Она пожала плечами и перешла на другую сторону узкой улицы, оттуда, чувствуя себя недосягаемой, показала капитану язычок. Он ответил тем же и засмеялся.
Где-то ниже и за плавным поворотом улицы скребла об асфальт лопата. "А что? - подумала Люба. - Если дадут комнату… тротуары тут узенькие… На первое время… Пока ничего больше нет?…" Она пошла на звук, уговаривая себя. "А что? Кто меня тут знает? Пораньше встала, поскреблась и свободна, можно даже подрабатывать в парикмахерской. В мужской. Где-нибудь тут недалеко".
Скребли тротуар в углублении улицы возле невысокой "стекляшки" кафе две девчонки, обе в коротких драповых пальтишках на ватине и в серых пуховых платках, парные, румяные, что-то звонко выговаривая друг дружке и хохоча, бегом возили перед собой широкий алюминиевый лист с перекладиной, сталкивая им на дорогу большие кучи рыхлого снега. Им было жарко от этого весёлого дела до того, что рукавички они забросили на задранные вверх клювы чёрных железных птиц, танцующих на ступеньках "стекляшки", и толкали перекладину голыми красными руками.
"И парикмахерская рядышком! - обрадовалась Люба, заметив на доме напротив вывеску. - Маленькая, на два-три мастера, - оценила она по окнам, - но лишь бы не детская была. Всё… Это судьба!"
- Девочки, остановитесь на минуту! - попросила она, уворачиваясь от снежного вала, несущегося ей навстречу на листе алюминия.
Столкнув снег на дорогу, похожие как двойняшки, девчата подтащили лист в Любе и, круто дыша парком, уставились на неё весёлыми вишнями глаз.
- Вы тут сами работаете или помогаете кому? - спросила Люба.
- Ага, работаем, - сказала одна.
- Ага, помогаем, - сказала другая.
- А там какая парикмахерская - мужская или женская? - кивнула Люба назад и замерла. Она вдруг загадала для себя: если мужская, то всё будет хорошо, а если женская, не стоит и спрашивать про работу.
- Не знаем, - ответила одна.
- Мужчины туда ходят и женщины ходят, а мы не ходим, Мы косы не стрижём, а ногти сами красим, - сказала другая.
Значит, надо спрашивать. И спросила:
- А здесь, не знаете, дворники больше не нужны?
- Это Мустафин знает, а мы не знаем. А ты татарка разве?
- Почему? Нет. А что?
- А для кого спрашиваешь?
- Для себя, а что?
- Большая разница. Мустафин только своих берёт. На этой улице все татарки работают, и там татарки, - кивнула она головой вперёд. - И там, - показала в сторону. - А тебе комнату надо или в институте учишься?
- Комнату. - Люба сказала так тихо и невесело, что вишнеглазые вдруг забалакали между собой по-татарски, всё время взглядывая на неё с любопытством. Потом одна сказала: - Комнаты на стройке дают, сегодня радио говорило. Послушай вечером, оно опять скажет, на какой стройке.
- А пусть дорогу перейдёт, там контора у магазина, у неё на стекле тоже написано: комнату дают, - сказала другая.
"Что значит, парикмахерская не та", - кисло подумала Люба.
- Ну, спасибо, девочки, - сказала она. - Как здесь к гостинице "Москва" вернуться?
Те переглянулись и не ответили. Припоминая, как шла сюда, Люба сориентировалась: где-то впереди должна быть улица Герцена, а там налево, вперёд и ещё раз налево…
Глава 16
Поднимаясь на этаж, Люба хотела лишь одного - чтобы никого не было в номере. Прогулка по улицам - где тихим и заснеженным, где мельтешащим, как снегопад в чадном воздухе, - оглушила её, расслабила, и теперь оставалось только добраться до своего угла, упасть там на спину и на какое-то время забыться.
Дежурная по этажу, уже не та, что болтала с тонкоухим, а сухая, подтянутая, как классная дама, мельком глянула сквозь узенькие очки на протянутую Любой визитку и совершенно неожиданным для такого облика мужицким басом сообщила:
- Тебя, милая, перевели в другое место. И чемодан туда перенесли и всё остальное. Подожди, сейчас проводят. - Позвонила куда-то, пробасила: - Подымайся, пришла гостья.
