- Прогони их в шею. Какие-то, как волки. Ишь смотрят. Откуда их наплодилось, сволочей?
Вася помолчал, глядя на собак. С его лица исчезло то лениво-тупое выражение, с которым он вел философский спор; что-то осмысленно-человеческое, издревле-мудрое вдруг осветило все его сильно небритое, розоватое на морозце лицо.
- Дай вон ту, - сказал он Кларе, указывая на мерзлую коровью ногу, лежащую к ней ближе, чем к нему; и опять посмотрел на волков. Они скорбно - волчица простодушно при этом - стояли, ожидая; и в понурых и внутренне сильных, грациозных фигурах их, и в глазах их было все то же выражение.
- Ты что? А кто отвечать будет? - отвечала, не двигаясь, пухлая Клара - без особого, впрочем, возмущения и удивления в голосе.
- Тонька скалькулирует, не впервой, - сказал Вася, сам вставая, оправляя фуфайку и с серьезным лицом идя к топору и потом к ноге. - Видишь, отощали.
- Пожалел, - еще менее уверенно сказала Клара, все не двигаясь и глядя на волков.
- А как жа? - весело-куражливо выдохнул Вася, ухая топором по ноге. - Вот и пожалел.
- Засиделся, вот и дуреешь. Через два часа столовую открывать, утро на дворе, а ты собак кормишь! Совсем сдурел!
Вася, улыбаясь, молча и с явным удовольствием после длительного сидения ухал громадным топором по большой, мерзлой и скользкой коровьей ноге. Летели мелкие ноздреватые косточки, от ноги постепенно отваливался жилистый кусок - нижняя ее часть.
- Что эт вы тут?.. Ой, соба-а-чки, какие тощие, - выскочила на крыльцо девица в столь же, как и у Клары, замусоленном белом халате. - Вы бы им дали чего-нибудь, - ежась, вся тонкая и как бы прозрачная рядом с Кларой, говорила она.
- Да уж дает. И правда, жалко. Больно худые, - мирно сказала Клара, задумчиво глядя на одиноко замерших волков на фоне белого, туманного пустыря.
Вася отрубил кость, пошел и швырнул волку; что-то подсказало, что слишком близко подходить не надо.
Волк двинулся, легко взял большую кость в зубы, повернулся и потрусил в белизну и дым пустыря; волчица след в след побежала за ним; головы их были опущены.
Когда они на следующий день, снова в свете белого утра, пробегали по своему пустырю, женщина, неподалеку гулявшая с фокстерьером, вдруг пошатнулась и чуть не упала: так сильно рванулся на поводке ее жирненький, гладкий, обычно меланхолический песик, так с ходу и хрипло-надрывно залаял он: от одного такого неожиданного лая подпрыгнешь.
Женщина была зоологом, у нее было непроизвольное профессиональное внимание к животным; она давно уже, по вечерам, выводя собаку, издали наблюдала волка и в смущении покачивала головой, что-то бормоча про себя. Неизменно нервное, бурное поведение Тобика усиливало ее настороженность.
Ныне она увидела их при свете дня.
- Однако… однако, - только и сумела она вымолвить: вслух.
Волк проснулся как от удара; он вышел из логова и выбрался на край оврага.
Все было ясно.
Он вернулся к волчице, толкнул ее мордой в бок; она мгновенно поняла его и стройно вскочила на ноги. По дну овражка они побежали в сторону заброшенного парка.
Волк знал, что их все равно почти сразу найдут; но следовало выбрать место, наиболее благоприятное уже не для отдыха, а для защиты или бегства из него.
Вскоре он нашел большой куст шиповника, растущий как бы в виде кольца с маленькой выемкой: кругом - коричневые густые, колючие ветки, а в середине пусто, и есть этот проход; быстро повезло, лучшего не надо и желать.
