* * *
Утром перед отъездом она проснулась раньше него. Сходила в ванную, посидела, прислушиваясь к себе. И когда он наконец открыл глаза, неожиданно заявила:
– Знаешь, я как-то странно себя чувствую. Что-то со мной не так, как было.
IV
Смерть стала в батальоне такой же постоянной составляющей жизни, как холод, грязь, вши, "сто граммов" для сугрева и вечно недовольная физиономия командира – подполковника Калмыкова. Она стала настолько привычным явлением, что у капитана Казакова чувство опасности как-то притупилось. И он думал о ней, о возможной своей смерти, как-то отвлеченно, словно о чем-то несущественном, имеющем к нему самое отдаленное отношение. И если думал "а вдруг", то думал "только бы сразу". Чтобы не мучиться, не остаться калекой.
"Чехи", чертовы нохчи! До чего довели людей", – мыслит он сейчас, сидя в окопчике и подтыкая расстеленную шинель под свои обутые в тяжелые армейские ботинки с грязными подошвами, тощие ноги. Холодно. Через бушлат так и нижет. Не сохранить остатки тепла.
Только что он заснул, даже не заснул, а призаснул. И снилось ему Жемчужное. А точнее, родной дом в солнечный день. Зеленый сад. Деревья, подбеленные известкой и будто одетые в белые брюки. Теплый густой воздух, настоянный на запахах цветов и вольных некошеных трав. Он играет с другими детьми в "казаки-разбойники". Они с визгом и смехом то лезут на деревья, то таятся за кустами смородины. Или вдруг выскакивают с дикими воплями, носятся по тропинкам. Мелькают в зелени испачканными вишневым соком, разгоряченными мордочками. Стучат в его голове деревянные мечи и сабли.
За игрой, во сне, он не замечает, как по голубому небу пробирается откуда-то из-за горизонта лохматая, похожая на большую черную собаку туча. Она наползает на солнце, и в саду сразу становится темно, мрачно, холодно.
Замолкают птицы. "Казаки" и "разбойники" перестают гоняться друг за другом и прячутся под деревья.
Он по примеру остальных ребят тоже укрывается под раскидистой старой вишней. Ему страшно. В душу заползает и холодит ужас. Томительно бегут мгновения. Слышен только всенарастающий зуд комара, перерастающий почему-то в посвист.
Молния под небосводом разлетается паутиной. Небо трещит, как раздираемая ткань. А затем с грохотом рушится на землю…
Он, проснувшись, с криком вскакивает…
Идет минометный обстрел. Рядом тупо бухает в землю еще одна мина. В окопе вонь взрывчатки. Летит с бруствера смахнутая взрывом пыль, комки грязи и сухие комья земли… Рядом падает смятая взрывом птичка…
* * *
До того как оказаться здесь, под селом Бечик, капитан уже успел повоевать в подвижной группе под Гудермесом. Сводный отряд штурмовал квартал. И их группа, состоявшая из снайпера (он сам), двух автоматчиков, гранатометчика и еще одного парня с огнеметом, тогда сильно отличилась. Бежали от подвала одного большого дома к другому. Перебежками, прячась то в яму, то за дерево. Первым подбежал к окнам подвала худющий, такой меланхоличный белобрысый старшина по фамилии Ермаков. Остановился. Постоял секунду. И так аккуратно – хоп в подвал две гранаты. Взрывы. Грохот. И… он сам, вопреки всему, чему их учили, туда – шмыг. И внутри стрельба: тра-та-та-та! Та-та!
"Ну все, – подумал тогда капитан, сжимая в руках свою винтовку. – Убили парня! Но в подвале тишина. И еще двое из его группы прыгают. Внутрь. А через минуту оттуда дикий ржач. Казаков заглядывает. И видит. Троица обнялась и пляшет. Пляшут и смеются. Нервный такой смех, япона мать! А вокруг пять трупов. Всех Ермаков положил.
Это называется талант. И проявился он в первом же бою.
Капитан и сам почувствовал, как изменился. Что-то такое с ним произошло. Будто переродился он. Внешне похудел, подсох. Глаза запали. И появилось что-то неуловимо звериное в походке. В повадках.
И какое-то чутье на опасность. На добычу.
