- Ну ладно, - сказал старшина. - Так что будем делать? - Он помолчал, как положено в таких случаях. Любошиц, надо сказать, опустил голову. - Дай вам наряд в туалеты - вы там тоже. Чего-нибудь… струей, - вслух размышлял старшина. - Утонете, господи прости. Пойдете в туалеты, Любошиц?
- Да… пожалуй… - отвечал тот, не поднимая головы и сцепив руки перед собой; очки на конце носа.
- Так вот целый день, - утомленно продолжал старшина. - Гавкаешь-гавкаешь, гавкаешь-гавкаешь, а тебе тут: "Да… пожалуй…" По уставу можете ответить, Любошиц? А? - напер он на последнее: по детсадовски-армейски-милицейской манере.
- Могу, - отвечал Любошиц и глотнул, а затем набрал в себя воздуха, чтоб молодецки ответить по уставу.
- Ну ладно, - не изволил выслушать Казадаев. - Дочистить котел, Любошиц.
- Хорошо.
- Да не хорошо, а слушаюсь! (Тогда не было возврата к "есть".) А вы чего? Чему смеетесь? Видите, товарищ не знает; помогли бы. А то гы-гы да гы-гы.
- Ох-ха-ха! - прорвались мы.
- Ну хватит, - утомленно сказал Казадаев, покидая помещение кухни.
Никто не знает, каким образом загорелись "подсобные службы" штаба полка. Наш взвод отрабатывал функцию разведвзвода. Функция заключалась в том, что мы лежали в кустах на горе над лугом и по очереди глядели в бинокль, есть ли патруль на берегу "озера" (так называл местный пруд старший лейтенант). Вроде не было, но мы не уставали глядеть. Дело в том, что патруль был тоже не лыком шит. Они не ходили средь голых тел в полной форме, а устраивали засады под кустиком или сидели под самым берегом. Сейчас этот кустик у воды и "обрывчик" особо привлекали наше внимание. Вроде нету… Патруль был, да, хитрый. Мы никак не могли понять, каким образом нас тут же находят среди десятков купающихся; весьма смутное в тебе чувство, когда ты лежишь на солнце раздетый, а над тобою возникает фигура в полной амуниции со штыком на поясе - и, ухмыляясь, издает:
- Пошли.
И то, что ты голый, а он так плотно и четко одет в жару, особенно устрашающе и оскорбительно.
Потом, натешившись вволю, они же нам и сказали, что дело простое: они узнавали нас по трусам. Солдатские трусы - с карманом.
- Больше не попадайтесь.
Правда, мы им как-то отомстили тем, что подстерегли их в свою очередь за кустом и с наслаждением выслушали, как их старший, оглядевшись, сказал:
- Нет этих охламонов. Раздевайтесь.
Они разделись и влезли в воду… а тут уж мы их узнали по трусам. Выскочили и встали над их штыками, лежащими на земле в своих ножнах.
Старший вылез из воды и сказал:
- Ладно, не будем ссориться… а все же в будущем не попадайтесь.
Сила была за ними.
Вот мы и старались: не попадаться.
Так вот, не видя патруля и зная, что старший лейтенант в отъезде, в "округе", мы наконец вышли из "укрытия" - и только мы направились по лугу к воде в этот жаркий день. - как кто-то завопил издали, с соседней горы:
- Э-э! Все сюда!
Мы остановились; Любошиц тут же положил в пыль ротный пулемет, который ему поручили нести за очередную провинность.
- Не надо было выходить на луг, на открытое место, - недовольно сказал Вася Мазин; все мы стояли не двигаясь и, прикрыв глаза козырьками ладоней от солнца, недовольно глядели в сторону кричавших.
- Интересно, как бы ты вышел к пруду, минуя луг, - сказал Мишка Гайдай, тоже глядя.
- А тебе бы все в пруд, все нарушить приказ, - лениво сымитировал Мазин интонацию старшего лейтенанта. - Слышал, что сказал старлей? Если узнает, что были на озере, пять раз на Клюкву́ в противогазах. И назад так же. Вот и побегай.
- Да и ты побегаешь, - лениво отвечал Вася.
