Она прополоскала рот от горькой слизи, двумя пригоршнями воды остудила лицо и, почувствовав слабость в ногах, прижалась спиной к холодной кафельной стене. "За что это женщинам? Почему за счастье иметь детей они должны терпеть такие мучения? Кто всё это придумал?"
- Тёть, ты где? - заглянул в туалет пацанчик. - Выйдешь скоро? А то щас народ повалит…
Люба повернулась к зеркалу над раковиной. "Хороша!.." Тушь потекла… Губы смазаны.
Она привела себя в порядок и вышла в коридор, толкнув пацанчика дверью.
- Э, ты чего?! - заорал он на неё срывающимся голосом. - Чего делаешь-то, зараза!? - И Люба увидела, что на руках у пацанчика красные резиновые перчатки, и он выдирает из холщёвой сумки какую-то ручку, какую-то стеклянную трубу с блестящей крышкой… Сообразила, что это у него шприц, какой она видела однажды в "Кавказской пленнице". "Чего это он? Зачем ему шприц?" - подумала она и, почуяв недоброе в голосе пацанчика, ускорила шаг на выход из коридора.
- Э! постой! Чего скажу! - крикнул ей вслед пацанчик.
Люба машинально обернулась на крик и увидела, как из шприца в её сторону летит дымящаяся струя. Она инстинктивно прикрыла лицо руками и почувствовала, как что-то горячее впилось ей в лоб, потекло по рукам, остро, до рези в носу и в глазах запахло кислотой. Она побежала прочь от боли, от крика пацанчика, от мата, какой посылал он ей вслед. Высокие каблуки подворачивали щиколотки, и нестерпимо жгло шею и спину.
- За что?! - закричала она, пытаясь схватить пронёсшегося мимо неё пацанчика. Но он увернулся, бросив ей под ноги громко звякнувший шприц. - Помогите! Помо… - Подвернув ногу, она грохнулась на осколки шприца.
Видимо голос её, удесятерённый болью, долетел до закулисья дворца. Оттуда выскочили члены жюри, Кольчугина, Дима. Любу подхватили с пола, задёргали в разные стороны: "Кто тебя? За что? Откуда кислота? Врача скорей! Соды, соды кто-нибудь! Холодной воды скорее!.." Её подхватили под руки, потащили обратно в туалет, сунули головой в раковину под струю холодной воды, пригоршнями стали бросать воду на спину, с которой, разваливаясь на две стороны, спадало её лучшее платье.
В толпе нашёлся врач, оттолкнул всех от Любы.
- Срочно дайте кто-нибудь соды! - крикнул он в толпу. - И уберите отсюда лишних людей! И мыло, есть тут где-нибудь мыло? Любое! Лучше хозяйственное.
Кто-то сунул врачу найденный в суматохе надорванный пакет.
- Вот, написано "сода"!
Врач глянул на пакет и отбросил его обратно:
- В штаны себе насыпь этого!
Хлопая сапогами по кафельному полу, прибыла бригада "скорой помощи". Любу посадили на кушетку. Она запрокинула голову, теряя на грудь и на колени опадающие волосы.
Два молоденьких милиционера притащили орущего во всё горло, брыкающегося пацанчика. Поставили перед Любой.
- Посмотрите: он?
Люба открыла глаза. На пацанчике не было кепки, резиновых перчаток и холщёвой сумки. Но были крупные карие глаза, залитые слезами и ужасом.
- Не знаю… Кажется… - И потеряла сознание.
Глава 39
Белый-белый потолок. Белые-белые стены. Яркий жёлтый свет за белыми рамами окна, белый с жёлтыми пятнами бинт на руке. Белые халаты на людях, стоящих у кровати. Бесцветный огонь на лице и в спине…
- Душа моя, ты меня слышишь? - Это грубоватый голос Кольчугиной.
- Если водит глазами, значит слышит. Привет! - А это - Ефим.
- На два вопроса можете ответить, Любовь Андреевна? - Какой-то чужой голос.
- Я попробую… - Бесцветный огонь жжёт угол рта. - Зеркало… Зеркало есть? Дайте…
- Есть у тебя? Доктор, а ей сейчас можно видеть себя? - Это - Ефим.
- Думаю, ничего страшного… - Этот голос она уже где-то слышала.
- Это вам ничего, вы привыкли. Свет, есть у тебя какое-то зеркало? - Опять Ефим.
- Принесите наше… Давайте, я подержу. Вот так…
Жёлтый бинт закрывает лоб, щёку, подбородок. Много…
- Спасибо. Я так и знала… - И опять огонь жжёт рот, подбородок, лоб. Лучше не пробовать улыбаться…
- Любовь Андреевна, так это всё-таки был мальчишка? - Наклонилось к ней лицо мужчины с тонкими усиками.
