стаканского вдруг выходило с какой-нибудь девушкой - в дело шли любые, самые фантастические средства: барахлил телефон, происходили нелепые природные явления, наконец, просто разбаливалась голова или нестерпимо хотелось в уборную.
- Надо что-то купить, - деловито сказала Анжела. - Я очень как хочу есть. Голодная я никуда не поеду, - капризно взвизгнула она, и Стаканский похолодел: у него не было ни копейки, последние несколько дней, пропившись на "именины", он жил по проездному билету.
- Ерунда, - рассмеялась Анжела, увидев его вытянувшееся лицо, - у меня есть, вот они! - она вывернула перед ним бумажник и прошелестела, как страницами книги, увесистой пачкой денег.
- Откуда? - ошарашенно прошептал Стаканский.
- От верблюда, - огрызнулась Анжела.
- Это деньги Анджа, - строго сказал Стаканский, отчаянно соображая, что деньги все-таки станут проявлением Силы.
- Сдался тебе этот Андж! Это мои бабки, мне прислали. Я квартиру сдаю, у меня мать умерла, понял, ты? - она вдруг сняла шляпку и надула губки. - Никуда я не поеду.
- Я так и знал, - сказал Стаканский, обреченно уронив руки на бедра. - Ну прости меня. Я больше не буду соваться в твои дела. Ну Анжела, девочка моя!
- Так уж и твоя - видали! А ножку мне поцелуешь? - она всмотрелась в его лицо и, прочитав, сорвала подследник.
- Ну?
Стаканский снял свой бархатный цилиндр и, опустившись на одно колено, медленно, взасос поцеловал ее ступню.
- Фу, щекотно! - девушка отдернула ногу. Она и не ведала, каким это было наслаждением.
- На дачу, на дачу, - успокаиваясь, все еще гнусила она, когда они ловили такси. - Все настроение испортил.
Впрочем, когда за окнами двинулось и слилось, она вновь развеселилась, показывая пальцем разные предметы на улице, похлопывая по щеке тыкву, которую зачем-то приказала захватить с собой…
Когда Анжеле внезапно вздумалось позвонить по телефону, впервые продемонстрировав Стаканскому наличие в этом городе других знакомых, кроме его и отца, что поразило легким уколом ревности, он вдруг увидел развязно пьяного, агрессивного бугая, который шел прямо втык, направив ему в лицо сырую сигарету. Сейчас даст по морде и поездка расстроится, вяло констатировал Стаканский, но тот, прикурив, лишь назвал его сквозь зубы козлом и благополучно удалился.
Они обошли центральный рынок, покупая все, что приглянется: спаржу, артишоки, кинзу, связку бананов, упругий редис пионерской раскраски, сочные свежие огурцы, удивительную вишню, маринованный чеснок (Я особенно люблю маринованный чеснок, - сказала Анжела, обернувшись, - а кинза сегодня пригодится тебе, мой китайский болванчик) Они сели на Курском вокзале в электричку, и она, как ни странно, тронулась вовремя, окна наполнились грязножелтой Москвой, Рублевскими куполами, романом Ерофеева… Ключ забыл! - вдруг отчаянно пробило сердце, но ключи были на месте, вся связка: квартира, дача, письменный стол.
Они удивительно быстро ехали маршрутом бессмертного романа, и Стаканский, давно мечтавший, как он будет везти на дачу какую-нибудь женщину и рассказывать ей роман, приступил к обстоятельному повествованию, но Анжела перебила его.
- Все это дрянь, ты вот лучше в окно посмотри, я давно за ним наблюдаю.
Стаканский увидел, что с электричкой поравнялся и медленно обгоняет поезд дальнего следования.
- Это тридцать восьмой скорый, я на нем ехала… А вот и он, посмотри!
В одном из окошек сидел Андж, разрывая курицу, огромную, словно гусь. Увидев их, он сделал носика и весело прищелкнул по горлу. Пронесло, подумал Стаканский. Неужели приедем?