Они уселись внутри куста, мягко прижавшись друг к другу, и стали ждать; волчица дрожала, смотрела, уставившись в одну точку, время от времени нервно лизала себе бок; за эти дни она как-то сильно сдала, защечная, светлая, мягкая шерсть ее слегка свалялась, частью повылезла, бока совсем впали, грудка потемнела как-то; вся она стала худее, жилистей, острее как-то. Волк поглядел на нее; потом стал наблюдать за событиями в дыру, приходившуюся как раз в ту сторону, откуда они пришли.
Уже явственно слышался лай собаки; возня шла у логова. Сейчас подойдут.
Вскоре показалось человек восемь; блестело железо; собака вела по следу.
Волки, стеснившись телами, смотрели; волчица дрожала, дышала все тяжелее, грузно вывесила язык.
Ближе, ближе; собака - молодая овчарка; вот они скрылись в последней впадинке, сейчас выйдут; выходят. Люди такие: впереди - довольно толстый мужчина в коротком пальто, в лисьей шапке; лицо красное. Чуть позади и цепью - другие: один в очках, тощий, в длинном брезентовом балахоне, с ружьем заранее наперевес (толстяк нес под мышкой); другой ни то ни се, коренаст, ружье - на плече, на лице - недоверие, испуг и усмешка. Этот оттенок - почти на всех лицах. Четвертый в красно-синем свитере, лыжной шапочке: головка маленькая на большом, тоже пузатом теле; вообще почти все нестары, но неповоротливы.
Собака остановилась прыжках в семи от куста - и, припадая туда и сюда на передние лапы, стала надрывно лаять; плотный воздух, пустота места придавали ее лаю, рычанию некоторую глухоту и беспомощность. Люди тоже остановились, рассыпавшись вогнутым полукругом. Чернели, пестрели их фигуры на фоне белого снега и буро-черных весенних проталин; темнели кусты, репейники на этом же фоне.
- Лает на куст. Да и следы ведут. Черт, и правда след в след. Неужели волки? Неужели не соврала баба? Ну, ну. Волки в Москве. До того ли еще доживем, - сказал главный, самый грузный; он говорил солидно, а голос, однако, срывался немного.
- А что? В Ивановке вон, говорят, тоже видели двух.
- Ну, то все же Ивановка.
- Зверь пошел к жилью! Жмется к человеку! Атомный век!
- Бродячие собаки, конечно. Но их тоже надо уничтожать, - отдельно от прочих сказал высокий, в очках и брезенте.
- Да нет, похоже, волки, - тихо загомонили другие.
- Пошли.
Они стали неуверенно приближаться в серо-белом, но ясном свете утра; черные в белых ободках дырки четырнадцати - шестнадцати стволов плавали по кусту, но стрелки не замечали прохода в куст: извне он не должен быть заметен, волк не зря выбирал. Сплошное месиво ветвей и колючек. Изнутри же куста на свет, на белое - проход ясно виден; ясно видны и фигуры приближающихся людей. Собака припадала и лаяла за их шеренгой.
Волк напрягся; боком он чувствовал деревянно отвердевшие мышцы волчицы.
Вдруг она во мгновение ока вскочила и вылетела из куста на снег, на белое, на простор.
Не выдержала волчица.
Волк кинулся следом; ударили выстрелы, рванулось, ринулось, бледное в утреннем свете, пламя, он сделал молниеносные зигзаги направо, налево, вперед, вкось; вздыбился снег, снова дико грянуло, бахнуло пространство, морем блеснул огонь, цепко резну́ло ухо; не помня себя, волк кинулся, побежал; мощные, длинные ноги легко, как бы влажно несли его, и крики быстро удалялись; молчание; опять грохот - но уже более дальний, не такой страшный; волк мчал, чуя - не оглядываясь - за собой на некоем расстоянии легкие скачки; наконец, через некое время, он оглянулся - то была не волчица; это была овчарка. Он одурел от стрельбы, не понял раньше… Она не лаяла и изо всех сил мчалась следом, но начала уже отставать. Где же волчица? И в следующую секунду волк забыл о ней; желтое, красное, желтое, красное, желтое ударило в мозг, в глаза, вязкой, выкручивающей, вымучивающей судорогой свело хрящи челюстей, сладкая, тяжелая слюна омыла горло, он - сам не зная этого - повернулся, в десять прыжков настиг ненавистную тварь и лязгнул зубами: все его вежливость, уважение ушли; собака (при повороте волка, разумеется, бросившаяся было бежать от него) не успела даже ни пискнуть, ни огрызнуться; миг - и она валялась у его ног, из горла - яркая кровь, рот желто оскален; раздались недалекие крики, бах - новый залп; где волчица? бах - залп, пламя; вновь не помня себя, волк обратился в бесцельное бегство; но так продолжалось лишь два-три мгновения: он пришел в себя и понял, что надо делать.