- Мальчишка.
- Вот этот?
Фотография чуть расплывается в глазах. Надо бы прищуриться, но огонь жжёт всю левую сторону лица.
- Кажется…
- Он или кажется?
- Он… Кажется…
- На сегодня всё! Извините, завтра. - Рука в белом халате отодвигает в сторону все белые халаты, над которыми мерцают и расплываются лица Ефима, Кольчугиной, мужчины с тонкими усиками. Опять белый потолок, жёлтый свет. Летит к ней дымящаяся, остро пахнущая струя… Смеётся Серафима… Широко улыбается Сокольников… Зло сопит рыжий Степан, пытается поймать её широко распахнутыми руками… Кусает пухлые губы Ефим… Тишина. Серые сумерки ползут в белые рамы окна…
…Закрыв дверь палаты, пожилой завотделением ожогового центра, протирает платком очки, близорукими глазами смотрит на Шалого, слегка опустив голову, охватывает боковым зрением и остальных. Надо объясняться. Взрослые, вроде, люди, а будут сейчас задавать детские вопросы: "Доктор, это опасно?", "Сильно будет обезображено лицо?" А что им ответить? Рубить правду-матку? Нельзя надрывать людям нервы. Обнадёживать? Глупо в таком состоянии… Честно-то говоря, ожог обширный, местами высокой степени, но ведь бывало и хуже, тем не менее, люди выкарабкивались непредвиденно быстро. Здесь же, видимо, другая организация нервной системы. И понятно: была красавица, а что останется? Пересадки ещё никого не украсили…
- Ну, что я вам скажу? Конечно, рано мы допустили вас к больной… С другой стороны, увидеть близких… В общем, пересадка тканей прошла успешно. А дальше - будем надеяться… Извините, я должен… А вам можно будет приходить, только когда переведём в общую палату, - сказал доктор следователю. - Я и так нарушил всяческие правила, извините.
- А мне когда можно, доктор? - спросил Шалый.
- Тоже. Это касается всех.
- Скажите, а лицо у неё сильно пострадало? Она же у нас на экране…
- К счастью, нет. Но последствия налицо.
Доктор вздел крупные очки на нос, слегка поклонился окружившим его посетителям и пошёл навстречу торопящейся к нему по коридору медсестре.
Шалый положил руку на плечо следователю, приглашая того отойти чуть в сторону, спросил:
- А что пацан? Вы его допросили? Кто его так снарядил?
- Пацан нам известен. Вокзальный попрошайка, воришка. Балуется клеем. Пока валяет дурочку: крыс хотел разогнать, шприц нашёл во дворе ветиринарки, кислоту - там же. Кто послал поливать людей, молчит.
- Ну что, вы спросить не умеете?
- Малолетка. Ему одиннадцати ещё нет. На нём не разбежишься - прокурор голову отвернёт…
- Мне кажется, это дело рук Васи Рыжика. Он "советовал" признать первой красавицей Агату из "Жемчужины", а жюри не прислушалось к совету.
- Спросим. Но Вася - тот ещё! Ему бы уже не одна "вышка" светила, а он на Мерседесах ездит. Если только прямо угрожал… А за "совет" какой с него спрос? Или только, если пацан расколется. Но и там, наверно, будет десяток шестёрок между ними.
- Ладно, работайте. И держите в курсе. - Шалый отпустил следователя, подхватил под руку Кольчугину, как-то даже похудевшую со вчерашнего вечера.
- Ну, чего мать? Хорошо мы прославили город!.. У тебя уже есть отклики?
- Пока только с ленты. Экран вечером будем смотреть. Мне-то, что теперь делать? Такая дыра в сетке будет… И чем её затыкать каждую неделю? Люба, конечно, не скоро оклемается, да и как теперь будет смотреться…
- Да это-то хрен с ним! Ребёнка бы не потеряла!
- У каждого у нас свой ребёнок, Ефим Борисович! Хотя девку до слёз жалко…
- Жалко…
К вечеру шум в эфире действительно поднялся, но не очень большой. Центральные каналы отметились краткими сюжетами с конкурса, где Люба, объявлявшая итоги, была ещё во всей красе, потом - совсем уж коротко - показали летящую с головы первой красавицы корону и сутолоку в коридоре вокруг ведущей, пострадавшей непонятно от чего. На "Волне" трещали все телефоны. Поднимая их, редакторы и корреспонденты тут же бросали трубки не в силах отвечать на вопросы звонивших.
Шалому позвонил Усков, спросил, чем может помочь, потом долго плакала в трубку "маман", бессвязно грозясь немедленно приехать и забрать "мою девочку" от людей, которые не умеют ценить и беречь доставшееся им чудо.