А теперь он здесь, в штурмовом батальоне под селом Бечик. Прикомандирован, так сказать, пару дней назад. Для выполнения особого задания. Снайпер здесь лютует. Не дает головы поднять, сволочь.
Обстановка в батальоне нервозная. Во-первых, потому, что остановили их здесь неизвестно для чего. И держат, как и всю армию, на месте. Не давая додавить "чехов". Загнать их в горы.
Народ толкует о предательстве в самых верхах. Достается и Ельцину, и Грачеву. Всем, короче.
"Действительно! – думает капитан. – Когда дело уже вроде пошло к концу, начались переговоры. Зачем? И вообще вся эта война какая-то странная. Сволочная война. Начали ее глупо. С январского штурма. Людей потеряли – не сосчитать! Но вроде бы за полтора года добились какого-никакого продвижения. И тут – на тебе. Стоп машина. Переговоры. Не хотят воевать? Ну и оставили бы их в покое. Хотят жить сами по себе? Пусть живут, как могут".
Капитан посмотрел на осыпающийся внутрь окопа пыльный ручеек. Подумал, что надо бы бойцам еще углубить ячейку. Но сам даже не пошевелился. В пустом желудке глухо заурчало. Давно пора бы чего-нибудь поесть.
"Опять же сёла, или, как по-ихнему, аулы. Детишек в каждом доме, как мурашей. А тут мы. С зачистками. Наводим конституционный порядок. Ненужная это, бессмысленная война. За что ребята гибнут?"
По узкому ходу, пригибаясь и цепляя рукавами за стенки траншеи, старшина побежал рысцой на командный пункт.
"А теперь я здесь. И от меня ждут чуда. Найти и уничтожить вражеского снайпера, который разит бойцов откуда-то с той стороны. Из подлеска или аула. В общем, хрен его знает откуда.
Найти и нейтрализовать. Легко сказать!"
Сгибаясь в три погибели, к нему по ходу протиснулись двое бойцов. Сашка Ермаков и "папаша", как Анатолий про себя называет прикомандированного местного.
Казаков с некоторой завистью и невольным уважением смотрит на молодцеватого старшину Ермакова. Ладно одетый и гладко выбритый, с казачьим чубом, выпущенным из-под кепи, он нравится капитану и своей выправкой, и легкой полуулыбкой, застывшей на простом русском лице.
"С ним все ясно. Лихой парень. И как он ухитряется сохранить такой щегольской вид? Я уже три дня щетину не скрёб. А он, как огурец! Даже воротничок чистый успел подшить", – думает он о Ермакове.
А вот "папашу" – Сидора Кравченко, казачьего атамана в возрасте лет пятидесяти с "хвостиком", – он ну никак не понимает. Чего он здесь делает? В своей неизменной, надвинутой на глаза папахе, с седыми моржовыми усами, тяжелым, оценивающим взглядом из-под густых черных бровей. И одет он странновато. Всегда носит под маскировочным халатом синюю гимнастерку с какими-то орденами, медалями, значками и шевронами.
– Ну что, товарищ капитан? – устраиваясь с ним рядом на земле, говорит атаман Кравченко. – Нашли мы вам подходящую позицию. Есть там заброшенная кошара. Оттуда все как на ладони. И аул ихний, и лес просматривается.
– Ну, и давайте будем выбираться! – с готовностью отвечает Анатолий, которому дико надоело сидеть здесь, в окопах и землянках, скрываясь от неожиданного, подлого выстрела неизвестно откуда.
Сборы на позицию у него недолгие. Надел матерчатые гетры, наколенники, черную вязаную шапочку, застегнул бронежилет. "Кираса", конечно, тяжеловата. Но хороший броник. В войсках много разговоров было, что, мол, жилетки ни фига не защищают. Так они как-то опробовали "кирасу". Повесили на дерево. И полоснули. Не пробило. Зауважали. Стали надевать.
Перед выходом насухо протер ствол и патронник. Масло и влага демаскируют при выстреле. Дают дым и копоть. Чтобы в ствол не попадала пыль или мусор, надел на него презерватив.