Они прошли цветущим лугом в Алешкины сады, кузнечики и стрекозы встречали их ликованием, они вошли в дом и изнеможении повалились в кресла, Анжела прижимала к груди огромный букет полевых цветов. Стаканскому стало страшно, от того, что ничего им не помешало, он думал, начать ли сейчас или ждать ночи… Пока он колебался, Анжела вполне отдохнула и принялась осматривать дом.
Стаканский провел ее зимней лестницей наверх, открыл дверь мансарды, оттуда неожиданно вылетел крупный шмель. Они спустились в сад, где Анжела проворно вбежала в беседку и, цокая языком, восхитилась ее великолепием - беседка была ей очень к лицу. Наконец, они вышли на пляж, главную достопримечательность дачи, где волны Клязьмы плескались прямо под стеной дома - Анжела плавно взмахнула руками, как крыльями птица…
- Ну почему у меня всегда такое ощущение, будто я вижу все во второй раз! Немыслимо - будто я живу как-то повторно… Если бы мы сейчас сидели в кино, я давно бы бежала из зала от этого deja vu …
В вечернем свете, отмахиваясь от комаров, они расположились на улице и вместе готовили обильный обед. Анжела была так уютна в бабулином переднике, от нее веяло спокойствием, Стаканский почувствовал, что счастье его неминуемо…
- Анжела, - сказал он. - Будь моей женой.
И в этот миг сила, до сих пор прятавшаяся в его сознании, откровенно ступила во внешний мир: Анжела, ладонью с ножом между пальцев – в опасной близости от глаз – прикрываясь от солнца, посмотрела мимо Стаканского и вскрикнула, словно увидела чудовище. Стаканский медленно обернулся. У калитки стоял, приветливо подняв полную хозяйственную сумку, весь потный, сияющий, вот-вот готовый радостно засмеяться – отец.
15
- Ха-ха-ха!
- Хи-хи-хи!
- Ху-ху-ху!
- И они называли вас Дяборя? - хохотала Анжела.
- Но это же очень просто: дядя Боря - Дяборя, или даже де’Боря. А дедушку они называли Десеней - от дедушки Сени.
- Ха-ха-ха! Десеня-гусеня!
- Хе-хе-хе!
- А я был тогда молодой, сильный, я играл на контрабасе! Представляете - здесь, на этом самом месте…
- И вы их обоих убили?
- Да. Ее отравил таблеткой, а его…
- Гу-гу-гу!
- …немного позже застрелил из нагана.
- И вам не было больно, ну, как у Толстого с Болконским, с Карениной?
- Ничуть. Нисколечки не было их жалко, этих, мной же созданных существ. Я думаю, что и Толстой лгал насчет своих крокодильих слез.
Анжела поймала взгляд Стаканского и сделала губами немое "у" - дескать, послушаем его дальше… Стаканскому неожиданно стало светло на душе, так как момент отодвигался на неопределенный срок: ведь все-таки ужасно, когда это надо делать именно сегодня.
- Кстати, - сказал отец, - я внимательно прочитал твои стихи.
Стаканский заметил, как Анжела напряглась и поджала губы.
- Видишь ли, Анжела, твои стихи во многом еще сырые. В принципе, ни одного пока еще нельзя опубликовать. Вместе с тем, в них есть такие замечательные находки, такие рациональные зернышки, что совершенно ясно: этот автор будет поэтом. Ни в коем случае не бросай писать. Считай, что я благословляю тебя на труд, как старик Будякин, то есть, тьфу - Державин. И в гроб сойдя, благословил… Удивительно свежая кинза, вероятно, часа два назад она еще безмятежно росла на грядке…
Обед был многосерийным, полным замечательных лирических отступлений, вроде внезапно найденной банки филе из кальмара в собственном соку, или случайно разбитого блюда с маринованным чесноком, который, впрочем, никто не хотел есть… Отец был оживлен и благодушен.
