Степан растерялся от прямого вопроса. Это она уже не намёки строит, а за горло берёт. Видали её!
- Горничной тоже хорошо, - согласился он осторожно. - Чего тут особого делать-то?
- А ничего особого. Принимать гостей, оставаться с ними. Только и всего, - сказала Люба беспечно и снова уставилась на Дурандина ясными глазами, мол, скушал, Стёпа? Не задавай дурацких вопросов.
- Это не обязательно - оставаться! - вскинулся Степан.
- Но у меня же нет другого дома.
- Надо, дак будет! - ответил он, не поднимая глаз, и отлепил от косяка плечо.
Любе, как искрой тока, передалось это его движение, вернее, его смысл, и даже не столько смысл, сколько опасность того, что может последовать дальше. Степан о трёх точках опоры был забавен неуклюжестью чувства и мысли, а на двух - он вот-вот начнёт терять равновесие, хватать её, чтобы вместе грохнуться, мять, задавить. Она торопливо вышла из кухни в простор гостиной и оттуда заговорила:
- Нет-нет, Степан. Я еду Москву послезавтра. Митрич просил решать поскорее, и я решила.
- Я твоему Митричу ноги выдергаю, дождётся он у меня, - сказал Дурандин с порога гостиной. Он стоял в её дверях, держась за створки так, что белели ободранные ногти.
- Ты чего это? - спросила Люба, приглядывая за створками дверей. - Митрич, кстати, велел сказать, чтобы ты не валял дурака, вёл себя с ним, как положено. Верно, что ты его не слушаешь? Он толковый дядька. Знаешь, чего он мне насоветовал?.. Устроиться диктором на телевидение. Здорово, да? Мне это даже в голову не приходило.
- Ладно. Давай в город переедем. Там всякой работы навалом, - сказал Степан и оттолкнул створки от себя. Сказал тихо, покорным голосом, а двери толкнул так, что литое стекло в створках звякнуло, словно огрызнулось в ответ.
Люба дрогнула от такого звука и, не теряя Дурандина из вида, стала легко передвигаться по комнате от серванта к камину, оттуда - в угол за торшер, потом - к дивану. Глазомер у неё оказался верный, и, сколько ни шагал к ней Степан, расстояние между ними не убывало. Ей даже весело стало глядеть, как топчется он за ней в полушубке и шапке, взмокший уже от неуклюжести.
А Дурандин потел не от шубы. Он же сказал ей, что хотел сказать: "Давай переедем". Вместе, значит. Ну и что же, что не ответила? Гляди, балуется с ним, скачет с места на место. Взмокнешь тут, когда рядом такая краля, какую не то, что в селе или райцентре не сыщешь, да и в области-то - искать да искать! "Ну, балуй, скачи, думай, что не словлю!" - радовался Степан и делал ещё шаги, казавшиеся Любе один нелепее другого. А Стёпа-то считал их на пять ходов вперёд. Сокольников ведь когда-то говорил ей, что шофёр у него - охотник такой, что лису чуть ли ни руками берёт, а она это забыла или про это теперь не думала. Перебегала с места на место и совсем потеряла страх перед парнем, будто он в жмурки с ней играл.
- Ой! - тоненько визгнула она, когда ткнулась спиной в стекло книжного шкафа и увидела, что метаться ей больше некуда: с одного бока - лебединой шеей выгнутый подлокотник дивана, с другого - сервированный для Митрича столик, а впереди - всего уже в шаге от неё - пахнет потом и гуталином краснорожий бугай, закативший глаза под шапку.
- Ты чего, рыженький, ты чего? - дрогнула она голосом и стала щупать за спиной рукой, чтобы, вжимаясь в шкаф, не сесть на стайку дымковских "барынь", гуляющих по нижней полке, или схватить которую-нибудь для обороны. Кукол рукой не нашарила, зато за плечом Степана, как спасение, увидела портрет Сокольникова. - Ты гляди, кто на нас смотрит. - Люба ткнула Дурандина в плечо, чтобы оглянулся.