Оставляя все дальше позади кричащих, бестолковых, неумелых охотников, он пересек пустырь, плавными и сильными волнами перенося, изгибая тело, промчался мимо громадных домов, среди кустиков, палисадников, детских площадок и выскочил на проспект.
Волк, напрягая свою особую волю, подавляя бешеное желание мчаться как ветер куда глаза глядят, побежал по тротуару проспекта; снег был счищен, тротуар - черен, и волк - хотя ни разу ранее не выходил на проспект - рассчитывал именно на это. Как он знал? бог весть; темна природа, и смутны законы мира… Он, стараясь не торопиться, бежал по черному в песке асфальту, поглядывая, где бы пересечь проспект; ревели машины, и трудно было найти момент. Многие люди оглядывались; и он предусмотрел это, когда решил бежать потише; пусть они смотрят - мол, странное что-то; хуже, если они будут смотреть и кричать, вопить: куда это мчится? держите, держите! наверно, бешеный!.. Нет, требуется бежать так, чтобы не вызывать чрезмерного удивления; он и бежал. Болело ухо; но хуже была не боль, а то, что он оставлял на дороге кровавый след. Однажды он остановился и стал слизывать с тротуара собственную кровь - темную на черном, густую; тотчас же стала собираться удивленная толпа, пошел говор над головой, и он, рывком пробившись сквозь толпу, - задев носом две-три шерстистые, отпрянувшие полы пальто, - побежал, сопровождаемый смутными и недоумевающими людскими взглядами. Крупная картечина пробила самое основание уха, и кровь никак не хотела свертываться; она бежала по шее, отвлекая своим горячим, пронзительно-сладким запахом, все капая, капая на тротуар.
Наконец машины почему-то разом остановились, и он одиноко - поджав свой крупный хвост - пересек проспект; на той стороне кто-то из людей засмеялся, глядя на него: глядя, как транспорт замер как бы лишь для того, чтобы пропустить волка. Волк не оглянулся: он стремился к забору, который тут тянулся вдоль проспекта слегка поодаль. Безошибочное, предельно острое чувство говорило ему, что в этом деревянном заборе есть щель, а там, среди мелких домов - выход в рощицу и в более или менее большой лес; он знал, что следы его, так или иначе - несмотря на кровь - оборвались перед тротуаром, и надеялся в безопасности провести этот день; так оно и случилось. Весь день проторчал, продрожал он в яме для телефонного столба в лесу, прислушиваясь к пению синиц, костистому шороху мертвых листьев на дубе и звукам подмокшей, опадающей в яму глины, земли, к тиканьям капели; как только стемнело, он вылез из ямы и побежал назад. Он был сейчас километрах в трех от их с волчицей последнего укрытия; тем же путем, что и утром, пробежал он все тот же отрезок пространства и в желто-синей темноте подкрался к кусту.
Никого не было; волчицы тоже. Волк стал обнюхивать истоптанный, окровавленный снег, паленые гильзы; несомненно, что среди собственной его крови, среди крови притащенной сюда собаки была кровь волчицы; волк сразу понял это. Но где же волчица? Жива она или мертва? Это не было ясно до конца; скуля, как новорожденный, волк слонялся, забрав хвост глубоко между ног, вокруг куста, у куста, зашел внутрь куста, сбегал к логову; никого, ничего.