Теперь важно незаметно покинуть расположение части. Так что они обошли ее сзади и сразу углубились в кустарник. В небольшой ложбине, за зеленью стоит БМП. Их боевой конь. Он похож на какой-то пиратский, средневековый челн. На броне – разномастные сиденья от автомобилей, подушки, цинки с патронами, чей-то броник. Из переднего люка торчит конопатая, чумазая, мальчишечья голова в танкошлеме.
Водитель приветствует группу приглашением:
– Эх, прокачу!
– Здорово, воин! – сурово отвечает ему Кравченко. И начинает объяснять задачу: – Ты нас по ложбинке, по балочке отвези километра на три вправо. Там у леска ссадишь. Но так, чтобы "чехи" из аула нас не засекли…
Казакову понятен замысел. Они уйдут из зоны видимости тех, кто сидит сейчас где-то там, в этом еще не зачищенном ауле. И высматривает их. И уже оттуда, пешим порядком, по-охотничьи пройдут, проползут в сторону намеченной позиции в кошаре.
Заскочили внутрь под броню. Взревел движок. Лязгнули гусеницы. Качнулись на месте. БМП рванула, как пришпоренная лошадь.
Ух, как быстро они едут на войну…
Едут. Но недолго. Машина, как тронулась, так же неожиданно остановилась.
Оглядываясь, вылезли наружу. Прямо в леске. Пошли. На БМП-то быстро. А вот назад пёхом – медленно, с оглядкой, с остановками. Шаг за шагом по ложбинке. Впереди – старшина, позади – "папаша".
Пройдут, пройдут шагов сто. Остановятся. Присядут. Оглядятся. От ходьбы согрелись до пота.
Прошли еще с полкилометра. Остановились на дне балки. Присели передохнуть. Да и перекусить. Еда самая немудреная. Черный хлеб, сало да сухой концентрат перловой каши.
Ермаков посидел-посидел, а потом потихоньку полез на четвереньках по склону вверх. Чуть приподнялся над краем ложбины, чтобы осмотреться, и сразу, охнув, кубарем покатился вниз.
"Убили? Такого парня! – молнией мелькнула мысль. – Неделю назад он их покрошил. А теперь вот так…"
Капитан подполз к лежащему и потащил его вниз. Сашка глухо застонал:
– Ох, хо-хо.
– Живой? Ранен? – прошептал Сидор Кравченко, помогая Казакову.
– Хрен его знает. Щас посмотрим.
– Да живой я! – скорчившись на траве, наконец вздохнул и пробормотал Сашка. – Похоже, жилетка выручила.
– Да ты что?
Сидор быстро-быстро дрожащими руками расстегнул бронежилет у лежащего. Задрал рубаху.
Всё пузо старшины – огромный лиловый синяк, краями разлившийся к ребрам.
– Повезло тебе, паря!
– Ему-то да! – заметил капитан. – Надо уходить отсюда. Тут не мы охотники. Опоздали слегка. А ты не заметил, откуда стреляли?
– Похоже, они как раз на этой самой кошаре лёжку себе и оборудовали. Эти чурки с глазами! – вслух размышляет Сидор, пальцем вороша обвисшие усы.
– Ночью пойдем. Вернемся. Не могут они там, на позиции, сидеть вечно, – решает Казаков.
* * *
Расчет оказался верным. Они вернулись ночью. Под самое утро. Жутковато было пробираться в ночной темноте, опасаясь каждого шороха, каждого куста и ожидая каждую минуту удара или выстрела. Не раз в эти минуты вспоминал капитан свою боевую юность, учителей, которые во время спецподготовки гоняли их по горам и лесам. Теперь вот пригодилось. И его даже охватила некоторая ностальгия, волнение от воспоминаний. Но он быстро отбросил ненужные мысли. И сосредоточился только на ощущениях, стараясь обострить свое обоняние, осязание, слух. Они долго лежали, прислушивались к тому, что делается в заброшенной кошаре. Только окончательно убедившись, что в ней пусто, вошли. И сразу поняли, что попали туда, куда надо.
– Точно, здесь у них лёжка была! – прошептал ему на ухо Сидор. – Вот, смотри! У окошка примятая солома. Сено подстелено. И обзор отсюда шикарный!