- Да хватит вам п…ть, - сказал Коля Веремеев. - Неужели стукнул кто? И какого… надо: ведь мы все сделали. Все нашли и определили; и азимут не запутали. Какого…?
- Вот ты это и объясни Казадаеву.
- Да Казадаев, это еще ладно. Казадаев скажет: ваше дело прятаться, наше дело вас ловить.
- А потом на кухню. Дрова пилить.
- Может, и так.
Все мы сонно переругивались, но не трогались с места.
- …ар!
…жар! - донеслось до нас.
- О! Пожар! - подумав, сказал кто-то, оживившись.
- И верно: пожар! - подумав, сказали другие.
Все оживились, взбодрились, обрадовались…
Через двадцать минут наш взвод, который отвечал за противопожарную безопасность в части, вкатывал бочку на грузовик с опущенными бортами. Бочка была в засохшем цементе и такая мятая, будто катилась по скалам с какого-нибудь Эвереста.
- Давай воду! - скомандовал Миша, последним усилием ставя бочку на попа. - А что там горит-то?
- Уборная. Курили, что ли…
Остроты утонули в шипе воды: Колька открыл кран, тогда как шланг еще не был опущен в бочку; вода вырвалась в блеске солнца, тем временем Любошиц деловито подхватил шланг и направил его на Мишу, думая, что таким образом подает его, шланг, чтоб тот опустил в бочку; чуть не сбитый с ног, Миша как бы бесшумно раскрывал и закрывал рот; лишь по округлениям его губ можно было бы понять, какие слова он произносит, но всем было не до того, а смех мешал слышать.
- Это та самая струя! - прорвался чей-то голос.
- …струя, - отвечал Миша.
Когда воду направили в бочку и она стала наполняться, из ее боков вдруг ударили струи действительно вовсе уж неприличного вида; их затыкали чем попало под глупые остроты постепенно собравшихся кадровых солдат.
Миша начал по лестнице спускаться от верха бочки; лестница была трухлявая, отовсюду из древесного праха торчали кривые ржавые гвозди; ступенька сломалась, Миша упал на подходившего с паклей Любошица, подмял его и его же выругал.
Вот машина тронулась, сопровождаемая кликами радости.
Когда мы приехали, все уж было кончено.
Да и было кому тушить и без нас; но и те прозевали.
Гулко качая помпу, мы облили водою дымящийся черный и серый пепел.
- Опоздали. Сгорел сортир, - решил Казадаев. - А если бы штаб полка? А! То-то и оно. Разгильдяи вы.
Старший лейтенант любил учить снисходительно:
- Ну, как лежите? Выставили, понимаете… ствол. (Смех.) А вы, понимаете, воткните цветочек: приветик, японец! Маскировка. Не сообразительны вы, Гайдай, хотя дерзки. То есть вы сообразительны, но не в ту сторону. Не всегда в ту сторону. У меня вот тут книжечка, в ней все есть.
И он похлопывал себя по груди - по твердому карману.
- Вообще вам, военнослужащим, надо быть умней, - добавлял он. - Проявлять выдержку. Был у нас артист; не шел по этим, повесткам. Звонишь ему, а он: "Его нет дома". Так мы попросили машинистку Машу. Звонит; он: "Да". Она: "Алё-о-о-ошу мо-о-ожно?" - Он изобразил скупо, но в лицах. - Он: "Э-э-это я-а-а-а". Тут наш военком берет трубку: "Ка-аппитан Савостьянов говорит, приказываю явиться…" На два месяца во Владивосток: извольте. Та-а-ак надо. А то вы. Чуть что - выполняете команду: "Ноги вверх - делай".
Этот не любящий нас старший лейтенант скомандовал:
- Рота, с места, с песней - шагом марш.
Топ, топ, топ.
- Рота стой. Рота, с места, с песней, шагом марш.
Топ, топ, топ.
- Рота стой. Рота, с места, с песней, шагом марш.
Как родная меня мать
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала.
А куда ты, паренек,
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты!
- Рота, стой! Это что́ за песня?
- Это Демьяна Бедного.
- Кто сказал в строю? Так. Ро-о-о-ота.
