Он, честно говоря, страшно удивлен, когда она выходит из тени со складной колясочкой, на которой сидит уже "готовый" смуглый мальчишечка с соской во рту, одетый в крошечные джинсики, туфельки и рубашечку.
"Господи! Как быстро летит время! – думает Александр, вглядываясь в детское личико. – Кажется, еще вчера мы с нею миловались в Домбае, и вот налицо плод нашей любви".
Галина достает ребенка из коляски, берет на руки и прижимает к себе, словно опасаясь, что вот сейчас он выхватит Георгия у нее и унесет.
Дубравин протягивает к нему руки. И мальчишечка, улыбаясь, тянется с маминых рук к нему.
– Ходит? – спрашивает Дубравин, усаживая маленького поудобнее.
– Две недели как пошел! – с гордостью заявляет она.
Он чмокает ее в подставленную щеку.
– Надо же! – как-то странно замечает она. – Обычно он ни к кому не идет. Дичится. А тут!
– Ну, здравствуй, сынок! – говорит Дубравин, поднимая Георгия на вытянутых руках перед собой.
Это, видно, ее как-то задевает:
– "Здравствуй, сынок", – раздраженно говорит она. – И ты туда же! Сынок, сынок! Влад так же распинается, как и ты. А меня как будто и нет! А я столько пережила!
Он удивленно вскидывает глаза на нее: "Чего это баба взбеленилась?"
Невдомек ему, что с тех самых пор, как родился ребенок, страх гложет ее вдвое сильнее, чем раньше. Страх потерять его, страх потерять мужа, разрушить то хрупкое счастье, которое ей с таким трудом удалось выстроить. И вот сейчас все его заявления она рассматривает как покушение на тот относительный покой, который она обрела.
– Что ж ты его так назвала? – спрашивает Дубравин, чтобы сгладить неловкость. – Георгий – это что, Жорик, что ли, он будет?
– В честь Георгия Победоносца!
– А-а!
– Ты знаешь, Саня, – наконец решается она высказать свои мысли, – мы с тобой столько времени находимся рядом друг с другом. Вместе, – поправилась она. – Но что-то у нас концы с концами не сходятся!
– Да? Странно! А я думал, все так хорошо сходится! – пытается шутить он.
Но ей не до шуток, и она торопится сказать ему то, что уже давным-давно вынашивает.
– Теперь у меня ребенок! Влад с ума сходит. Я ему говорила, что это чудо. К доктору водила. И вижу, что он верит и не верит. Трудно нам. Когда Георгий родился и я приехала из роддома, он его так разглядывал. Так разглядывал! Все искал. Неужели нет ничего моего. Неужели нет? И мне его так жалко стало. Я долго над этим думала. Думала. Знаешь, ночью лежишь и думаешь. Как быть? Как быть? Ты! Я! Влад. Я даже не знаю, где выход.
Дубравин видит, что она как бы готовится к чему-то. Хочет, что ли, что-то от него услышать? Но у него на сегодня ничего такого за душой еще нет. Есть только знание, что с ребенком все меняется. Но в какую сторону?
Может быть, это ей надо сделать первый шаг? Объяснить, чего она хочет, в конце концов.
Постояли. Помолчали пару минут.
– Ну, мне пора! – вздохнув, промолвила она. – Пора Жорке кашу давать!
Постояла немного, раскатывая коляску. Взяла у него ребенка. Посадила. И, вздохнув, неожиданно сказала:
– Давай, Саня, завяжем наконец нашу историю!
Дубравин так и поперхнулся:
– Как завяжем? Совсем?
– Я хочу какой-то ясности уже! У меня теперь полная семья. Муж. Сын. Дом. Хочу просто жить дальше. Растить сына. И не думать вот так вот каждую ночь. Что все откроется. И рассыплется. Не надо нам больше встречаться…
Дубравин криво усмехается. Его это задевает: "Как же не встречаться, если ты работаешь у меня?" Но промолчал. Сама решила. Чего он будет навязываться.
Он едет на работу и мысленно разговаривает с нею: "Значит, так. Мавр сделал свое дело. Мавр должен уйти! Хотя еще пока не вечер. Это сегодня ты считаешь, что у тебя все сложилось. А что будет завтра… Ведь ты пытаешься вывести за скобки главное. Нашу любовь! Нашу страсть, из которой все и выросло. Куда, интересно, ты денешь при расчетах ее?"