Радио "Свобода" напрямую связало пострадавшую на конкурсе красоты Любовь Сокольникову с представителем президента России Ефимом Шалым, имеющим, между прочим, законную жену и дочь. И откуда только у этих проныр такие подробности, что пострадавшая красавица ждёт от молодого политика ребёнка…
А ночью позвонил и "Сам". Без дальних вопросов спросил:
- Разгулялся? Трезвонят там! Что делать будем? Тебя забирать оттуда или красавицу, от греха подальше? Давай мы её у тебя заберём, а ты сиди пока, работай и не больно там блуди, понимаешь…
- Спасибо! А куда заберёте? - решился Шалый на вопрос.
- А что, у нас забрать некуда? Подлечим не хуже, чем там у тебя. А ты поставь на уши этих, кто мышей у тебя не ловит. Я тоже дам распоряжение министру.
- Спасибо. Будет сделано…
- Вот, давай!
Утром позвонил главврач ожогового центра:
- Извините, Ефим Борисович. Любовь Андреевну у нас забирают…
- Кто ещё там?
- Бригада. Приехал реанимобиль из ЦКБ.
- И что? Будут трясти её до Москвы? Не отдавайте пока! Сейчас подъеду.
- У них самолёт в аэропорту. Это специальная бригада. Они не могут ждать… Только если вы очень быстро…
- Скажите, я приказываю ждать! - гаркнул Немец в трубку и бросил её.
Он стал наскоро одеваться, не враз попадая в штанины и в рукава, чертыхаясь, что ранний звонок заставляет его одеваться ещё неумытым и не сделавшим утренней разминки.
- Что тебе на завтрак? Яичницу или кашу? - спросила жена. Она тоже была одета только в короткий шёлковый халатик и стояла, прислонившись к косяку спальни, неумытая и встревоженная.
- Ничего! Машину вызови!
- Тише кричи, дочку разбудишь! - тихо, как-то очень безнадёжно сказала жена.
- Пап, я уже не сплю! Ты куда? - просунула под руку маме кудрявую голову дочка.
- Ну, куда я всегда хожу? На работу. Доброе утро!
- Сегодня у папы работа около тёти, которую вчера ты видела по телевизору…
- Которая самая красивая была?
- Была и сплыла, - сказала мать и ушла на кухню.
Дочка подбежала к отцу, обняла его за талию, прижалась к нему. Шалый сел на кровать. растерянно поцеловал дочь в висок, погладил её кудрявую голову. Да… Ситуация!.. Жена, конечно, давно догадывалась, но пока не задавала никаких вопросов. Теперь знает всё. Вчера без вопросов и истерик выбросила в ведро рубашку, прожженную кислотой, попавшей на грудь, когда прижимал к себе голову Любы. Не задаёт никаких вопросов и сейчас. Да… Выдержка… А если бы стал догадываться он? Тоже без вопросов? Или бы снёс голову?… Нет, она не могла… Другое воспитание. Другая природа…
- Машину вызвала? - поднялся Шалый, отпустив дочь.
- У подъезда.
- Спасибо, я улетел! Когда буду - не знаю.
У постели Любы стояли четыре молодца в халатах, готовые перенести её с кровати на каталку. Рядом были главврач и завотделением. Люба, превозмогая боль в шее и плече, трудно поворачивала голову в стороны, пытаясь увидеть среди мужчин лицо Ефима. Понимая её встревоженный взгляд, главврач, скорее ей, чем другим, сказал:
- Ефим Борисович просил подождать.
- У нас самолёт под парами. Ждёт, не выключая двигатели, - ответили ему.
- Он приказал ждать, - нерешительно произнес главврач.
- У нас свои приказы.
И Люба почувствовала, как натянулась под ней и с болью обняла её простынь, как мягко опустили её на что-то прохладное, и замелькал над ней потолок, превращаясь из чисто-белого в бело-серый, как хлопали по обе стороны каталки тяжёлые бело-серые двери. Еще она видела два тревожных мужских лица, которые переглядывались с кем-то, кто был за её головой, когда каталка отрывалась от пола, покачиваясь, зависала и снова катилась по коридору. По бокам мелькали белые и пёстрые халаты, озабоченные, печальные и постные лица. И никак не появлялось крупноглазое лицо со знакомой, чуть насмешливой, милой улыбкой. Люба устала его ждать, ей надоели все эти мелькания, и она закрыла глаза. Каталку куда-то поднимали, опускали. Не открывая глаз, поняла, что едет в машине и незакрытое ухо режет сирена, потом она стихла, сменившись тугим, нарастающим шумом, а над головой был всё тот же чуть желтоватый потолок машины, а по бокам - два лица всё тех же незнакомых мужчин.