Противогазы надеть!
На станцию Клюква́ - бегом марш!..
Сам он бежал средь нас без противогаза и, забегая вперед, заглядывал снизу (он еще был и мал ростом) в наши противогазные лица: все ли в порядке?
Вскоре он вел за хобот Любошица, у которого этот хобот вынулся из коробки.
Любошиц был виновен, но дышал; а мы через полчаса (до грозной Клюквы - пять километров!) сдирали противогазы и отдышивались: лохматые и красные все, как раки.
Начались боевые стрельбы перед зачетными учениями.
Первое: огонь из гранатомета.
Один за другим выходили мы и, без умысла, а как под общим гипнозом, клали на плечо это орудие длинным концом вперед, а коротким назад. И ведь изучали же и знали, но рефлекс есть рефлекс: длинный вперед, а короткий назад.
А надо сказать для несведущих, что гранатомет - это реактивное оружие, у которого длинная часть - это просто выхлопная труба, а короткая - а в короткую посажена мина.
Мина хоть и не разрывная в данном случае, но увесистая.
Раз за разом выходил на огневой рубеж очередной "разгильдяй" и клал, оружие на плечо ("та́к целятся и стреляют из гранатомета"): выхлопная труба - вперед, к цели, мина - острием в сторону стоящей сзади роты.
И начинал целиться, в любую секунду готовый спустить курок.
- Ложись! - как-то одновременно и сонно и надрывно командовал Казадаев.
Рота ложилась под собственный же злорадный смех, а Казадаев, как сокол, кидался сбоку на целившегося и, в свою очередь на миг прицелясь всем телом и округло руками, неким воровским движением бросался и обезоруживал рас…дяя. Любошица он вообще не допустил до гранатомета, выставив за него Гайдая второй раз. Тот, впрочем, тоже был не на высоте.
Из пистолета стреляли благополучнее, хотя попадали мало: пистолеты как ТТ, так и Макарова привередливы по части попадания.
Благополучнее, если не считать того, что Любошиц, получив пистолет Макарова в руки, повернул его к себе этим коротким дулом и от себя этой длинной розовой сетчатой ручкой-ножкой с ее обоймой-магазином и стал что-то ковырять в районе спускового крючка, бормоча себе под нос, что конструкция недостаточно лаконична - недостаточно красива с точки зрения математики кривых тел. Как сокол бросился Казадаев и, сначала с разбегу обняв удивленно взглянувшего на него "сквозь очки" Любошица, затем обеими руками поднял вверх его руку с пистолетом и обезоружил ее. Вероятно, он подумал, что пистолет, направленный дулом прямо в лоб, уже не будет столь привередлив по части попадания.
Наконец начались стрельбы из автомата и пулемета. Хорошие автоматы Калашникова и неплохая наша натасканность по этому "основному виду стрелкового оружия" дали и соответственные успокоительные результаты. Над Любошицем стоял Казадаев лично, и, хотя тот не попал, поздравил его с благополучным окончанием дела на огневом рубеже.
Из пулеметов стреляли днем, потом ночью. Днем все было бы ничего, если бы не считать того, что однажды, как раз во время смены, на линии огня из-за леса взвилась зеленая ракета. Тут-то три пулемета и перестали работать; а на ракету никто не обратил внимания. Через минуту пришла другая смена, и пулеметы заработали. Ракета, ракета, еще ракета. А черт их знает, что за ракеты. Пока не подскочил бледный и уж не сонный Казадаев, пулеметы стреляли. Как потом выяснилось, они взяли в вилку газик инспекторов, бывший за лесом. Он как раз выехал из укрытия, и адъютант дал ракету: "Прекратить стрельбу". Стрельба прекратилась. Тут газик вовсе выехал, а пулеметы заработали: два с боков, один по центру. Инспекторы залегли в кювет лицом вниз, храбрый адъютант давал ракеты.
