- Это логический итог всей обстановки, сложившейся в учреждении за последнее время, - вяло обобщал главный. - Дел никто не делает, а веселье идет сплошное. Так, приходит ко мне ответственный секретарь Балин и говорит, что, по его мнению, завотделом Шепитько - он просто баптист. Я отвечаю: "Миша! Прекрати ты, наконец, свои шуточки! Тут и так дел завал, а ты пристаешь. И сам дел не делаешь, и другим не даешь". - "Да нет, говорит, он и правда баптист". Что прикажете делать? Я в тот же день спрашиваю у Шепитько: "Юра! Когда же, наконец, прекратятся эти неприличные шуточки?" - "А-а-а что?" Так это нагло, извините за выражение. "Вот и Балин говорит, что ты баптист". И что вы думаете отвечает мне Шепитько? "Да, я баптист и горжусь этим". И каменно смотрит в своих очках, как черепаха, извините за выражение. Ну, и что прикажете делать? Я говорю: "Вот ты даже не улыбаешься и считаешь это своим достоинством. А я вот приму всерьез твое заявление". А он мне: "А я совершенно всерьез". А докладная о том, что в Баронском лесу обнаружили снежного человека? А информация в газету, что в районе станции Суково лопнул меридиан? Друзья мои, смешки смешками, а я в свою очередь говорю совершенно серьезно. Я хочу разобраться в состоянии коллектива. Мы, наконец, будем работать или не будем? Ведь сегодняшняя история крайне настораживает. Ведь, по сути, нас всех надо разгонять, и высшая инстанция так и ставит вопрос. И если мы и на этом собрании ничего не решим, то я нам не завидую.
Главный говорил воистину совершенно серьезно - жалобным тонким голосом. Гаманюк, подсудимый, сидел рядом, опустив тяжелую нечесаную голову, грузно сложив руки замком перед собой: установившаяся поза раздумья и раскаянья.
К тому же он получил записку из рядов и, не глядя, положил ее перед стоящим говорящим главным; и снова опустил голову, несмотря на шипение из рядов: "Прочти сам, скотина".
- Мы должны, наконец, осознать подлинную ответственность, - сказал главный, сел, развернул бумажку с надписью "В президиум" и прочел: "Хек, бильдюга, простипома и стерлядь ждут тебя, Саня, в бистро "Улыбка". Закругляйся; скажи, что ты виноват, и айда". Главный покраснел, встал и не нашел ничего менее остроумного, чем прочесть эту записку на все собрание, делая, конечно, соответственные запинки и ошибки почти в каждом из имен рыб. Далее он произнес новую речь, похожую на предыдущую, но двумя тонами выше, а сам уж косил глазами и на ту записку, которая лежала на этом желтом гладком столе перед Балиным; Балин тоже косил на нее глазами, но не решался убрать, а как бы смотрел отсутствующе в зал - поверх голов; если бы он убрал, то подтвердил бы худшие предположения главного. Он раньше-то не обращал внимания на оживленный обмен записками между столом президиума и залом, а теперь обратил. Между тем в записке было: "Слава, когда ты сдашь материал об основных и разовых свиноматках?" (Это был почерк Балина.) И ответ: "Разовые куда скуснее". Конечно, текст можно было понять как заботу Балина о деле даже во время собрания, но можно было и иначе.
Эту молчаливую борьбу взоров прервал возглас из открывшейся (и тут же закрывшейся!) двери:
- Включите приёмник. Важное сообщение.
- Кто это? - недовольно спросил главный Балина, как бы брезгливо глядя на того сверху вниз.
- Не знаю, - как бы робко отвечал Балин.
- Вы не знаете голосов своих сотрудников? - недовольно спрашивал главный.
Балин спокойно пожал плечами и продолжал отсутствующе смотреть поверх голов в стену.
Впрочем, смотреть поверх голов было нетрудно, так как головы в зале были опущены, а многие спины могуче дрожали, будто эти люди рыдали над могилой атамана.
- Так что же вы предлагаете? - спросил главный, уперев пальцы в стол и невольно-подозрительно меряя взором Балина.
Тот снова, с тем же видом, пожал плечами.
- Включите приемник, - каким-то покровительственно-обиженным голосом, как юродивый детям, приказал главный.
Кто-то нехотя подошел и включил.
- …важное сообщение. Важное сообщение. Запущен корабль с человеком на борту. Впервые в истории космонавтики в космос летит человек, не имеющий специального технического, военного и летного образования. Впервые в истории космонавтики.