И охотник - вот зелень-то! - обернулся. Сафроныч в расстегнутой рубашке, со взбитыми ветром волосами смотрел с фотографии с плутоватой улыбкой, будто собирался сказать: "Жмёшь на газ, Стёпа? Быстро!" Чуть-чуть, самую малость тронула, остудила Дурандина фотография новопреставленного шефа, и пришлось переводить дух, остывать совсем, потому что Люба сиганула через диван к камину так, что он не поспел ухватить её за свитер, а у камина ей в одну руку попался телефон, а в другую - кочерга из витого латунного прутка. Какие три цифры выкрутились у неё на диске, она и сама не поняла, а трубка ответила.
- Минуту! - приказала ей Люба и присела на приступок камина спиной к жидкому огню догорающих головешек. Ноги - подарок ей от судьбы - тряслись от напряжения и плохо держали. Чтобы скрыть это от Степана, зажала в коленях терпеливо потрескивающую трубку.
- Волосы, гляди, припалишь, - переводя дух, сказал Дурандин.
- Не твоё дело. Что захочу, то и спалю, - отрезала Люба дрожащим голосом.
- За чем же красу-то такую палить?
Люба мотнула головой, перекинула волосы на грудь, наклонила в их сторону голову и, сбоку глядя на оплошавшего охотника, сказала:
- Шёл бы ты остудиться, а? Нужен будешь, позову, а полезешь ещё - этой штукой огрею. - Потрясла кочергой и положила рядом, под руку.
- Прости, если чего не так сделал, - колыхнул тяжёлой головой Степан. - Я разве зла хотел?
- А чего же ты "хотел"? - спросила Люба насмешливо.
Дурандин вяло пожал плечами и отвернулся к окну, совсем как бывало в школе, когда не знал, чего отвечать на докучливые вопросы учительницы. А на такой вопрос чего ответишь? Хотел, чего все хотят. Сама крутится перед носом, как сучка течная, - обалдеешь.
- Чего сделаешь-то? - проговорил он трудно. - Я без тебя не могу больше.
- Здрасте! - откликнулась Люба так, как в парикмахерской откликалась на признание очередного клиента. Мерзко вышло. Сама почувствовала это и стала поправляться. - Не дело ты чего-то говоришь, Стёпа. - Попробовала улыбнуться. Получилось. Даже что-то ответное вызвала, не поняла только что, потому что Дурандин опять отвернулся к окну.
- Не дело, значит, говорю? - спросил он. - Дело ли? Чего же дразнишь-то тогда?
- Как дразню?
- А так и дразнишь. Подходишь близко. Передком вертишь.
- Я? На самом деле? - Любе стало весело от такого укора, даже трусливая слабость пропала в ногах. Она поднялась с приступка, положила трубку на аппарат, но кочергу не забыла, взяла в руку витую тяжесть и, поставив на место, покрутила ею туда-сюда. - Проси, Стёпа, если близко прошла. Вот уж никак не думала…
- Бревном считала? - Дурандин развернулся к ней. - А то я не вижу, когда просто проходят, а когда не просто. - Голос его терял покорность, Степана снова подымало на дыбы, и Люба, всё ещё настороженная, уловила это.
- Да ты что, парень? Что вы все, как кобели, ей богу! Одному прямо с поминок хай лайф подавай, другой наутро контрамарку на удовольствие клянчит, мимо третьего близко не пройди. Вы что, взбесились все?
Она швырнула к ногам Дурандина тяжёлую кочергу и взбежала по лестнице в спальню. Но, хлопнув дверью и подняв на всякий случай ручку защёлки, не упала в разоренную кровать, а приникла к стенке у окна и чуть отдёрнула штору, чтобы видеть, как пройдёт к машине её рыжий ухажёр.
"Пусть катится к чёртовой бабушке, бугай несчастный! Одна вонь от него!" - ругалась Люба, прижимая к губам жёсткую ткань шторы. - Гуталин рыжий! А меня-то чего трясёт, хуже, чем его? Во, доигралась, голуба! Сейчас бы сгрёб и схрупал, как морковку. Нашла, кого заводить, дура".
Люба тихо изумилась, как чётко понял её Степан и до чего примитивен оказался его ответ на её "игру": дала почувствовать свою близость и - отдай всё - не греши!
Холодное окно запотело от её дыхания. Она поводила по стеклу пальцем, стирая с него муть. За окном под невысоким январским солнцем пронзительно ярко сверкали снега. И вчера было солнце и, кажется, позавчера. Значит, скоро уже весна. Опять весна. Опять будет кружиться голова от солнца, от чисто промытого неба, от ветра, кидающего в лицо брызги капели и запах тающего снега, от сохнущей, парящей на припёках земли, от всего, что начинается сначала.