- Гавкаешь, гавкаешь, а они все равно ну как бестолковые, - плакался Казадаев. - Ну, куда мне теперь? Под суд? Вы же студенты! Высшее образование! Разгильдяи вы. Утром гавкаешь - как зайцы, выглядывают из палаток, а первый строиться никто не идет. Рота идет - ну как поплавки: один нырнет, другой вынырнет. Нет строя. Как французы в 1812 году… Ну, вот чего? Зеленая ракета, понятно, нет? Вот чего?
Казадаеву ничего не было.
Высшее начальство, подъезжая, лишь устало спросило:
- Студенты, что ли?
- Так точно. А старшина не виноват, - отвечал из строя Гайдай, который всегда был первым по таким переговорам.
- …бы и вас, и старшину. Да ладно; на каждый чох, - пробормотал тот. - Построить роту…
Был еще случай: разобрали пулемет, собрали; осталось три лишних детали, а пулемет стрелял.
- Усовершенствовали конструкцию, - угрюмо констатировал Казадаев.
Ночные пулеметные стрельбы шли без происшествий, но неудачно как стрельбы: никто не попадал.
Во тьме на миг появлялась мишень, освещенная неким адским пламенем. Бах! бах! бах! А даже мушки не видно.
Лучшие стрелки не попадали.
- Угробють они меня, ох угробють, - эпически вздыхал буддист Казадаев.
- Товарищ старшина, Любошица допускать? - не без провокации спросил неутомимый Гайдай.
- Допускать. Авось из пулемета не сумеет застрелиться, - сказал Казадаев. - А ты вот что, Гайдай. Любошиц Любошицем, а иди, я тебя научу. Ты парень с головой, хотя отпетый; я таких люблю. Выручишь роту?
Через двадцать минут по шеренгам прошел сногсшибательный слух: ни у кого по-прежнему нет ни одного попадания, кроме как у Любошица. У Любошица три попадания.
- Ка́к ты стрелял? - бестолково спрашивали у него, спокойного, когда он вернулся с линии огня.
- Я? Ну, стрелял, - отвечал он. - Целился и стрелял.
- Вот, значит, глаз хороший. Молодец, Любошиц! - говорил Казадаев, трогая затылок: он сам был сбит с толку - он-то ожидал вовсе не этого эффекта.
Звездный час Любошица длился минут пятнадцать: пока следующая смена не залегла за пулеметы.
- Товарищ старшина! - послышалось от среднего пулемета.
- Что, Мазин? - сразу спросил старшина, который ждал всякого.
- Тут пулемет на предохранителе и все патроны целы, - послышалось от "огневой точки". - Тут никто не стрелял.
- Чей второй пулемет?! - спросил старшина.
- Да Любошица, - отвечал Гайдай.
- Любошиц! Вы стреляли или нет? - спросил Казадаев.
- Я? Стрелял.
Казадаев подумал; на лице его появилась мысль.
- Что вы делали, Любошиц?
- Я целился, нажимал курок.
- А пулемет? А пулемет-то что делал? - спрашивал Казадаев, как у иностранца.
- Ну, пулемет. Пулемет, естественно, стрелял.
- Да стрелял он? - спросил Казадаев.
- Я, правда, не заметил. Но, наверно, стрелял.
- Так. Старшина подумал.
- С предохранителя снимали?
- Что?
- С предохранителя: снимали пулемет?
- А ка́к это - снимают? Я полагал, что он уже снят.
- Ну да.
Старшина еще подумал.
- Любошиц молодец, а это: тихо! Поняли?
- Вас поняли, товарищ старшина.
Дело в том, что Казадаев велел крайним пулеметам - Гайдаю и еще одному - не целиться, а "стрелять по фронту" - веером: авось попадут, "а целиться ночью таким м…м, как вы, все равно бесполезно"; те так и сделали, их трассы перекрестились в центре - и "поразили" среднюю мишень Любошица.
А Любошиц остался пацифистом, сам того не зная не ведая.
Начались учения.
Для начала мы ночью атаковали союзников из зооветинститута, приняв их за противников из сельхозинститута; долго мы, прибежав за своим стреляющим как бы бенгальскими огнями танком в их окопы, разбирались впотьмах - вы кто, а вы кто; наконец вовремя разбежались направо-налево и устремились уж на противника.