– Ты не чувствуешь, тут запах какой-то не такой, – ответил также шепотом капитан. – Чем пахнет, не пойму. Вроде везде соломой прелой, навозом овечьим. А здесь непонятно. Еле-еле.
– Ну, что? Бум ждать? – спросил Сашка, расстилая плащ-палатку.
– Бум ждать! – ответил Казаков. – Проверим пословицу "Кто рано встает, тому Бог подает".
– А еще, – встревает Сидор, – "Ранняя птичка носик набивает, а поздняя только глазки протирает".
– Хватит вам! Тоже мне, знатоки, – бубнит в нос Ермаков, укладываясь калачиком на сено к своему сектору.
Стали ждать. Светает. Из темноты начинают прорисовываться контуры гор, леса. Казаков лежит у чердачного окошка, обращенного в сторону аула. "Папаша" залег у входа. Сашка наблюдает с торца.
Получился почти полный круговой обзор.
Анатолий достает из кожаного жесткого чехла сильный морской бинокль. Разглядывает картину чужой жизни аула. На первый взгляд, в эти ранние часы он кажется безжизненным. Капитан видит в окуляры пустую улицу, заборы, чугунную водную колонку.
Открылась калитка в воротах, вылезает на улицу черноголовый подросток. Оглянулся. И – шмыг вдоль забора. К соседям.
И снова тишина.
А вот вышел старик с металлическим кувшином. Огляделся вокруг. Зашаркал в черных остроносых галошах к чугунной колонке. Казакову ясно, что не за водой он идет. Старикам в Чечне почет и уважение. За водой ходят женщины и дети. Старик только делает вид, что набирает ее в кувшин. Из-под папахи он зорко, соколом, оглядывается вокруг. К старику из другого двора выходит старуха с палкой, а за ней почему-то гончая собака. Такая тощая, высокая борзая.
Они перекидываются несколькими словами. И расходятся по своим делам.
Снова улица пустынна.
"Выйдет он сегодня или не выйдет на работу?" – думает Анатолий безо всякой злости и раздражения о вражеском снайпере, который вот уже неделю наводит ужас на батальон, а вчера на его глазах едва не убил напарника.
Злость и ненависть в его деле противопоказаны. Здесь в первую очередь нужны хладнокровие и расчет. Как на охоте.
Он уже не думает о том, нужна ли Чечня России. Не ищет смыслов своего пребывания здесь. Он весь в спокойном ожидании. В работе.
Вот, кажется, мелькнуло что-то там, за оградой. Или показалось? Ветка качнулась? Может, птица села?
А солнце уже высоко. Начинает вжаривать. Хочется пить. И он тянется к фляжке. На войне вода – большая ценность. Ее постоянно не хватает. И тут не то что постираться, помыться. Напиться бы вдоволь чистенькой, холодной.
Откуда-то из своего угла, из глубины кошары подползает на четвереньках Сашка. И молча показывает два пальца. Что на языке охотников-снайперов и означает – на горизонте две цели. Два человека.
Он переползает следом за ним, мысленно чертыхаясь, когда из старой соломы поднимается пыль. Приникает у окошка к окуляру прицела. Так и есть – медленно, как в кино, на их позицию пробираются двое в маскхалатах.
Снайперская пара идет занимать позицию.
"Опоздали, голубчики, – даже жалеет их про себя Анатолий как-то вообще отстраненно, без азарта. – Мы пришли с ночи, а вы проспали".
Рядом шевелится Ермаков. "Ему не терпится закончить. А потом похвастаться. Горит. Солдаты вообще ненавидят снайперов. Считают эту профессию подлой!"
Он дает глазам отдохнуть. Крепко жмурит их на пять секунд, а затем держит открытыми столько же. И, выдохнув, прикладывается к резиновому окуляру прицела…
Два выстрела один за другим негромко раздаются в соломенной кошаре. Он видит в прицел, как второй несколько раз дергает ногами и затихает. Шепчет лежащему рядом Сашке:
– Все, ребята! – и почему-то по-казахски добавляет: – Аяк талды! – и освобождает от курка.
Теперь надо уходить. В любую секунду на них может обрушиться шквал огня.
Подползает Кравченко. Шепчет:
– Мы посмотрим, кого ты завалил!