А теперь сначала начинается её жизнь. Снова надо принимать все ветры одной, без защиты. Не укрываться же за того вон огромного мужика, что обмякло тащится по дорожке. Он бросает столько тени, что за ним и солнца не увидишь.
Странно. Ей так нравилась его огромность и спокойная мощь, а теперь всё это страшно, вернее, противно, потому что беспомощно и зло, потно и похотливо.
Степан постоял у машины, медленно оглядывая двор, открыл дверцу, но не стал втискиваться в неё, а развернулся и пружинистым, частым охотничьим набегом вернулся к дому.
Люба метнулась от окна к двери, ещё выше дёрнула ручку защёлки и приложилась ухом к полотнищу дубовой двери. По звуку шагов, по скрипу половиц поняла, что Дурандин прошёл на холодную веранду, что-то ворочает там. А что там ворочать? Летняя мебель - и та перенесена в тёплую веранду. Ящики с пустыми бутылками? Точно, звякает стеклом. Какая дивная развязка для страстей - сдать пустую холодную стеклопосуду!.. Ай, да Стёпа! Молодец! Не взял хозяйку - получи наличными хотя бы за её пустые бутылки! А, впрочем, она и к ним не причастна. Какой-то писатель в Эстонии научил Сафроныча делать в бутылках из-под шампанского вино из жёлтой рябины. Чтобы оно получилось прозрачно-золотым, настойку надо выдержать два года в подвале. А еще лучше, если закопать бутылки в землю. Анатолий и привёз однажды с завода полный багажник посуды. И сколько-то бутылок закопал где-то в парке.
Потом шаги Степана стало слышно в кухне, в тёплой веранде. Как здорово, оказывается, всё слышно в пустом доме. Это потому что он очень большой и в нём теперь нет хозяина. Или потому, что по нему бродит большой, злой Степан? А может, это она так слышит - вся прижалась к двери, затаила дыхание? Да, это она… Вот Дурандин вступил на лестницу, та чуть прогнулась под ним, но не скрипнула. И Люба уловила это, замерла.
Поднялся Степан на пару ступенек - не больше.
- Люба, Люб! Выдь на минуту, а! - позвал он. - Не бойся, я ничего не сделаю. Мне спросить только надо.
- Что ты хочешь спросить? - отозвалась она из-за двери.
Дурандин помолчал, видно, соображая, что бы такое спросить, чтобы не вызвать подозрения насчёт того, зачем вернулся. Но в разорённую давешней сценой голову ничего не приходило, тем более, что не ведал, знает она чего про бутылки или нет. Брякнул первое попавшееся:
- Бутылки там чего пустые лежат? Может, сдать свезти?
"И верно, бутылками озаботился! Господи, вот дурень-то", - подумала Люба и отникла от двери не столько облегчённо, сколько раздосадовано. А она-то боялась, что в медведе страсти гуляют!..
- Вези куда хочешь, если не лень, - сказала и присела на кровать, откинулась на заведённые за голову руки, помотала головой, как бы всполаскивая тяжёлые волосы.
- Ладно, свезу щас. Там не меньше, как на червонец. Слыш-ка, Люб, выйди, не бойся, чего кричим-то на весь дом?
Она вышла на антресоли и, гибко облокотившись о перила, спросила:
- Не знаешь, что с червонцем сделать? Купи полторы бутылки того же шампанского, выпьем на прощание.
Он не ожидал такого скорого её появления, а тем более вида - как будто ни в чём ни бывало - и отступил назад: "Вот это баба!" - подивился ещё раз. - Такую даром не возьмёшь и за рубь за сорок не купишь. Эх, как бы Игорь-то правду болтал!"
- Может, ещё где бутылки есть? - спросил он, не поднимая глаз к антресолям. - Вроде шампанских-то больше было.
- Не считала. Анатолий Сафронович где-то закапывал сколько-то в парке. А что?
Именно это Степан и хотел узнать ещё ночью, когда возвращался, проводив Игоря. Значит, сынок верно трепал по-пьяни. А Люба-то дура, что ли - объявлять ему такое? Или расчёт у неё?