- Мое глубокое убеждение, - говорил он, с небрежной светской точностью подкладывая Анжеле салат из креветок, - не иметь ровно никаких убеждений. Верить во что-либо - значит, изменять свободе. Зачем мне исповедовать какую-то философскую идею или религию, что в конечном счете одно и то же, когда у меня своя голова на плечах?
- А как же ваш Богдан? - спросила Анжела, узким серебряным ножом разрезая ломтик свинины, - ведь он всегда молится, во сне и наяву, ставит свечи…
- Это не моя философская концепция, а концепция данного романа. Думаете, Дарвин верил в свою теорию? Он просто плыл по течению, создавая замкнутую, совершенную в самой себе систему. Я не делаюсь догматиком и для каждой новой книги предлагаю новую идею. Чтобы написать "Марию", я действительно изучал православие и даже посещал церковь. Богдан - это двоемирие, всего лишь частный случай множественности миров, слоев, так сказать, Вселенной, или нашего сознания - как хотите. Анжела, положи мне пожалуйста вот этот маленький куриный окорочок.
- А как же, - спросила Анжела, переглядываясь с Стаканским и покручивая пальцем у лба, - тот же Толстой, Достоевский?
- Полноте! Никакого Достоевского не было. Это все Тургенев написал, история, знаете ли, искажена… Пожалуйста, теперь крылышко, я ужасно голоден. Что-то невообразимое случилось со мной, ем и ем, как беременный, расту, наверное… Писатель, дорогие мои, это всего лишь аппарат для производства текстов, этим он и отличается от людей других профессий. С чего вы взяли, что он должен быть особенным, высоконравственным, знать то, чего не знают другие? Он, как правило, еще больший подлец, чем все остальные, он туп, невежествен, он гордится не своим умением писать, а, скорее, своим неумением делать что-либо другое. Приятно эдак сознавать себя гением и умереть в полном неведении, что ты дерьмо. Что ты в поте лица сочинял книги - для других, настоящих, которые действительно жили, радовались жизни, наслаждались ее вкусом, запахом, оргазмом, плюс твоими книгами, да и оставили тебя в дураках… Когда же я насытюсь? Почему я ем и ем, и никак не могу остановиться? Андрюша, будь добр, положи мне этого изумительного винегрета из раков. Еще чуть-чуть. Неплохо бы чего-нибудь на десерт, скажем, какой-нибудь рыбы… Самое страшное - и тебе, Анжела, как будущему поэту необходимо это знать - все, что ты не напишешь, рано или поздно произойдет в твоей жизни. Правда, не ясно, творим ли мы сами эти события, или читаем в каком-то информационном поле. Поэтому, будь осторожна. Не фантазируй насчет реально существующих людей. Меньше пиши о смерти… Спасибо. Все было очень. Вероятно, я сюда еще вернусь и доем.
Они перешли в беседку, где удобно устроились в лонгшезах, с высокими бокалами вина. Солнце, наконец, село, в воздухе разлилась спокойная розовая мгла, с реки поднимался туман, неся с собой крупных кальмаров… Что-то не так. Я, вероятно, хотел сказать - комаров.
Стаканский залпом допил свое вино и спустился в сад, где сразу принялся корчевать давно раздражавший его пень. Он снял рубашку и красиво играя блестящими от пота мускулами, стал хлопотать вокруг пня, крепко, как зуб, сидевшего в земле. Анжела и отец, беседуя, смотрели на него, а он слушал, не вмешиваясь, их разговор.
- Вообще-то, я являюсь членом одной международной организации, заговора, который длится вот уже несколько тысячелетий. Я не совсем ясно представляю его цели, вполне возможно даже, что цели со временем была потеряны. Исполнители рождались и умирали, уже невнятно передавая другим поколениям свои инструкции… Писатель, дорогие мои, кроме вышеперечисленных образов, создает образ своего читателя, и это его главная тайная задача. Читатели, в свою очередь, подстраиваются под этот образ, сотнями миллионов голов соответствуют ему. Так мы и творим ваш, мягко говоря, удивительный мир. Вы спросите, как мы передаем информацию друг другу? Господи, да через те ж книги.