Все помолчали.
- Может, пойти на площадь? Может, там митинг? - предположил кто-то.
- Стало известно имя героя, - продолжал приемник через две минуты, скрипя и бархатно давая глубину на волне УКВ. - Это завотделом одного учреждения в городе… уважаемый сотрудник Юрий Шепитько.
- Может… и правда на площадь? - растерянно произнес главный, невольно отыскивая глазами Шепитько, который, как на грех, "вышел".
- Пояснение, - раздалось через минуту. - Митингов на площади просят не проводить. За такой митинг уже однажды разогнали Балашовскую область.
- Как они это делают, бесстыжие, - помолчав, сказал главный. - Ведь кого угодно… с панталыку собьют. Но это им так не пройдет. Не сегодня, так… Нет, это не пройдет. Но как делают?!
- Так же, как 35 тонн, - сказал Балин, глядя в стену.
- Какие 35 тонн?
- Местное радио вчера передавало. Не слышали?
- С вами тут послушаешь радио.
- Развернулось соревнование в честь такой-то годовщины, положим нового года. Передовики производства включились в соревнование. Большие успехи достигнуты на этом пути. Так, машинисту депо Колодезь-сортировочная на перегоне от станции Сушиловка до станции Северные Мормыжи удалось сэкономить 35 тонн пара. Соревнование продолжается, все новые передовики производства включаются в дело.
- Ну и что?
- Ничего, - усмехнулся Балин.
- Ах, Мормыжи. Сушиловка. Таких и станций нет.
Собрание завизжало, а Балин продолжал усмехаться.
- Что-то… я не пойму. Ах, 35 тонн пара. Хи-хи, - подумав, хихикнул главный. - И это прошло в эфир?
- А как же.
- Ты же небось и передал эту информацию на радио, Балин. У тебя там дружки.
Балин пожал плечами.
- Плохую услугу ты им оказал. Небось кого-нибудь уж прогнали.
Балин лишь шевельнулся на стуле.
- Да не я это, - наконец сказал он: впрочем, неуверенно.
- Так о чем мы… Ах, да. Что это еще за новое безобразие? Как это вы делаете?
- Это они в динамик.
- Кто они? В какой динамик?
- Говорится в динамик, а приемник подсоединен. Простая техника! Тут и не такое могут!
- А где же динамик?
- А динамик в вашем кабинете.
- В моем кабинете? А где же мы сейчас-то?
- А сейчас мы в конференц-зале.
- Да… верно. Голова кругом.
Главный к тому же привык, что заседает в собственном кабинете.
- В моем кабинете… Так кто же - они-то?
- А кто они - это неизвестно.
Через неделю всё припомнили.
Припомнили, как в стенгазете написали, что главный неизменно заботится о нуждах подчиненных - пропустив в этом слове букву первое "е"; как перед выступлением в учреждении другого поэта, Буркова, Балин сказал вступительное слово, закончив его двустишием собственного сочинения:
Прочел я Пушкина. Помилуйте, не ново.
Все это мы давно читали у Буркова;
как поэтов в учреждении вообще не уважают; так, о походе двух из них в издательство было сказано: "Пришел Просянников, ушел Шишлянников"; а о другом вывесили якобы да-дзы-бао: "Когда с Парнаса недобитого К нам снова Пушкины придут, за одного некочербитова двух Кочербитовых дадут"; а о художнике, который стал поэтом, сочинили биографию: "Начал с кисти и дошел до ручки"; таким образом, случай с Веневитиновым вполне типичен - не может считаться случаем; как Балин, опаздывая на аэродром в командировку, нанял за три шестьдесят две пожарную машину и катил на ней с сиреной на красный свет, пока не был снят у самого аэродрома и отправлен в обратном направлении, тоже на казенном транспорте, но уже смежного ведомства; как по коридорам несется "Пуси-муси! - Га-га-га! - Три по двести? - Да, да, да"; как Балин вбегал к замотанному главному и, указывая на трещащий телефон, кричал: "Возьмите трубку, я вам звоню!" - и убегал; и главный брал трубку и слышал: "Извините, пожалуйста, русский просветитель из пяти букв по горизонтали"; как, изощрившись в попытках "купить" (разыграть) одного из новых завотделом и отчаявшись в этом, ибо тот был настолько глуп, что не поддавался ни на какие выходки, просто-напросто не понимая, чего от него хотят, как плохой шахматист, что на e2-e4 дает неожиданное