* * *
Она катила колясочку по засыпанному листвой асфальту. И повторяла про себя: "Так надо! Так надо!" На подъезде к дому ребенок, потеряв соску, захныкал. Забил ножками. Надоело сидеть. Она наклонилась к нему поправить. И в это мгновение заметила, как за соседними кустами мелькнуло что-то знакомое. Знакомая фигура. Влада.
"Ах так! Он за нами следит! Подкрадывается. Трусливо высматривает. Выслеживает. Вынюхивает! Как она встречается с Дубравиным. А подойти не посмел. Права свои заявить не может. Боится скандала. Боится всего! Жалкий человек!"
Но сиюминутный гнев ее снова сменяется страхом: "Что же это будет? Сейчас начнет".
Впрочем, пройдя еще пару десятков шагов, она успокаивается: "Да что он может сделать? Ничего не будет. Сдулся один раз, сдуется и второй. И третий. Ребенок-то у меня!" И в эту секунду она понимает, что ребенок – не просто маленький, тепленький комочек у сердца. Это сила. Это ее сила в любой ситуации, связанной с этими мужиками. И ничего ей теперь не страшно. И никуда ни этот, ни тот не денутся. Некуда им деваться! И это ей решать, куда дальше идти!
VI
Ресторан "Бухара", что на Ленинградском проспекте, заведение помпезное. Украшенное с фасада голубыми среднеазиатскими орнаментами, оно и внутри поражает Казакова роскошью отделки, коврами, дастарханами и вышколенными, по-восточному любезными официантами.
Несмотря на дневное время, в залах не пусто. "Деловые" обедают и одновременно "перетирают" свое. Народ солидный, уверенный в своих возможностях. Многие с дамами. Одно слово – модное место, где можно вкусно поесть, выпить, а заодно и встретиться с нужным человеком.
Его уже ждут. У небольшого черного дерева стола в креслах с мягкими подушками сидит Алексей Пономарев, а напротив – "шамаханская царица". Анатолий знает ее уже давно. Жена не жена, но живут и работают вместе они с Алексеем достаточно долго. Зовут ее, кажется, Светлана. Это имя никак не вяжется с обликом черноглазой царь-девицы.
Судя по тому, как любезен и старательно кланяется одетый в халат и тюбетейку официант, Леха тут завсегдатай. Любит он восточную кухню. Все эти шашлыки, манты, лагманы, пловы и прочие яства охочего до обильной пищи восточного люда.
Леха раздобрел. В девяносто первом был он поджарый спецназовец, сухой и крепкий, как герой голливудского боевика. Теперь располнел, расслабился так, что вряд ли его можно засунуть в прежний бронежилет. Застежки не сойдутся. Но он все такой же огненно-рыжий и компанейский парень. Одно слово: старый друг – лучше новых двух.
Поручкались. Обнялись.
У Казакова работает "синдром оглядывания". Он рассматривает диковинную обстановку роскошного ресторана. Леха же заказывает то, что они оба любят. Особый, без мяса, наманганский плов с кишмишем и "чук-чук" – салат из мелко нарезанных узбекских помидоров.
Официант растворяется в заботах о заказе, а ребята пропускают "по маленькой".
Завязывается разговор. О том о сем. В частности, об очередной волне приватизации. И, появившемся в связи с этим новом словечке.
– Как тебе нравятся наши олигархи? – спрашивает Анатолий своего старого друга, вставляя в разговор такое словечко.
Леха, судя по всему, как и все, чувствует недоумение и глухое раздражение от того, что происходит в стране.
– Никак не могу понять, – отвечает он, – для чего это государством делается?! Ясно, когда продают убыточные предприятия. А тут нефтепромыслы, никель, сталь, золото. Чем они там думают? Хотя чего уж тут лукавить! Просто тырят все, что плохо лежит. Рассовывают по карманам народное добро, прикрываясь красивыми словечками. Я многих из этих ребят знаю. В основной массе своей это пронырливые молодые люди с красивыми фамилиями. Сделают несколько финтов ушами, пошепчутся, с кем надо и где надо, и ошалело выскакивают с аукционов, потрясая бумажками, по которым они оказываются владельцами нефтяных компаний, промыслов, заводов и шахт. Да еще и фактически бесплатно.
– Что-то ты не в восторге от рыночной экономики? – подкалывает друга Казаков. – А раньше числил себя в сторонниках!