Появилась тоненькая темноволосая девочка с круглыми карими глазами в болезненно розовых веках. Так же, как шофёр Ускова, внимательно, будто силясь провидеть насквозь, оглядела Любу, двинула бесцветными губами:
- Пойдёмте, - и, не оглядываясь, споро засеменила по коридору и каким-то замусоренным лестницам. В коротком, узком коридорчике отперла одну из трёх дверей и остановилась, пропуская Любу вперёд.
В сумрачной комнате с не завешенным квадратным полуокном Люба различила сливающиеся из-за тесноты друг с другом диван, шкаф, небольшой столик и жёсткий стул.
- Включить свет? - спросила сзади девочка.
- Спасибо, нет, - ответила Люба, чувствуя, как всю её, от уставших ног до горячих волос под шапкой начинает охватывать тоскливая жалость к себе, и надо скорее остаться одной, чтобы никто не видел рёва, который уже накатывал откуда-то из подвздошья, и ей будет не сдержать его. - Спасибо, я всё найду.
Видимо, поняв её состояние, девочка молча переткнула ключ из внешней скважины во внутреннюю и ушла.
Люба стащила с себя шубу, опустилась с нею на диван, ткнулась горячим лицом в мокрый от снега мех и отворила ход слезам. Плакала долго, надрывно, до боли под ложечкой и, размазывая шубой слёзы, горько жалела себя, обиженную всеми на свете, неприкаянную, бедную, брошенную матерью и мужем, изнасилованную рыжим зверем, никому не нужную, выкинутую в какую-то дыру с просиженным диваном, и такую молодую, гибкую, красивую, хотя и глупую, конечно… Конечно глупую, если разревелась коровой вместо того, чтобы пойти к этому Панкову, внести себя к нему так, чтобы слюнями облился, и сказать: вы что это, дорогой, себе позволяете? Или даже просто позвонить ему от дежурной и спросить прямо при ней: а гостей я где принимать должна?.. Каких гостей? Красноносых генералов? Толку-то от них! Всё! К чёрту всех стариков, всех председателей и генералов, всяких взяточников и утопленников, рыжих бугаёв и недоносков, торгашей и пасюков - всех к чёрту! Им только пить, жрать и хватать за ноги.
"И Сокольникова к чёрту?" - изумилась Люба.
"И его - тоже!" - ответила себе и отбросила в сторону подаренную им шубку, липнущую теперь к лицу холодной мокретью меха.
Решив так, Люба встала с дивана, словно готовая нырнуть, броситься с головой в какую-то новую жизнь, набегающую сейчас на неё из тёмно-серого сумрака комнаты крутой, искрящейся волной. Надо только остудить напечённое слезами лицо. Ну, если и не в ванне, то хотя бы из-под крана холодной воды. Она нервно нащупала на стенке выключатель, зажмурилась от непомерно яркой лампочки без плафона и, когда потом огляделась, увидела в углу комнаты за шкафом старую раковину умывальника с единственным краном. Это как у неё было в Дуськиной каморке, когда она работала в парикмахерской у рынка.
Кран из тусклой латуни долго и сердито фыркал ей в ладошку ржавыми брызгами, потом дал тугую рыжую, быстро светлеющую струю. Люба пригоршнями стала кидать холодную воду в лицо, студя его, смывая липкую горечь слёз, натянутых улыбок, проглоченных обид.
Глава 17
С вечера Люба уснула быстро, но ночь получилась кошмарной. Оказалось, что чулан, в который её переселили, был ни дать ни взять "слуховым аппаратом" соседних номеров. Слышно и сверху, и снизу, и с боков, и спать в нём - всё равно, что сидеть в цирке: с одного боку хохотали, с другого ругались, сверху стонали, будто в первую брачную ночь, внизу с ором и стуком играли, видимо, в домино. Проснувшись от этих звуков, она потом никак не могла заснуть. Мешало всё: и голоса, и стоны, и стуки, и диван, мявший бока и спину выпирающими пружинами.
