- Я вот, грешник, - заговорил он подсластившись, - два института кончил, грамотней меня никого в районе нет, а особого вкуса этого напитка до сих пор не понял. Так, смешение какое-то гибкости с крепостью, лозы с дубом. Это всё равно, что изворотливость на тупости замешивать. И не знаешь, что лучше: тупая изворотливость или изворотливая тупость.
- Митрич, миленький, неужели два института? А работаешь тут…
- Так уж у меня выходит, что одно с другим никак не стыкуется. - Он разглядел за чайником розетку с нарезанным лимоном. Достал ломтик, завернул в него кусочек сахара и аккуратно отправил вилкой в рот. Любе даже завидно стало, как ловко это у него получилось. Вот Сокольников ел небрежно, размашисто. Тот же лимон он ухватывал ногтями за корочку и просто кидал на язык, а потом чавкал не морщась. Пепел сигареты мог, не глядя, стряхнуть в тарелку, а этот мужичок, видать, другой совсем, а она его и не замечала никогда.
- Ты вот всё Митрич, Митрич, - продолжал он, - и все так. А почему не по имени-отчеству?
- Не знаю, - пожала плечами Люба. - А верно, почему?
- А потому, что сразу вылезет несуразность сочетания: Аскольд Дмитриевич Настёхин. Митрич Настёхин - ещё туда-сюда, а Аскольд Насёхин - дурь собачья. Хотя имя это тоже имеет деревенское начало. Папаша мой вовсе не "Аскольдову могилу" Верстовского имел в виду - он этой оперы слыхом не слыхивал, равно, как и не знал, что был такой древнекиевский князь Аскольд. Зато отец слыл активистом коллективизации деревни и имечко мне сочинил как прямое производное от этого движения. Я ведь местный кадр, а знаете, как тут первый колхоз назывался? "Ассоциация коллективистов деревни! Сокращённо - Аскольд. Вот так! Слава богу "Колхозом" не окрестил, а то бы был теперь Колхоз Дмитриевич Настёхин. Звучно, правда? А еще звучней Любовь Колхозьевна Дурандина. Это если бы дочка у меня за Стёпку Дурандина вышла. А ведь и Дурандины, хоть Стёпка и дурак, тоже не от дурости произошли, а от дуранды. Так жмых льняной называют.
- Зато сейчас отчество звучит красиво, - отозвалась Люба, - представь: Олег Аскольдович!
- Не подходит. Это Олег убил Аскольда в Киеве. Олег не подойдёт. Ассоциация всё равно, что Авель Каинович. У меня проще: Колька Настёхин, Васька Настёхин. Это уж если в люди выйдут, будут Аскольдовичами. Но главное, чтобы ростом вышли не в меня. А то опять гляди, какие противоречия: при моей голове - такой рост. Метр шестьдесят на каблуках и в шляпе. Стыдно сказать, обувь ношу тридцать пятого размера. Говорят, маленькая собачка до старости щенок? Точно. Так и у меня. Сорок лет стукнуло, а всерьёз никто не принимает. Я сначала учительский институт закончил. Там ладно, терпи издёвки длинных мотылей. Думал, доберусь до школы - дети сами не великаны. Что ты! Два года еле выдержал. В классе половина девчонок выше учителя. Куда годится? Сбежал в деревню, устроился счетоводом. Тут всё больше за столом сидишь и за человека сходишь. Кончил заочно финансовый, стал бухгалтером, даже главным. Могли председателем избрать. Было даже решено. А тут Сокольникова и подвезли. Мужчина! Рядом нас поставить - кто же за меня проголосует?
Митрич поёрзал на диване, усаживаясь глубже. Остроносенькое лицо его с хорошими серыми глазами пошло пятнами.
- А ведь так-то сказать, какая вроде бы разница? Ну, не вырос, так и что из этого? Голова-то варит похлеще, чем у иного длинного. Но народу, оказывается… - Митрич закрутил указательным пальцем спираль, и стало видно, что хмель достал его. - Народу в председателе и рост - не последнее дело. Видно, неосознанный инстинкт самосохранения действует. Люди боятся маленького начальника, потому что серёдкой чувствуют: в каждом большом он видит себе укор или даже злой умысел и будет вымещать ему любую мелочь. Говорил тебе кто-нибудь из недоростков такое?