- Чего это ему взбрело закапывать их? - спросил Дурандин, неуклюже наводя тень на плетень.
- А, поди, спроси его теперь…
- А может, помнишь, где?
- Ты, знаешь, не интересовалась.
Люба сказала это так беспечно, что Степан подумал: или врёт, девка, или и верно, главного не знает… Если знает, да врёт, её теперь не уцепишь, разве что выследить можно. А коли не знает, так можно и удивить, порадовать. А, обрадовавшись-то, может, сама к нему на грудь упадёт?!
Он поднял к ней лицо и с ясными глазами понёс, было, вверх свою тайну.
- Ещё шаг, и ты получишь! - холодно осекла его Люба и шагнула к двери.
Дурандин остановился, но лицом не погас.
- Ты хоть знаешь, чего в них закопано? - спросил он нетерпеливым шёпотом.
- Клад! - усмехнулась Люба от двери. - Иди ищи. Найдёшь - одну бутылку - мне, остальные - твои.
- Если места точного нет, надо лета ждать. А может, всё-таки вспомнишь? Откопаю - всё наше будет.
- Жди лета, парень. Только не здесь, в машину иди или в гараж. Где хочешь, там и жди.
- Да я бы здесь хотел, если где хочу-то, - пробормотал он тихо.
Решив, что Дурандин действительно успокоился, Люба сошла с лестницы.
- В другой раз, Стёпа, в другой раз, сказала она и, мягко подталкивая его в спину, выпроводила из дома.
Не заботясь, слышит ли это Дурандин, заперла входную дверь на два оборота ключа и накинула цепочку защёлки. Наглухо надо зарыться от всех - надоели.
Камин в гостиной прогорел. Она ногой подвинула к нему неуклюже надутый пуф, подняла так и валявшуюся посреди комнаты кочергу и присела к камину поколотить головешку, чуть светящуюся в трещинах угольных разломов.
Головешка развалилась от первого же удара на малиново мерцающие угли. Они слабо схватились разгораться, но тут же начали тускнеть, заволакивать внутренний жар лёгонькой паутиной пепла, которая быстро густела, если не трогать кочергой.
"Надо шевелиться, чтобы не тускнеть, - подумала Люба. - А, не тускнея, быстро прогоришь. И всё-таки надо и верно ехать в Москву. Завтра же, если есть на что ехать…"
Глава 11
Денег осталось немного - недели на две, если жить в гостинице. И Люба даже осталась довольна тем, что нашла всего одну сберкнижку на предъявителя - ту, которой пользовались она и иногда Сокольников. Конечно, не мешало бы и побольше - кто знает, что ждёт её впереди и кем, где и когда ещё она устроится. Но груз с души свалился. Значит, Игорь просто трепал про отца. И это уже хорошо. Можно со спокойной совестью брать вещи, дарёные ей Анатолием… Их тоже - только на себя да кое-какие безделушки.
Люба перетащила всё это в одну из верхних комнат и, с разрешения Митрича, заперла там. Скопилась ещё сотня книг, много нечитанных. Вызвала Степана, велела свезти их в библиотеку.
Дурандин перетряхнул их все до единой, чтобы чего не осталось между страницами - писем каких или записки.
- В библиотеке их истреплют, - заявил он. - Читать их там чередом некому, а трепать каждый горазд. Пускай тут лежат до времени.
- До какого времени? - улыбнулась Люба и, забывшись, подошла совсем близко, даже тронула его рукой, чтобы чуть отодвинулся, дал ей снять что-то с плечиков.
Степан круто развернулся к ней, хмелея взглядом. Люба скользнула в гостиную. С ним забываться нельзя.
- Стёпа, тебе жениться надо, - сказала она, когда Дурандин поуспокоился.
- Пора, - согласился он.
- Ну, так и чего же ты? Найди себе местную девушку и женись.
- У меня не местная на уме.
- А ты выкинь её из головы. В неместной всё равно ведь никакого толку. Здесь она не приживётся, а куда полетит, сама ещё не знает… Может, так и будет летать, как… "Как кто?" - подумала Люба. - Как воробей, как кукушка?!" Как птица перелётная, - сказала она. - А ты ведь - дуб, тебе на одном месте расти надо.
- Дуб? - усомнился Степан. - Я и в городе могу.