"Господи, за что мне всё это? - думала она. - Что я такого сделала?.. Утром же уберусь отсюда… Хоть к чёрту на рога! Схожу только к Панкову, скажу всё, что о нём думаю, потребую вернуть деньги за люкс, и - куда глаза глядят!.. А куда они глядят, мои чудесные глаза?… Глазоньки, непонятно какого цвета и странного разреза… Где только маман их подцепила? Викмане по отцу, а по глазам - не турчанка, не гречанка… Кончики кверху, и цвет какой-то разный - то ли серый, то ли бирюзовый - кто как видит… И судьба такая же - кому как кажется… Господи, да сколько они могут возиться? Сколько визжать-то можно? Почему я никогда не визжала и не стонала? Могла бы… но никогда… Держалась. Стыдно…"
Утром, когда Люба, мотаясь от бессонной ночи, едва накинув халатик, потянулась к умывальнику, кто-то осторожно постучал в дверь.
- Кто там? - спросила и не узнала свой голос. Хриплый, словно простудилась вчера или эта чумная ночь чем-то забила горло. - Кто там? - повторила.
- Откройте, Любовь Андреевна. Это я, Вика. Я вчера вас сюда провожала, - чуть слышно сказали за дверью. - Я принесла ваш завтрак.
- Ты одна? А то я ещё не одета…
- Одна.
Люба повернула ключ в двери и бросила себе в лицо пригоршню пахнущей хлоркой воды.
- Доброе утро, если оно для вас и правда доброе, - тихо проговорила вчерашняя хрупкая девочка, осторожно поставив на стол небольшой поднос с завтраком.
- Спасибо. Я не заказывала завтрак в ном… в этот чулан, - поправилась Люба.
- Вячеслав Кириллович распорядился. Он сказал, что после оперативки вы можете зайти к нему.
- А больше он ничего не сказал? Не сказал, за что меня сунули в эту слуховую дыру? - спросила Люба, промокая лицо махровым полотенцем, которое всегда возила с собой.
- Да, здесь всё слышно. Я жила здесь два года.
- Ты здесь работаешь горничной?
- Не совсем… Я… в распоряжении директора.
- Секретарша что ли? - спросила Люба, оценивая гостью взглядом.
- Нет. Узнаете, если здесь поживёте…
- Если поживу? Вряд ли. Денег на нормальный номер нет, а из этой дыры сбегу хоть сегодня. На вокзале, наверно, и то лучше.
- А я поняла, что Вячеслав Кириллович рассчитывает на вас… если завтрак велел отнести…
- Завтрак он, как говорят китайцы, пусть съест сам, обедом - поделится с другом, а ужин - отдаст врагу. Ты - Вика? Вот, Вика, возьми это и отнеси Вячеславу Кирилловичу. А я зайду к нему позже, - как-то отчаянно сказала Люба и стала переодеваться прямо при гостье.
- Если я скажу, что вы не стали завтракать и хотите уехать, он вас не примет.
- Ещё как примет. И деньги вернёт за люкс, - разгорячилась Люба.
- Вы его не знаете… А паспорт у вас где?
- У меня, а что?
- Ой, это хорошо. Только не отдавайте, если не хотите остаться. Даже если будут требовать, - шёпотом сказала Вика. - А если отберут, то я не знаю…
- У вас тут тюрьма что ли? - усмехнулась Люба.
- Не тюрьма. Но все девчонки, кто в распоряжении директора, выходят на улицу, только если он разрешит. И с провожатым. У нас нет визиток, как у гостей. И паспортов нет.
- А что значит быть в распоряжении директора? - спросила Люба.
- Это значит ходить к гостям, когда он пошлёт…
- На ночь?
- Не обязательно. Посылают и днём. В любое время…
- Так это что, бардак что ли? - изумилась Люба.
- Это гостиница…
- Ты хочешь сказать, что я тут влипла?
- Я не знаю. Вы позавтракайте. Потом Вячеслав Кириллович всё вам объяснит, какие у него планы.
- А откуда здесь можно позвонить?
- Лучше в холле из автомата. Но если в милицию, то бесполезно, - опять перешла на шёпот Вика. - Девчонки звонили. Там только смеются. Или велят обращаться в дирекцию гостиницы.
- Хорошо, я ем этот чёртов завтрак и иду к Панкову. Так ему и передай! - сказала Люба и села к столу.
Тихо пожелав "приятного аппетита", Вика вышла за дверь.