- Нет, - серьёзно призналась Люба. - У меня никогда не было таких поклонников.
- Ну, положим, они всегда были и есть, - поправил её Митрич. - Просто вы не знали об этом, и они никогда не признавались, боялись быть обиженными отказом. Мы, грешники, очень обидчивы.
- А что тут такого? Рост, разве, главное в человеке? Могут быть и другие достоинства.
- Могут! - согласился Митрич и весело дёрнул головой, однако лукавинка, которую он держал в глазах, вдруг пропала. Словно он решился на что-то сверхважное. - Однако ж, давайте, не отходя, как пишут, от кассы, проверим значение роста в сравнении с другими достоинствами. Вот я предлагаю вам заменить Анатолия Сафроновича, что вы мне на это скажете?
- В каком смысле заменить? - искренне не поняла Люба.
- Во всяком. В хозяйственном, в духовном, в плотском.
Митрич ещё глубже сел в диван, уже нарочно оторвав ноги от пола и, скрестив руки на груди, с хмельным вызовом поглядел на Любу: крутись, мол, теперь, матушка. Что ты будешь плести, я заранее знаю, но погляжу, как покрутишься.
И она действительно закрутилась.
- Митрич! - изумилась Люба до того, что встала из-за стола и подошла к нему, положила руку на плечо. - Что ты, миленький? У тебя же семья.
- А семья - дело наживное. Сегодня есть, завтра - нету. Вы это не хуже меня знаете.
- Митрич, ну, ты же такой умный, не говори глупости.
- Этим и спасаюсь! - вздохнул он и потянулся к бутылке, налил полную рюмку и выпил так же обстоятельно и звучно. - Меня, к примеру, не мучает вопрос существования Бога. Его нет, ибо Бог - это прежде всего соразмерность и справедливость, а их нет. Значит, нет и его. На том и поладим.
Любе было бог с ним, с богом, а вот с Митричем как-то бы надо поладить так, чтобы он не ловил её на слове, не ставил перед таким выбором, где выбор невозможен. Не оставлять же его у себя, в самом деле! Этого обмылка ей только не хватало… Значит, он прав насчёт роста. Коротель хороша в моркови, а мужчина должен быть мужчиной. То ли дело Степан!
- Да, Митрич, мы не договорились о деле, - стала она переводить разговор. - Значит, я могла бы остаться здесь?
- Вполне. Но опять же как смотреть на жизнь. Если нужен только угол да хлеб, - этого дома хватит. Если замуж выйти, детей растить, можно и без этого дома в селе остаться - мужики в Агропроме теперь не шибко в большой цене. Вон как раз Стёпа Дурандин к дому катит - он любую дюжину их наделает. Но за него-то и не надо выходить. Поясню почему. Сколько Дурандиных в округе, все одинаковы. Дом они хорошо могут поставить, деток у каждого - гляди, не обсчитайся, но баб своих не жалеют ни грамма, детьми и хозяйством заматывают до основания, да и кулаков им для них не жалко. Вот! А если серьёзно о счастье говорить, то не здесь, конечно, ваше место. Здесь ни обзора, ни выбора. А женщина такой красоты должна иметь выбор. Внешность ваша - вся, как есть - это же подарок судьбы, как талант. Погубить её проще простого, но закапывать то, что должно принадлежать не только вам, грешно.
- То есть?
- А то и есть, что такая красота - большая редкость, и распоряжаться ею надо уметь.
- И что же я, по-твоему должна делать?
- Любить. Одаривать любовью того, кого изберёшь для этого.
- И всего-то?
- А это много. Любовь ведь дело большое, и не для всех оно только личное. Моя вот любовь, к примеру, одного меня касается, ну, жены ещё, конечно, да Кольки с Васькой, поскольку она обычная - для семьи только, для продолжения рода. Я ведь, как это ни обидно мне, человек рядовой, заурядный. Как галька на морском берегу. А по росту если, так и совсем песок… А ведь может быть и такая любовь, что одаривает человека крыльями, а он чёрт-те в какую высоту может подняться на них. Откуда весь мир будет виден. Данте, к примеру, на любви к Беатриче постиг все силы и слабости человечества. Или Орфей. Этот стал богом музыки. Он любил Эвридику. Да мало ли ещё примеров на земле, когда женщина такую любовь зажигала в человеке, что он сам себя превосходил.