- Можешь. Но всё равно на одном месте.
- А чего летать-то? Устроился и живи знай.
- Правильно. Живи, если устроился. Но я от такой яблоньки яблочко - вот зря маман не приехала, поглядел бы ты на неё - от такой яблоньки, которой в одной ямке никогда не сиделось. - Она улыбнулась, пожала плечом, что, мол, тут поделаешь? - Не твоя я, Стёпа. Ни душой, ни характером. Если честно хочешь знать, был один момент, когда… Но ты его не заметил, а потом и я поняла, что ты - не мой. Ты только не обижайся, ладно? Давай по-хорошему расстанемся.
- Да чего? Силой в милые не въедешь. Я - дуб, ты - яблоня в самом цвету. А дерево, говорят, по себе рубят.
Говорил Степан угрюмо и голову клонил вниз. Можно было подумать, что слезу мужик прячет. Люба так и подумала, и грудь ей тронула жалость. Виноват ли, в самом деле парень, что влюбился? Однако решила, что разговор на этом лучше кончить, и пошла в спальню собирать остаток вещей в дорогу.
А Дурандин прятал не слезу - глаза. По ним бы она сразу поняла, что замыслила сейчас рыжая голова. Люба и шагов его рысьих не услышала за собой, а то, может, успела бы захлопнуть перед ним дверь. А когда почувствовала, как горячо и дрожко он дохнул ей в затылок, было уже поздно что-то делать. Только кричать. Пока рот ей не смяли шершавые пальцы, крикнула что-то с визгом, но кто ж это слышал? А потом задохнулась.
В тесноте не объятий, а медвежьей хватки, она услышала, как колотится в её грудь его неистово бьющее сердце, почувствовала, как корёжит Степана какая-то дикая сила и, повинуясь ей, он ещё крепче обхватывал и ломал её. Она обмякла, повисла в его руках, словно и впрямь попала в лапы зверя и потеряла волю вырваться из них, смирилась со всем, что суетливо и свирепо творил он с её одеждой и телом. Боль и тяжесть она ощущала отстранённо, откуда-то издалека, а явно накатывала лишь тошнота.
Глава 12
В Москве было сыро, и вдоль гостиницы, от Метрополя к Манежу сильно и холодно дул такой ветер, что, пока медлительный таксист извлекал из багажника чемодан, Люба закоченела.
Зато за тёплым ветродуем гостиничного тамбура была другая жизнь В мягком, теплом полусвете настольной лампы за администраторским барьером сытая блондинка с высокой причёской лениво кокетничала с длинным жидковолосым мужчиной в толстом свитере домашней вязки. Им было уютно в пустом холле, как в кафе за столиком на двоих. Любу они не заметили или были натренированы не обращать внимания на людей, во всяком случае, не подали и виду, что уже не одни в целом свете.
Люба узнала блондинку. Она всегда так нехотя похихикивала на комплименты Сокольникова и очень забавно, как киска лапкой, сметала куда-то вниз за барьер традиционную коробку конфет. Имени блондинки Люба не помнила, но на барьере стояла табличка зелёного оргстекла, и там было написано: "Вас обслуживает дежурный администратор Эльза Степановна Блошкина". "Эльза Блошкина… Почти Аскольд Насёхин, - подумала она. - Да бог с ней, лишь бы узнала".
- Здравствуйте Эльза Степановна! - поздоровалась Люба как с давно невиданной первой учительницей, - и почтительно, и громко, и с улыбкой, которую та обязательно должна узнать.
Не поведя и глазом в Любину сторону, блондинка повернула табличку другой стороной, где значилось, что она вовсе не Эльза, а Вера - Вера Аркадьевна Колчинская.
- Извините, - смутилась Люба, - давно у вас не была, а вы меня не помните? Мы с мужем всегда останавливались у вас. Сокольников Анатолий Сафронович. А я - Люба.
Она сняла норковую ушанку, мотнула головой, чтобы рассыпались и расправились её волосы. Ведь последний раз они были здесь с Анатолием осенью, и она ещё ходила с открытыми волосами.
Ухажёр Веры Аркадьевны только теперь развернулся к Любе, дрогнул глазами от какой-то неожиданности, а потом бесцеремонно, словно облизывая взглядом, оглядел её с ног до головы.