h6, его, наконец, "взяли" на самом примитивном, с чего и надо было начать: оставили ему на столе телефон с просьбой позвонить; телефон был - похоронного бюро, куда была сообщена его же фамилия как покойника; и он с полчаса насупленно объяснялся с тамошним сторожем, а все толпились у двери - у замочной скважины; как, играя в пинг-понг в неположенное время, Шепитько в ответ на вопрос главного, где же срочный материал, отвечал: "Здесь", указывая на сердце; как Балин афиширует афоризмы собственного производства: "А желающие не хотят", "У него своя пятилетка", "Дубовая роща" (об отделе важного НИИ, с которым мы имеем дело), "Гранату надо знать, как бог черепаху" (при чем тут граната? при чем тут бог, черепаха?); как он же сказал про экспедиторшу, что она пятый год беременна; как в той же стенгазете переврали все фамилии, и не по типу "Сидоров - Седоков", а по типу "Сидоров - Восьмитабуреткин"; и как главный потребовал поправки, и как поправка появилась в следующем номере - появилась с добавлением: "Подобный отчет будет опубликован в следующем номере": опять тот же стилевой финт с пропуском буквы: подобный вместо подробный: чья рука? как набирали, найдя в справочнике, номер человека по фамилии "Скуя" и, когда он отвечал "Скуя слушает", спрашивали: "Откуда, откуда слушают?"; как приехал иностранец по фамилии М… и как все наперебой стали звонить в параллельное учреждение, предупреждая, что придет тут один… этакое вдруг рвение; и как главный из того учреждения, потеряв терпение, отвечал: "М…-то он м…, это я понимаю, но как мне называть-то парня?!"; как на трамвайный вопрос: "Ваш билетик?" - Шепитько отвечал: "У меня пригласительный"; как он научил вахтера Славу сказать на митинге: "Еще президент Эйзенахуэр, глава мировых канализаторов", что в принципе правильно, но несерьезно; как Балин жевал маковую баранку на собрании и на замечание бухгалтерши крикнул: "Пить - как веревочке ни виться, бабы - ты мою Нельку знаешь, так вот я - жру. Разрешается! Дозволено! Чего пристала?"; как Балин сочинил фельетон в стенгазету - "Сучки́ и жучки́ в Хреновском лесу", что прочие остряки прочли "Су́чки и жу́чки"; как, наконец, Балин объявил, что в город завезли картины Дрезденской галереи; и как все кинулись, а потом подступили к Балину, и он нагло отвечал:
"Ну и что?"
Особенно бухгалтерия возмущалась.
Всё это припомнили.
Но прежде, чем это припомнили через неделю, через четыре дня было мероприятие, по поводу которого были все материалы и все дела - и которое организовывал в основном Балин; а главный стонал и повторял то, что помнил из Чехова:
- Осрамимся, провалимся.
Какое мероприятие?
Да не все ли равно.
Серьезное мероприятие.
Мероприятие прошло блестяще, главный получил благодарность от высшего; а Балина и других прогнали.
Нам, "молодым", дали взбучку…
Много воды утекло с тех пор.
- …И все же ты непристоен. Ты не уважаешь меня, что ли?
- Но я же не говорю слов, о любимая. Я только намекаю на них.
- Да́ уж… намекаешь, - добродушно усмехаешься ты.
Ты вышиваешь что-то.
- Так истории не очень смешны?
- Ну… как сказать.
- Так НЕ очень?..
- Не слишком.
- Так вот тебе еще более ДАВНИЕ истории.
- Только осторожней на поворотах, как ты сам выражаешься.
- Ну, увидим.
Давняя, давняя история…
Теперь уж лет тридцать тому.
Теперь уж пехота иная, а старшин так и просто нет.
Когда я рассказывал Тебе, это было ближе… но тоже давно.
Давно…
Капитан построил и сказал обыденным голосом:
- Студенты - да? Не служите - да? Два месяца - да? Ну, так вы у меня за два месяца два года узнаете.
Мы кисло улыбались, стоя в своих шеренгах. Капитан не выглядел злобным. Но жизнь есть жизнь.
В первый день разнесся слух, что кто-то ходит по генеральской линейке.
Кто был в расположении части - казарм, тот знает, что́ это такое. Если подсобная коза ступила на генеральскую линейку одним копытом, это уже ЧП. Армия - это символика и ритуал. Генеральская линейка всегда присыпана и разрыхлена ровно. За этим следят.