Так провел он эту ночь; он понимал, как опасно приближающееся утро - за пустырем уже бледно серело, - но не мог уйти.
Охотники, явившиеся часов в восемь, застали его притаившимся в этом злосчастном кусте; они явились к месту лишь на всякий случай, без новой собаки, - и он, нарочно шумно и неожиданно заметавшись внутри куста, вызвал их на преждевременную бестолковую, беспорядочную стрельбу и вдруг вырвался из куста и, уже испытанным приемом повалив закрывшего лицо человека, - так было проще, чем вилять, - умчался в сторону, обратную от проспекта; сбив их с толку, он кружным путем вернулся, вновь пересек пустырь и проспект, вновь добрался до своей ямы; ночью он снова был у логова, у куста.
Он все ходил, ходил; следы волчицы обрывались у куста, крови ее было немного, и она все более леденела; где же волчица?
Он снова промотался тут целую ночь; если бы охотники догадались явиться часа в два - в три, они без труда убили бы его. Одинокая его фигура бестолково металась от логова - через овраг, холм и впадину - к кусту, от куста к логову, потом - без всяких предосторожностей - около куста; волк время от времени истошно взвывал, глаза его зелено блестели туда, сюда, но, было видно, ничего не замечали; но к утру он был снова готов к неравному бою - бою в одну сторону.
Охотники явились раньше, чем прежде, но все же достаточно поздно; он издали увидел их, еще раньше слышался лай новой собаки, кажется, легавой; с рассчитанной злобой подпустил их довольно близко, но уже не на выстрел; неожиданно вырвался и был таков.
Так продолжалось шесть суток.
На седьмые волк понял, что волчишки ему не найти; а погоня как раз была наиболее рьяная и изматывающая из всех.
Две собаки в пять утра гнали его через серый пустырь, через проспект, через щель в заборе, через всю рощицу, через весь лесок; кругом, у всех лазов и переходов, стояли охотничьи пикеты, кордоны, которые он миновал с большим трудом; встречавшиеся на дороге редкие люди уже не смотрели с недоумением, удивлением, а с визгом кричали: "Вот он, вот он! Волк! волк!" - и шарахались в стороны в серой мгле. Это было и на руку - освобождало дорогу, - и увеличивало опасность.
Все же он ушел от всех, запутал собак, сильно оторвавшись от них и вновь перебежав проспект и пробежав по черному асфальту - и через лесок за высотными домами, мимо института, общежитий для иностранных студентов, побежал вдоль шоссе, но в стороне от шоссе, - к большому, почти настоящему лесу.
Время от времени он слышал, как ревели автобусы, идущие в аэропорт, дизели-грузовики, самосвалы; легковые машины шли тише и не обостряли слуха. Над головой порой гремели идущие на взлет, на посадку огромные самолеты, трещали, рокотали полосатые вертолеты; он мельком взглядывал вверх и продолжал свой путь.
Он бежал размеренно, быстро, несуетливо; споро и ладно двигались мускулы, кожа его тела; спешить ему было некуда, да и ни к чему. Чем быстрее - тем более вероятность смерти; что же? он, может, втайне желал ее?
Нет; давнишний волчий инстинкт говорил ему - выжить, выжить.
Но в то же время, да, было и что-то, похожее на желание смерти; как назвать это? нет человеческих названий.
Он бежал; если бы он был человеком, он знал бы, что миновал Румянцево, Дудкино, Передельцы, Картмазово и приближался к Мешково; но он не знал этих слов, он обходил все поселки за триста - пятьсот шагов, - пугливо, как тень, мелькая вокруг них - человеческих жилищ - за спасительными строями, стенами сосен, елей, берез, осин; весенняя земля, в остатках снега, пахла влажно и полно, ширила дыхание, но он не останавливался - бежал, бежал.
У Мешково на него напала свора полудиких собак; в отличие от городских, они - почти молча, лишь с хрипом - прямо бросились на него; лес? запах крови из уха? заморенный его вид? что тут было главное - неизвестно; но они стали рвать его сзади, снизу, с боков.