На подносе стояла пиалка с какой-то кашей, чашка чёрного кофе, на тарелочке - маленькая булочка, пару кусочков сахара и розеточка со сливками. "Да… Не вчерашний завтрак… Не щедр Панков, - оценила Люба то, что было на подносе и отодвинула его. - Надо уносить ноги. Знать бы как… Если мимо дежурной с чемоданом, она тут же сообщит директору. Если сначала зайти к нему? Неизвестно, чем кончится… Ух, Сокольников!.. С кем ты водил дружбу?.. Усков… Он же оставил свои телефоны… Но как Панков предлагал ему меня на самом деле? В жёны, в подруги, или на час?.. Господи! Это хуже, чем в парикмахерской у базара. Там хоть любого можно было треснуть чем-нибудь по башке… Но идти всё равно некуда…"
Вика была в приёмной директора, и едва Люба вошла туда, она кивнула чопорной секретарше, и та, даже не взглянув на посетительницу, сказала в селектор:
- Сокольникова. - И только потом, не пряча любопытства и лёгкой брезгливости, оценила гостью. - Проходите, вас ждут.
Панков сидел не за столом, а сбоку от него в тёмном массивном кресле напротив точно такого же, на которое указал Любе. Она прошла вперёд, но не села напротив, подчеркнув этим независимость от воли хозяина просторного кабинета. Уловив её настроение, Панков усмехнулся, но спросил вполне миролюбиво:
- Как отдыхали, Любовь Андреевна?
- Спасибо. А вы, товарищ бывший генерал? - спросила Люба, нажав на слово "бывший".
- Бывших генералов, Любовь Андреевна, не бывает. Бывают генералы в отставке, как ваш покорный слуга. Бывшими бывают жёны, любовницы и кое-кто ещё.
- Не бывают бывшими вдовы, - нашлась, что ответить Люба.
- Возможно. Но как отдыхали? Ничего не мешало? Я извиняюсь, что перевёл вас в другую комнату без разрешения. Но вы же сказали, что у вас туго с финансами, и люкс оплачен только на десять дней. А новый номерочек у нас служебный, в нём можно жить сколько угодно дней, недель или месяцев совершенно бесплатно. И я подумал, что вам это будет удобно, пока не обустроитесь как-то иначе…
- И не наслушаетесь охов и вздохов? - спросила в тон ему Люба.
- Ну, жизнь есть жизнь, знаете. А гостиничная жизнь - особый случай. Контролируем, пресекаем, но… Вы, когда занимали номер с Анатолием Сафронычем, разве не позволяли себе… повздыхать?
- Позволяли. Спасибо за заботу о моих финансовых проблемах. Надеюсь, вернёте разницу, - отнюдь не вопросительно сказала Люба.
- Постараюсь. Оставьте мне ваш паспорт.
- Паспорт я вчера отдала генералу Ускову, - легко соврала Люба.
- Интересно. На кой он ему сдался? - Панков перешел к рабочему столу, нажал кнопку на коммутаторе, включил громкую связь: - Привет, Юра. Зачем тебе понадобился паспорт Сокольниковой?
- В глаза его не видел, - ответил Усков. - А откуда ты это взял?
- Это Любовь Андреевна откуда-то взяла. Вчера ты ей, видимо, глянулся, и она решила, что завезёшь его в Загс с заявлением.
- А ты переводишь её в чулан? - спросил Усков.
- В какой ещё чулан? В служебное помещение. У неё туго с деньгами. Поживёт, пока не определилась.
- Разбирайтесь там сами. У меня - дела. - И Усков отключил связь.
Любу бросило в жар оттого, что её так быстро уличили во лжи, и, что поняла: действующий милицейский генерал Усков в курсе дел отставного генерала Панкова. "Влипла! - подумала она. - Что же делать теперь? Мамочки, как вырываться? Куда?"
- Ну, хорошо, Любовь Андреевна, оставьте ваш паспорт у себя, - заговорил Панков так же миролюбиво и снова сев в кресло напротив. - Вы садитесь, в ногах правды нет. Понадобится нам ваш паспорт - отберём… Вы лучше скажите, что будете делать дальше, если вдруг соберётесь съехать отсюда? Кстати, кроме профессии любовницы или звания молодой вдовы, у вас есть ещё что-то? Образование, специальность, призвание?