– Потому что это "беспредел"! – употребляет новое словечко Алексей. – Ну, да ладно. Не об этом сегодня речь. Ты в Чечне давно был?
– После Хасавюрта пару раз был. Там, конечно, полный бардак. Чечня – теперь такой бандитский анклав, одно слово – "черная дыра"
– Да! Нравы там теперь суровые! По старой памяти нохчи принялись за разбойничьи дела. В Грозном даже появился свой рынок рабов. Воруют людей…
– Так это у них исконное, историческое занятие. Вспомни Толстого. В школе проходили. Жилин и Костылин. Колодки, зинданы. Мы как-то во дворе одного богатого чеченского дома, точнее в подвале, нашли цепи, старинные кандалы. Они их хранили еще с прошлого века. Ждали, когда можно будет снова людей воровать! Промысел у них такой. Ну, вот и дождались!
Подцепляя кусок мяса вилкой, Алексей добавляет:
– Воруют всех! И своих, и чужих. Богатых и бедных. Русских и чеченцев. Журналистов и врачей. Сплошная вакханалия…
– Это точно! Вакханалия вседозволенности и безнаказанности.
– Ну, ты ешь! Ешь! – заметив, что Анатолий остановился и внимательно уставился на него, поощряет друга Алексей. И, поворачиваясь к молчаливой спутнице:
– Подложи ему еще плова. Видишь, он стесняется!
– Вот я и говорю, – продолжает он, – воруют всех. Технология простая. И примитивная. На этой технологии погорел тут один советник президента. Заманили его в Чечню предложением наладить сотрудничество. Ну, он и поехал. Из Осетии. На джипе. На улице одного аула из-за поворота выскочил КамАЗ. И загородил дорогу. Сзади их уазик подпер. И "Нива" без номеров. Из кузова КамАЗа выскочили бородатые люди в турецкой униформе. Из уазика – двое, вооруженные ручными пулеметами. Дали длинную очередь. Будто полили поверх крыши из шланга. Ну а дальше толпа вытаскивает из джипа водителя и пассажиров. Бьют несколько раз для острастки в живот и по хребту. Чтобы сразу поняли, с кем имеют дело. Можно сказать, поприветствовали… Потом отвезли с завязанными глазами куда-то в свою нору…
– Леха! Ты мне-то это все зачем рассказываешь? Колись, чего надо?
– Да, тут дело такое. Один наш олигарх по примеру Берёзы тоже решил кого-нибудь выкупить у нохчей. Ну, чтобы показать себя благодетелем. Обратились по старой памяти его люди ко мне. Естественно, не бесплатно. Это, конечно, не группа ОРТ. Но Дзудзоев, советник президента, тоже звучит.
– А я тут при чем?
– Деньги есть. Двести миллионов. Похитители вышли на связь. Договариваемся. Сам знаешь, что да как. Но есть одна закавыка. У меня такое ощущение, что это вовсе не те люди, что украли Дзудзоева. Просто хитрые халявщики. Разводят нас. А на самом деле советника у них вовсе и нету. И надо бы проверить, так ли это! А то как бы не лохануться!
Анатолий ловит себя на мысли: "Сегодня у нас лингвистический вечер. Словечек новых нахватаемся. Алексей сильно изменился".
– Я-то что должен сделать? – нетерпеливо спрашивает он, раздражаясь, что друг никак не доводит до сути.
"Царь-девица", видя его раздражение, улыбается, наливая ему коньячку:
– А вот еще по рюмочке! Давайте, ребята!
"Хорошая девка, чувствует человека", – отмечает Казаков и вдруг снова вспоминает: "Добивай, чего стоишь! И голубые девичьи глаза в упор. Вот, что ему осталось от этой войны. Разбитая душа. И смертная тоска на сердце".
– Короче, я бы хотел, чтобы ты через кого-то проверил, на самом ли деле он у них. Или они ваньку валяют в надежде что-то с нас получить за так.
– Угу! – отвечает Казаков, закусывая коньяк душистым, только что поданным наманганским пловом.
Возвращаясь "под крышу" на метро, он долго и тоскливо думает обо всем случившемся с ним самим и со страной.
"Как так могло получиться, что великая держава в одночасье превратилась в ничто? И мы вынуждены мириться с беспределом?
С той же Чечней, или, по-ихнему, теперь Ичкерией. Жили, жили. Не без проблем. И вдруг. Такой всплеск бандитизма, какое-то средневековье! Значит, что-то таилось в душах, в сознании народа. У всех этих землемеров, актеров, мелиораторов, мирных пастухов. И выплеснулось.