Он лязгал зубами направо и налево; две собаки быстро отвалились, визжа; какой-то полукровок, помесь боксера с дворнягой, старался подкатиться под горло и взять своей мертвой хваткой; он ударил его мощной лапой по позвоночнику, пес упал; наконец, видя, что он обороняется мощно и яростно, собаки - визжа - отстали; теперь-то некоторые из них залаяли вслед.
Он вновь одиноко углубился в березы и ели; и вдруг почувствовал, что силы его уходят.
Будто лопнул внутри него главный нерв; будто ослаб хребет, раскис спинной мозг.
В глазах стало плавно кружиться; он почувствовал, что шатается.
И тут снова раздался собачий лай.
Перед ним открылась поляна, а на ней - одинокая изба с двором; все это он проглядел, не почуял, не провидел между стволами заранее.
Навстречу бежали сразу четыре дворовые собаки: видимо, старая сука с тремя взрослыми детьми. Все они были небольшого роста - в два раза ниже его, - но до предела озлоблены - и сильно лаяли; от собачьего лая у него уже начиналась лихорадка будто.
Он молча, пошатываясь, стоял, ожидая подбегавших собак.
- Тузик, Жучка! Назад! - раздалось от дома.
Собаки не послушались, но все же поумерили свой пыл; они подбежали и стали метаться в четырех-пяти прыжках, натужно и хрипло лая и исходя слюной.
Из-за жердей забора вышла женщина в фуфайке, в платке и стала смотреть на него.
Волк лежал в сарае на опилках, рядом стояла эмалированная миска с остатками похлебки; положив голову на лапы, он задумчиво смотрел перед собой, не обращая внимания ни на мамашу-сучку, которая эти дни сменила гнев на милость - подлизывалась к нему, - ни на двух молодых самочек, рычавших и ревновавших в отдалении, ни на кобелька, который время от времени все еще начинал лаять издали.
Волк лежал, смотрел; перед ним был лес. Взгляд его был угрюм и тих.
Подошла женщина-хозяйка; волк не встал, но весь подобрался, начал смотреть на нее исподлобья желто-зеленым взором.
- Лежи, лежи, - сказала она и села рядом на еловый чурбак, положив руки на колени и соболезнующе-горестно глядя на изодранного, в ссохшихся кровяных перьях, худого, как привидение, волка.
Это была обыкновенная женщина, в платке, с чуть вздернутым носом; она была женой работника биостанции, они жили тут вдвоем с мужем, а муж уехал в институт, в лесхоз.
Волк постепенно успокоился, перестал на нее поглядывать - и опять стал смотреть на лес.
Она сидела, сидела, смотрела, смотрела - и вдруг, в каком-то нерассуждающем порыве, схватила худого, но тяжелого волка под передние лапы и опустила его грудь и голову себе на колени.
Волк от неожиданности мгновенно выпрямил задние лапы, напряг жилы - но вдруг столь же мгновенно понял ее - и влажно, остро-шершаво сунул нос в ее другую руку, лежавшую на колене.
И так сидели они одно-два мгновения - женщина в платке и волк, головой у нее на коленях, - сидели, олицетворяя собою великое единство природы, где нет ни людей, ни волков, ни леса, ни дома, где только любовь и жалость, и тихий свет - и нечто, что не имеет названия.
Далее волк неловко освободил жестко-шерстистую голову от ее рук, улегся, вытянул лапы, положил голову и начал снова смотреть на лес; он думал о том, что этот лес и чем-то похож, и чем-то непохож на тот - сухой и сосновый, со светлым, ярким пятном-поляной посередине; с ее травой и жужжанием. Но похож, не похож, а скоро придется идти: лес… лес.
Женщина сидела, положив руки на колени, ежась в своих фуфайке, платке, и думала о том, что муж уехал на день, а нет его уж три дня, что ей сорок три года; что неизвестно, в каком же настроении он вернется - и что́ он скажет о волке.
1971