- Интересно, - проговорила Люба. - Как ты про женщин…
- Интересно-то другое, - перебил её Митрич. - Интересно, что любовь мужчины к женщине на неё вот так не действует. Кавалер де Грие уж как любил Манон - пустое дело. Была шлюхой, шлюхой и осталась.
Люба отошла к камину, и, кошачьи выгнувшись, уставилась оттуда на гостя, которого, оказывается, совершенно не зная, она считала мусорным мужичонкой. Так, мол, болтается метр с шапкой под ногами у Сокольникова. А метр-то этот такие речи ей тут говорит, каких от Сокольникова она не то что не слышала, а даже и не ждала!
- Я бы любовь красивой женщины считал большим общественным достоянием и брал на особый учёт, как большую вдохновляющую силу, - продолжал Митрич. - И даже бы направлял её на исключительные нужды. Вот, скажем, есть молодой учёный. Люди ждут от него такого открытия, которое весь мир перевернёт. А он в хандре работу бросил, вот-вот запьёт. Вот тут к нему и подводят женщину редкой красоты. Он в неё - по уши, готов миллион алых роз к ногам бросить, а она говорит: лучше ты мне посвяти своё будущее открытие. И он сгоряча его действительно делает. Прекрасно ведь, а?
- Прекрасно! А ей после этого говорят: сделай своему шизику ручкой, нам теперь нужно открытие в другой области, и ты, деточка, дуй-ка в постель вон к тому лысому зануде. Так, по-твоему, надо? - спросила Люба, переметнувшись на другую сторону красно отсвечивающего очага, где мужчина-огонь трепетал над пожранными им головешками.
Митрич тоскливо замотал всклокоченной головкой.
- Господи, - горестно выдохнул он, - никто меня не понимает! Никто. Одни несуразности кругом. Уж вы-то, Любовь Андреевна… Ваш-то образ мыслей должен бы, вроде, соответствовать облику, а вы: "Дуй в постель"! Впрочем, ваша ли тут вина? Я ещё в первом институте говорил, что надо учить людей любви - и чувству, и действию. А то мы как в самом замшелом монастыре. Для женщин - вся наука - лекция в клубе "о красоте и гордости девичьей", а мужикам и того нет. А ведь человечество издревле почитало любовь как высшее наслаждение и накопило на пути к нему массу опыта, которого мы не то, что не знаем, а даже вроде как стыдимся и узнать. И преподавать его нам стесняются - мораль мешает. А что мораль эта недоумками да скопцами надумана, понимать не хотим. Ну, ладно, на заре, когда все энтузиазмом горели, говорили, что любовь мешает строить новую жизнь. А сейчас она чему мешает? Толкуем про профориентацию. На доярок ориентируем, на трактористов - ориентируем, на продавцов, на швейников - тоже. А на любовь? На неё, говорят, и не надо. Она - зов природы, сама придёт. Но приходит-то только один инстинкт. А он ещё не любовь, а только так называется. А чувству-то, чтобы красивое было, тоже надо учить. Да и действию - тоже. Лично бы я, если бы такую власть дали, девчонок, особенно красивых, в специальную бы школу отправлял, чтобы уж действительно их любовь была как дар.
- А некрасивых? - поддела Люба.
- А их и тем более. Вот… И отбор, главное, прост. Красоту сразу видно. Она, если есть, так есть, и чего там Виссарион Григорьевич Белинский на эту тему разорялся - не знаю. Красота - для всех красота. А пока что получается? Дал, скажем, бог певице голос, и мы кудахчем вокруг: божий дар, божий дар! Чтобы послушать её, рвёмся к кассе. Я в Москве как-то хотел на Пугачёву попасть - все бока обмяли, а билета так и не досталось. С рук купил за десятку. И не пожалел. Или так. Сочинил писатель исключительную книгу, мы за ней во-о какую очередь стоим. Всё законно. Хочешь к великому приобщиться, не скупись и умей потерпеть. А вот на красоту, на истинный божий дар поглядеть - ничего не определено. Увидел и гляди, пока близко.