А тут - кто-то просто гуляет вдоль генеральской линейки. Т. е. идет по ней.
Все пошли смотреть.
Это был, конечно, Любошиц; он шел, по своему обыкновению широко расставив ступни, открыв рот и глядя то налево, то направо; пилотка "его" сидела "на глазу", очки сошли на конец носа, армейские штаны висели сморщенным мешком, гимнастерка наполовину выползла из-под косого ремня, а наполовину, наоборот, опустилась куда-то до зада.
Все мы, во главе с усталым старшиной, молча смотрели, как он приближается; старшина, по армейской манере, копил слова - молчал, сонно глядя.
Тот подошел, как Чарли Чаплин.
- Так. Любошиц, - сказал старшина.
Тот тоже помолчал, вспоминая, что же следует в таких случаях.
- Я вас слушаю, товарищ старшина, - наконец сказал он.
Старшина молчал, сонно глядя…
На другое утро Любошиц работал на кухне.
Кто-то прибежал и заполошно воскликнул:
- Пошли, скорее.
Мы прибежали; этот жирный кухонный запах, три котла и глухие скребущие звуки; но никого нет.
- Да никого нет. Пошли, а то построение.
- Никого нет?!
- Ну нету, а что?
- Никого нет?! - радостно захлебываясь, повторял приведший.
- Да что такое?
- А сюда!
Мы, став на цыпочки, заглянули в огромный черный котел; там на дне сидел на корточках Любошиц, в майке, в пилотке и в сапогах, и скреб кухонным ножом днище, отчищая пригорелую гречневую кашу.
Мы в разные стороны отвалились от котла, каждый согнувшись пополам.
- Смирно!
Это появился наш старшина, Казадаев; он был именно Казадаев - и именно старшина: прапорщиков не было и в помине.
Он стоял с сонным видом, ноги шире плеч. Мы стояли смирно и как бы икали, и чем более икали, тем более давили стойку.
Казадаев посмотрел туда и сюда, смерил взглядом каждого из нас, не торопясь подошел к котлу; заглянул.
- Здравия желаю, товарищ старшина, - раздалось оттуда, приглушенное стенками; мы затрепетали.
- Вольно, - сморщившись, оглянулся на нас старшина: мол, с вами еще тут путаться.
Мы расслабились, но не отошли.
Старшина, сунув "пальцы рук" за ремень, молча, заглядывая в котел, мотнул головой как бы наружу: мол, вылезай. Он был велик ростом.
- Вылезать, да? - спросил Любошиц.
- Да.
- Но я еще не дочистил, - отвечал тот; слышно было, как сапоги скрипят по днищу - по шмотка́м подгорелой каши.
- Вылезайте, Любошиц.
При общем "молчании" Любошиц стал, кряхтя, переваливаться через край. Вот перевалился; тяжело спрыгнул - грохнул сапогами о кафель.
- Что же с вами делать-то, - сказал старшина, кисло глядя куда-то в одну точку и все держа пальцы за ремнем; нога в сапоге присогнута, пилотка лихо торчит как надо. Вася Теркин, только здорового роста. На Любошица он и не глядел: мол, все ясно.
- Он талантливый математик, - начали мы.
- Да, эт я знаю, что талантливый математик, - задумался Казадаев: хотя он не знал.
- Надежда факультета, - подтвердил кто-то.
- Да эт я знаю, - сказал Казадаев. - Любошиц! Почему влезли в котел? - сонно спросил он, выполняя ритуал.
- А! Вот как! - живо реагировал Любошиц. - Это я понимаю. Конечно, лучше бы снаружи. Но, видите ли, товарищ старшина: другие чистят, подставив снаружи табуретку и перегнувшись в котел; иногда, если не достает, совсем окунается туда, а товарищ держит за ноги; мне кажется, это несколько нера-а-ационально и не-е-еудобно, и я решил…
- А сидеть в котле в сапогах - удобно? Люди кушать будут, - прервал старшина, стоя в той же позе - нога присогнута и пальцы за ремень - и глядя в одну точку мимо Любошица; он устало не обратил внимания на все нарушения субординации и уставных норм обращения: мол, тут уж не до того.
- Тут вы правы. Я подумал об этом, - живо отвечал Любошиц. - Но, я надеюсь, струей воды затем можно будет вы-мыть (он сделал живой жест рукой дугой вверх - как бы апперкот, только хилый)… вы-мыть то, что…
- Струей чего? - равнодушно-сонно спросил старшина.
- Сильной струей воды и…