Тем временем разведка противника побывала в нашем расположении, пока мы стояли в очереди за пшенной (белой во тьме в мисках отходивших!) кашей к опоздавшей походной кухне с ее трубой как с ориентиром; разведчики действовали просто: они подъехали на газике к леску, вышли, встали за нами же в очередь за нашей же кашей и, поскольку одеты все были одинаково, спокойно с полчаса слушали все наши разговоры о том, куда и как мы идем; затем отошли и уехали и все передали своему командованию, лишь опустив наши эмоциональные комментарии и метафоры.
Это сильно осложнило наше положение, и наш взвод был в свою очередь послан в разведпоиск.
Мы-то шли пешком.
Тут уж было не до газиков, противник был уже близко.
Мы должны были "углубиться в лес", пройти по азимуту куда надо, а затем выйти к беседке на тот рубеж, куда должны были выйти и полевые части.
Мы углубились в лес и вскоре обнаружили, что пропал Любошиц.
Ночь, сыро; противник где-то вот он; нет Любошица; и ругаться нельзя.
- …с ним, пойдем, - шепнул Гайдай. - Лес невелик. Найдется.
Долго мы шли; "по азимуту" в лесу, "в ночное время" - это не так просто, как кажется; мы вымокли и вымотались; как несбыточную мечту вспоминал я свою траншею, где я лежал на спине, подстелив пахучую хрупкую солому, и земля исходила влагой вокруг меня, а небо манило белыми звездами; хорошо и беззаботно; ведь армия, думаешь, - ведь это, по сути, ведь беззаботность… заботятся за тебя другие, а ты делаешь, выполняешь иль "отдыхаешь".
Здесь иное; мы шли и шли; мы нашли противника, все рассмотрели и снова вернулись в лес; и снова - черт-те куда…
Наконец беседка.
В беседке сидит Любошиц.
- Ты как сюда попал?
- Я? А я задумался, шел и шел; и пришел сюда. Сижу, а то в лесу мокро. А что?
Мы помолчали.
- Да ничего, - с напором выдавил наш Гайдай.
…А как за мной бежал пенсионер - я думал, чтоб сдать в комендатуру за охламонский вид; а он:
- Товарищ военный, за вами нитка из сапога тянется. Позвольте оторвать.
…А как охранник сказал при нашем отъезде:
- Иди со своим узлом; не надо твоего пропуска; тут бронетранспортэр уведут, и то никто не заметит.
А как…
- Да, весело вы жили.
- Весело.
- А ты-то бывал на кухне?
- А как же.
- В нарядах?
- Почему-то считают, что на кухне бывают только "в нарядах", т. е. во внеочередных нарядах в наказание; на кухне и так бывают.
- А ты как чистил котел?
- Я в основном головой вниз.
- Хи-хи. И сколько же времени уходило на чистку котлов?
- Да так. Часика три почистим.
- Недотепы.
- Ну да. А то в тот же котел - картошки на всех.
- Ну, это уж классика.
- Да уж.
- А учения небось проиграли?
- Нет, все же выиграли.
- Ох, господи… Господи, господи, господи… Что́ же делать, ох, господи боже мой.
Мы студенты ранние…
Мы - самодеятельность.
У нас не было бытового слова "капустник"; у нас - лишь самодеятельность.
Сейчас Мишку Сбитнева вытащат за руки и за ноги, чтобы он исполнял роль трупа в водевиле-инсценировке по Чехову; все они, и он и тащившие, пока стоят курят, но вот - вот подходит момент; он ложится на мат на спину, его, помедлив, вдруг хватают за ноги и за руки и начинают тащить; зал там смеется; его раскачивают, чтобы положить-бросить на стол, бросают - и он перелетает через стол и грохается (бррык) на деревянный пол у самого края сцены.
Ребята-то здоровые…
Весь зал ахает и привстает посмотреть, что с Мишей; а Мишка мужественно лежит, изображая труп, и только шепчет, с закрытыми глазами, почти не разжимая губ, задавившимся от хохота, перегнутым в животе актерам, долженствующим изображать врача-лектора и аудиторного служку:
- Говори, сволочь: Архип, принеси полотенце. Говори же.