- Мы куда-то едем? - тихо спросила она.
- Не слышу. Не надо говорить. Мы летим, - склонилось к ней одно мужское лицо.
"Куда?" - спросила она взглядом.
– В нормальное место, – понял её мужчина. – К хорошим врачам. Вам бы лучше поспать.
Эпилог
Прошло десять лет. Любовь Андреевна Сокольникова после двухмесячного лечения в ЦКБ отказалась, несмотря на уговоры родных и знакомых, от эксперимента "по восстановлению прежнего облика" и жила теперь с новым лицом, скроенным как бы из двух половинок. То есть, левая часть лица оставалась прежней, естественно, тронутой уже временем, но всё-таки прекрасной, а правая, по которой пробежала струя кислоты, в бессознательном состоянии растёртая рукой, была покрыта мелкой сеткой стягивающейся новой кожи. И это было похоже на портрет, писанный художником частями, в разное время и качественно разными красками, поэтому левая сторона портрета оказалась прозрачно-чистой, а правая покрылась крокелюром.
Люба привыкла с этим жить, общаясь с людьми как бы вполоборота. Это не было трудно, потому что круг её общения сузился до семьи маман и нескольких человек на работе. Телевидение она оставила тогда же, когда её увезла из Дворца культуры карета "скорой медицинской помощи". Кольчугина просила остаться, говорила, что можно будет давать её программу исключительно в записи, а там "средними планами" и специальной подсветкой они сумеют не акцентировать внимание на лице ведущей. Но Люба прикинула, сколько ей приходится общаться с людьми до записи передачи и насколько часто надо будет отвечать на их вопросы по поводу того, что где, как и когда случилось с её лицом, то есть в очередной раз погружаться памятью во весь тот кошмар, и она твёрдо отказалась от предложения продолжить карьеру телеведущей.
Но и усаживаться страдалицей на чью-то шею не хотелось, поэтому после трёх лет, всецело отданных сыну, она заочно закончила библиотечный институт, и Усков пристроил её на работу в научную библиотеку одного из НИИ МВД, где она в звании старшего лейтенанта внутренней службы спокойно занялась библиографией специальной литературы.
Отношения с Шалым тоже стали другими. Он без колебаний признал сына своим, при регистрации уговаривал Любу дать ребёнку не только своё отчество, но и фамилию, однако разводиться с женой не хотел, чтобы не травмировать безумно любимую дочь, которая столь же безумно была привязана к матери. Встречались реже, потому что жизнь у Ефима резко изменилась. Из Великогорска его, было, перевели в Москву, подняли до третьей ступеньки в государстве, а потом столь же неожиданно, как пацанёнка в санках, спустили с этой горки так, что он вылетел из санок и теперь таскал их за собой по городам и странам в надежде найти себе новые горки. Характер у него стал жёстче. Терпимости к возражениям, к чужой логике у него и так было не густо, а теперь и вовсе осталась одна неприязнь к оппонентам. Да и к Любе, пожалуй, тоже, хотя она не возражала ему при оценках людей и ситуаций, а просто говорила: "Ну, ты подумай ещё, не руби…" В конце концов, связь у них осталась лишь через сына, которого Шалый представил широкой публике только когда привёл его за руку в школу на линейку первоклашек. Тогда возникло много пересудов в прессе, откуда, мол, у опального политика вдруг появился сын, как две капли воды похожий на него, если все знали, что у него лишь дочь. Дотошные журналисты бросились в поиски матери, и Любу от их любопытства спасала только закрытость её НИИ. Шалый в конце концов признал, что у него была и есть вторая семья, которую лично он хотел бы объединить с первой, но пока не находит согласия в обоих домах.
В первом доме было бы проще добиться объединения семей в одну, потому что там в корнях было нечто похожее. Да, в сущности, и у Любы маман имела в этом смысле некую практику. Но Люба уходила от прямого ответа, разрешая иногда только сыну жить на два дома, а вот Усков говорил твёрдое "нет", поскольку сам никогда не позволял себе вольностей в семейной жизни, да и с Шалым в последнее время мало когда находил общий язык, считая его вертопрахом.
Отставной генерал, ведающий ныне крупным комитетом в Государственной думе, приглядывал в своём кругу свободного и порядочного человека. И однажды даже показал его Любе в телевизионной трансляции. Люба охотно посмотрела на экран и даже, вроде, одобрила внешность кандидата. Но когда Усков напрямую спросил её: "Ну, как? Зову его к нам?", она повернулась к отчиму новой стороной лица и сказала: "Нет".
- Точно? - переспросил он.
- Отныне и до века! - твёрдо вымолвила она.