Сказав это, Митрич нетерпеливо вылез из-за столика, мотнулся к окну и оттуда, скрестив на цыплячьей грудке руки, как картину в галерее, докучливо стал разглядывать Любу.
- Ах! Ну всё-то у тебя на месте! Что нога под тобой, что пальчики на руках, что грудь и так далее… Исключительно всё! - сказал он смачно и, протянув ручёнки, будто приглашая Любу к танцу, пошёл к камину. Серые его глаза смотрели, однако не на неё, а куда-то в себя, а может, и вовсе ничего сейчас не видели за тем блеском, какой засветился в них вдруг. Любе блеск этот был знаком, и ничего желанного он ей не обещал. Она быстро отошла за кресло и оттуда приостановила Митрича вопросом:
- Значит, ты хочешь, чтобы на красивых женщин тоже билеты продавали? На блондинку - по рублю, на брюнетку - по полтиннику? Или наоборот? И чтобы в кассу - очередь? Всё, как в приличном публичном доме?
- Ну, Любовь Андеевна! - Митрич остановился у камина. - Разве я это хотел сказать? Публичный дом - это просто. Захотел и пошёл. Не у нас, конечно. Но там же - ремесло. А я говорю про искусство, где любовь и красота вместе. Про дар судьбы. Его в очередь не купишь. Даже с рук не продают. - Он качнул головой в такт этой невесёлой для него мысли и поглядел на Любу уже другими глазами. Чуть хмельными, но совершенно разумными.
- Интересно ты со мной говоришь, Митрич, - сказала она и вышла из укрытия, села к столику. - Со мной никто так не говорил. Правда, в прошлом году один грузин сказал мне на пляже: "Быть такой красивой, как вы, так же трудно, как таким знаменитым, как я. Ко мне лезут за автографами, а к вам, наверно, за контрамаркой на более приятные вещи?"
- И, небось, спросил, не найдётся ли у красавицы пригласительного билета для него?
- Да, что-то похожее спрашивал, а ты откуда знаешь?
- А вы ему что ответили?
- Не помню. Что-то такое ответила, чтобы не приставал. Я ужасно не люблю, когда пристают… А чай-то у нас - хорошо, что под куклой. По чашечке? - Люба разлила перепревший чай, не разбавляя его кипятком. - Я покрепче сделала, ничего?
Митрич сел на своё место, коротко махнул рукой, мол, какой есть, такой и ладно - в чае ли сейчас дело? Хороша была рыбка, да малу раскинул зыбку. Уплывает, хоть острогой бей.
- Насчет контрамарки грузин молодец. Это не Кикабидзе был?
- Нет, другой какой-то.
- Контрамарка - дело разовое, но тоже великое. Смотря на что её дают. Мне судьба счастливого билета не приготовила, но контрамарку-то, может, и получу когда, а, Любовь Андреевна?
Глаза у него стали тяжёлыми и глядел он на неё теперь не робко: видно всё уже решил для себя.
- Это смотря на какой спектакль, - спокойно отшутилась Люба.
- Да куда меня можно пригласить? Только на водевиль какой-нибудь. На высокой драме места мне, как я понял, не отведено. А комедию ломать тоже уже неохота - не мальчик. Давайте опускать занавес. Значит, решим на том, что пару дней вы ещё посоображаете, что да как. Я бы на вашем месте поехал, конечно, куда-нибудь.
- Интересно, куда бы ты поехал на моём месте? - спросила Люба постным голосом. Она никак не ожидала, что этот маленький и хитрый кавалер так скоро успокоится, и даже слегка обиделась на него.
- Куда бы? А хоть в Москву пристроился бы на первый случай. - Митрич так и эдак поглядел на Любу, соображая, куда она годится "на первый случай", и сообразил: Пристроился бы диктором на телевидение. Ага! Диктором. Работа видная, обзор хороший - вся страна перед тобой.
И это было неожиданно для неё от него, но не обидно, а интересно.