- Я парикмахер и привыкла быть на ногах целую смену. Постою, - упрямо сказала Люба.
- Воля ваша. А парикмахер - это хорошо. В гостинице не одна парикмахерская. А вы - хороший мастер? И по чьим головам - по мужским, по женским?
- По всяким. Больше - по умным. Но попадались и другие. Не было только генеральских, - решилась съязвить Люба.
- Генеральские головы умны не всегда, но совсем не просты, Любовь Андреевна! Иначе не были бы генеральскими. Особенно милицейские. Школа у нас особая, умеем выживать в любых обстоятельствах. - Панков поднялся из кресла, прошёл к окну, отодвинул занавеску, чтобы Люба видела широкую Манежную площадь. - Мимо этих вот окон в последние годы столько орудийных лафетов с гробами провезли… И вот там, левее, столько всяких голов поменялось… А милицейские генералы, Любовь Андреевна, за о-очень редким исключением, и сегодня и при погонах, и при делах… Так что, хорошая моя, будете упрямиться - сломаем, сорвётесь куда - найдём, будете умной - поможем. Ваш Сокольников был умным мужиком, потому и жил, как хотел. Вот и вы, голуба, будьте умницей.
Он опять опустился в кресло, дотянулся до её застывших рук, вполне дружески чуть пожал их.
- В номера по вызовам я не пойду, - не отнимая у него своих ладоней, твёрдо вымолвила Люба.
- А кто вас туда посылает? О каких вызовах речь?
- Ну, я слышала раньше,… - замялась Люба.
- Раньше… Пока вы сидели в своём колхозном далеке, времена-то изменись. Теперь никого в номера посылать на надо, сами бежали бы, да мы не пускаем. В парикмахерскую работать пойдёте? В ту, что попроще, или в хороший салон?
- В любую. Я раньше даже конкурсы выигрывала… Только не в дамский зал…
- Решим. - И он жёстко притянул её к себе, зарылся лицом в платье, замотал головой, углубляясь носом дальше…
Люба вырвала из его рук ладони, просунула их между его лицом и платьем, выдохнула с силой:
- Отстаньте, ради бога, Вячеслав Кириллович!.. - и соврала: - Я не в форме.
Паков откинулся в кресло, торопливо, будто кто-то входил сейчас в кабинет, поправил пятернёй волосы, спросил, чуть задыхаясь:
- А что, нет других способов?
- Каких ещё способов? Вы о чём?
- Да всё о том же… В ваши-то годы пора бы и уметь… Или орёл Сокольников не научил? И старый анекдот не рассказывал?.. Не у вас ли в деревне это было?.. Пришла молодуха к попу, говорит: "Батюшко, я великим постом у мужа… в руках держала. Это грех?" - "Пост-от у нас великий, значит и грех большой". - "Как же мне замолить-то его?" - "Отче наш читай, Богородицу… А главно, дочь моя, завтра, в Чистый Четверг, выйди на речку и хорошенько помой руки. И другим бабам скажи на случай". На другой день поп велит служке с утра сбегать на речку, поглядеть, исполняют ли его наказ? Служка сбегал и докладывает: "Што деется-то, батюшко! Бабы всем селом на реке: котора руки моет, котора заголилась, подмывается, а которы и рты полощут!".. Ясно, о чём речь? - улыбаясь, поднял к ней глаза Вячеслав Кириллович.
- Ясно. Но я бы откусила к чёрту! - сорвалась Люба и отпрянула от кресла Панкова.
Он резко встал, прошел к столу, рывком открыл ящик, выбросил оттуда сколько-то рублей, пропуск, скомкал их, шагнул к Любе, сунул этот комок ей в ладонь, до боли сжал её и выдохнул прямо в лицо:
- Пшла вон! И чтоб сегодня же я тебя здесь не видел!
Люба развернулась к дверям.
- Стой! - крикнул Панков. - Иди сюда. Садись.
Люба остановилась, медленно прошла к креслу, села поглубже, упёрлась ему в лицо твёрдым, чуть прищуренным взглядом.
- Слушай. Куда ты пойдёшь? Что у тебя есть? Двести рублей? И ни кола, ни двора? - заговорил он.
Люба подняла к глазам слёзы, они задрожали на краешке век, готовые теперь и в самом деле пролиться на ресницы.