- Вы - это инопланетяне?
- Безусловно. Это дается на уровне чувства. Ты просто чувствуешь, что эта планета для тебя - заезжая. Возьми-ка этот кусочек. Да-да, это оно - настоящее афганское сало. Поэтому писателей и надо убивать.
Анжела взяла кусочек сала, бросила себе в рот, щелкнула от удовольствия языком и через кусты швырнула такой же кусочек Стаканскому. Он поймал его зубами на лету.
- Вселенная бесконечна, - продолжал Борис Николаевич, - как в ту, так и в другую сторону, как в Космос, так и внутрь вещества, то есть, сколько бы мы ни делили молекулы и атомы, мы никогда не дойдем до предела деления, равно как никогда не долетим до предела пространства.
Анжела опять незаметно переглянулась с Стаканским и щелкнула пальцем по горлу.
- Мы делаем вывод, - сказала она, - что молекула столь же сложна и бесконечна, как и вся наша планета, да и Вселенная в целом?
- Именно! Между атомом, молекулой, клеткой и планетой можно смело поставить знак тождества.
- Но это же абсурд! - Анжела выпила свой бокал и поставила на столик, рядом с наполовину полной бутылкой. - Вы хотите сказать, что капля, оставшаяся в бокале, тождественна тому, что пока еще есть в бутылке?
- Разумеется! И там и тут содержится абсолютно равное количество вещества - его бесконечность.
- Но это не так. В бутылке вина гораздо больше. Следовательно, тут напрашивается только один вывод, а именно: Вселенная не бесконечна.
- Что ты! - замахал обеими руками Борис Николаевич, как будто бы Анжела произнесла несусветную ересь. - Бесконечность - это постулат, на котором строится вся моя теория, моя замечательная теория строения Вселенной, которую я и собираюсь изложить в этой книге, налей-ка еще!
Исходя из равенства любых сравниваемых объемов вещества, можно утверждать, что клетка живой материи тождественна совокупности клеток всего организма, следовательно, одна клетка нашего мозга может представлять отдельный, независимо мыслящий мозг. Все мы являемся лишь клетками этого замечательного мозга, а Вселенная - это наша галлюцинация, данная лишь для того, чтобы каждый из нас участвовал в его мыслительном процессе.
Примечательно в этих рассуждениях то, что они все же не отрицают существование других людей, или, скажем, мыслящих сущностей…
У меня есть довольно простое и убедительное доказательство. Можешь ли ты представить себе войну, убийство миллионов людей, весь этот абсурд?
- Откровенно говоря, с трудом.
- А я - так никак. Я вообще не могу представить себе всего этого. Я делаю единственно возможный вывод - ничего этого не было. Все это - сложная разветвленная галлюцинация мозга, который не превышает размером футбольного мяча. Да оглянись ты вокруг! Погляди, как мы сидим. Возможно ли, что мы сидим и пьем вино, а этот молодой человек прямо перед нами спокойно корчует пень?
- Пень… - задумчиво проговорила Анжела, отхлебнув.
- Пень, пень, - покачал головой Борис Николаевич, и Стаканский, спортивно помахав им рукой, также вскрикнул:
- Пень!
- Интересно представить этого, - сказала Анжела, - который мозг нашей планеты, у кого в черепе сидит эта цивилизация… Он ходит больной, кричит, друзья хватают его за фалды… А может быть, это один из нас - вы или я?
- Или, может быть, он… - произнес Борис Николаевич, пристально посмотрев на сына.
Стаканский напряг все свои силы, его мускулы упруго вздулись, вздулись и вены под кожей от последнего нечеловеческого усилия. Стаканский разом распрямился, и огромный пень, бывший некогда дубом, видавшим еще, пожалуй, Куликовскую битву, с треском и стоном вышел из земли. Стаканский высоко поднял пень над головой и, торжествуя, снес его на берег, где выбросил в темные воды Клязьмы - пень поплыл, задевая корнями дно и баламутя воду.