- Митрич, миленький, да я же глупа, а там, наверно, надо умной быть. Это во-первых…
- Во-первых, - перебил он её, - человек, говорящий, что он глуп, не так глуп на самом деле - проверено историей. Во-вторых, всему можно научиться. Думаешь, Пешков Алексей Максимович кончал литинститут имени Максима Горького? Или Шаляпин? Да его поначалу даже в хор не брали. А в какие столпы вымахали! Вас, Любовь Андреевна, красота защитит лучше всякого диплома. Их там вон сколько всяких, а с вами сравнить некого. А потом - тоже проверено временем - красота одна не даётся. К ней обязательно что-то прикладывается природой. Чувственность, ум… Глупость, конечно, тоже не исключается, но это не про вас.
Митрич словно спохватился чего-то, засобирался из дома. Листок с описью имущества колхозной гостиницы прижал кулачком к столу, чиркнул "молниями" модной папки.
- Словом, моё дело было посоветовать, - сказал он легко. - И ещё просьба будет: вдолбили бы вы Дурандину, чтобы он дурака-то не валял и слушал, чего ему велят. А то утром говорю: давай-ко уазиком займись, а он - когда, мол, председателем будешь, тогда и распорядишься, а пока сам знаю, чего мне делать. И, гляди, опять у вас во дворе бензин палит.
- И что же я должна ему сказать?
- А то и скажите, чтобы дурака не валял. Потом, такое дело… Глаз он на вас давно положил, Любовь Андреевна, и теперь, поди, считает, что час его настал. Дело, конечно, хозяйское, но я про Дурандиных всё сказал. Я вам ростом не пара, он - головой.
Глава 10
Степан явился сразу, едва Митрич ушёл со двора. Вместе с морозным духом от него пахнуло гуталином - видно, не нашёл ничего другого, чтобы смягчить задубевший полушубок. Не снимая шапки, поздоровался и привычно привалился к косяку, где от его плеча уже осталась темная отметина. Мельком глянул в гостиную на столик, собранный у дивана, по-шофёрски нагловато хмыкнул, дескать, как черёдного принимала Люба шкета.
- Ну как, проводил Игоря? - спросила Люба и посмотрела на Степана так, будто впервые увидела. То, что он неравнодушен к ней, она знала и чувствовала, но его набыченную ленивость считала застенчивостью. А это, оказывается, скрытая ленью свирепость? Господи, да такой в миг убьёт, если что… Но это неправда. Митрич просто болтун и завистник. А Степан - такой валенок! И столь же послушен, сколь могуч…
- Довёз, - ответил Степан. - Домой только заполночь вернулся. Чего там Митрич говорил? Систему чуть не разморозили?
- Да, все забыли про котёл.
- Я ночью-то хотел проверить, да побоялся, что напугаю - полезу в подпол-то. А тут, значит, мёрзли? Вот не знал! - Степан сверкнул глазами сквозь рыжие ресницы.
- А то бы что? - спросила Люба с шаловливым бабским вызовом, чтобы ещё раз поглядеть, как переживает он её заигрывание.
- А то бы затопил, - пробурчал Степан и, сопя, стал разглядывать угол косяка напротив. - Соляра-то там есть, или подвезти? - спросил он опять про котёл.
- Не знаю. За два дня, наверно, не замёрзну, а там уж как хотят.
- А через два дня чего будет? - насторожился Степан.
- Наверно, уеду.
- Надолго или насовсем?
- А что мне здесь осталось делать?
Вопрос этот был для Любы естественным, и выговорила она его просто, без задней мысли, которой минуту назад заставляла Степана вздрагивать ноздрями. Но до него будто только теперь дошёл смысл её игры - вчерашней и нынешней. Да ведь это же она намёки ему строит! Что ей тут осталось делать? Видали её!
- Да это бы нашлось! - откликнулся он.
Голос у Дурандина сел, он покашлял в кулак, ёрзнул затылком о косяк, опуская шапку на рыжие брови, и снова закинул её на макушку вспотевшей большой головы. "Видали её! Что ей тут делать осталось?"
- Мало ли тут дела? - сказал он так, словно черте что уже предлагал. Но Люба, уже закончившая игру, не поняла его.
- Например? - спросила она. - Митрич вот предлагает горничной остаться при этом доме, а ты чего?
- Я чего?