– Вы что, охренели, что ли? А если кто сзади шел? Или наблюдает сейчас?
Однако любопытство сильнее страха.
Еще часок они сидят, выжидая. Но селение так и живет своей собственной, внешне абсолютно спокойной жизнью.
А эти, наверное, матерые волки лежат рядом. Так что они все-таки рискнули…
* * *
В растерянности он стоит рядом с убитыми. Нет, все здесь правильно. Он попал точно. Уничтожил вражеского снайпера на подходе. Так в чем же проблема? А она есть. Дело в том, что этим стрелком был, вернее была… деваха.
Белокурая женщина лежит, уткнувшись лицом прямо в сухую траву.
"Папаша", крякнув, переворачивает легкое тело. Красивая, молодая, даже слегка накрашенная. Кудряшки слиплись на белом лбу. По лицу ползают крупные муравьи. Деловито снуют во все отверстия.
Кто она? Откуда? Зачем здесь? Теперь уже никто не ответит. Хотя почему же. На этой странной войне ходит много слухов о так называемых "белых колготках" – снайпершах из бывшей советской Прибалтики. Об их точности и беспощадности.
– Ну шо, посмотрим? – спрашивает Сидор, наклоняясь над телом.
На что Сашка, сорвавшись, пинает ногой, грубым солдатским ботинком под девичью грудь. И неожиданно смачно, в приступе ярости плюет на труп:
– С-с-сука! Тварь! Паскуда! За деньгами приехала! – и отходит в сторону, ко второму убитому.
– Давай обыщем! – говорит Кравченко.
И тут… женщина чуть слышно стонет. И открывает синие глаза, упираясь взглядом прямо в лицо капитана.
– Гляди! – говорит удивленно Сидор. – Какая живучая гадюка.
Казаков видит в этих глазах что-то похожее на мольбу и почему-то думает виновато-отвлеченно: "Может, ее в госпиталь надо? Там вылечат!" Потом ловит себя: "Какой госпиталь? Кто ее будет лечить? Где он, этот госпиталь?"
– Чего стоишь? – грубо говорит Сидор. – Добей!
"Как добей? Почему?"
– Добивай! Так не оставляй!
Казаков машинально поднимает винтовку. В эти секунды у него в животе, в груди такое ощущение, будто он собрался прыгать с самолета без парашюта.
Сначала он хочет выстрелить в голову, а потом понимает, что это выше его сил. И, отворачивая взгляд, направляет ствол в сердце.
В сумке документов или чего другого нет. Что в общем-то правильно.
"Хоть что-то правильное на этой абсолютно бессмысленной и странной войне", – в шоке, как сомнамбула, думает капитан.
Сидор ловко шарит по карманам. Достает пудреницу с зеркальцем. И Анатолий неожиданно понимает, чем пахло там, на сеновале: бабой, духами! И от этого понимания ему становится так тошно, что он спешит быстрее отойти в сторону, ко второму убитому, с которым возится Ермаков.
Этот тоже не кавказец. Молодой пацан, явно европеец: то ли славянин, то ли прибалт. Кто теперь откроет эту тайну? Да никто. Лежит он на спине, откинувшись. И смотрит в небо остекленевшими серыми глазами. Документов и у этого нет. Только в сумке находится толстенный потертый блокнот в твердом переплете. Анатолий открывает его, видит записи, выведенные корявым, размашистым почерком. Читает первую. Понимает, что это дневник, и машинально сует его к себе в подсумок.
В это время Ермаков возится с трофеем.
– Вот это вещь! – шепчет он, любовно поглаживая аккуратно упакованную новейшую снайперскую винтовку с прицелом.
– МЦ сто шестнадцать, – узнает ствол капитан и добавляет: – В войсках таких еще нет!
На душе его нет никакой радости от победы. Только едкая горечь и тоска. Анатолий чувствует, что случилось нечто неправильное. Более того, что-то непоправимое. Такое, от чего сжимается сердце и хочется выть волком.
Ребята тоже подавленно молчат всю дорогу назад.
* * *
Вернувшись в расположение, они неожиданно обнаруживают, что там идет повальная разгульная пьянка, кои периодически случаются в частях, долго не отводимых для отдыха с передовой.