Ведь после Хасавюрта республика фактически стала независимой. И что же? Сумели чеченцы создать то, о чем мечтали? Воспользоваться плодами своей так называемой победы? Построить собственную, пусть и маленькую, страну? Нет! Более того, они скатились вниз, до первобытно-общинных отношений. И если в составе России хоть и медленно, но двигались к цивилизации, то теперь…
А почему? А потому, что для создания государства народу нужно дорасти. Согласиться с тем, что надо поступиться какими-то своими правами. А у них что? "Каждый чеченец – генерал" Все хотят руководить. И никто не готов подчиняться. Итог: президента никто не признает. Закона нет. Порядка тоже. И разбой. Один разбой! Интересно, как там себя чувствует Вахид? Сбылись его мечты?"
* * *
Ожидая, когда его соединят с Чечней, Казаков думает: "Странное дело. Мы с ними расстались. А свет подаем, газ качаем, телефонная связь работает. Будто живут они не в разбойничьем анклаве, а в какой-нибудь губернии России".
На вахте, в общежитии, где он ждет звонка, наконец тренькает телефон.
– Аташ на проводе! – глухо вещает в трубке телефонистка.
– Вахид! Вахид! – несколько раз подряд вызывает он своего визави на том конце провода. Пока наконец не слышит в ответ знакомый рык:
– Слушаю!
– С тобой говорит Анатолий Казаков!
– Здравствуй, дорогой! Слушаю тебя!
– Как у тебя дела? – вслушивается в голос на том конце линии и пытается понять, что произошло за это время с Вахидом и уместно ли просить его о такой помощи.
– Харошие у нас дела. Живем в сваей республике, – глуховато, с несомненным прононсом отвечает визави.
"А что он может сказать другое? – думает Анатолий. – Грабим, воруем, воюем между собой?"
– У меня к тебе просьба одна есть!
– Какая просьба? Для друга все здэлаю!
"И когда это мы только успели стать друзьями такими закадычными? Впрочем, он парень неплохой. Хотя в нынешнее время слова ничего не значат".
– Тут вот какое у меня к тебе дело! Там у вас одного человека взяли, – он хотел сказать "в плен", но в голове мелькнуло: "Какой же это плен? Это рабство!" Но сказать такое у него тоже не хватило духу. Еще обидится! И Анатолий нейтрально так добавляет: – В заключение. Теперь вот они, те, кто взял, хотят за него получить деньги. А те, кто хочет, – он хотел сказать "выкупить", но опять не рискнул, – освободить за деньги, не очень верят, что с ними разговаривают те люди, у которых этот человек. И меня попросили, чтобы я помог узнать. Там ли этот человек? У них ли он на самом деле? Жив? Здоров? Тогда они будут разговаривать дальше. Или нет. Вот какая моя просьба к тебе. Ты можешь это сделать? Узнать наверняка?
– Да, конэчно, наверное, могу! – отвечает Вахид. И, помолчав, добавляет: – Но с тебя бакшиш. Только как фамилия этого человека? Кто его держит?
"Надо же, даже не удивился такой моей просьбе. Все это, видно, у них в порядке вещей".
– Дзудзоев у него фамилия. А держат братья Кежоновы.
* * *
"Господи, до чего же я докатился? До чего мы все докатились?! – тоскливо думает Казаков, сидя у себя в комнате. – Служить этому государству, беспомощному, гнилому. Гнить самому? Зачем? Надо бросать это дело! Стыдоба. Уволюсь я отсюда! А куда идти? Я ведь ничего другого не умею. Хотя выход есть. Недели две назад был разговор с Амантаем. Они там решили создать собственное спецподразделение. Набрать людей. Нужны инструкторы в их "Арыстан". Два наших шефа, Алексеев и Герасимов, собираются ехать.
А что меня здесь держит? В этой стране? Пошли они, все! И я уеду! Не нужна мне такая Россия! И я ей не нужен… А Казахстан вроде поднимается. Может быть, там я окажусь действительно востребованным. На своей первой Родине…"
Чтобы поправить настрой, он уже привычно достает из шкафчика бутылку. Наливает полстакана. Выпивает, не закусывая. Чувствует, как откуда-то появляется и разливается по телу покой. И энергия. Теперь можно и на службу.
VII
Их старенькие, потрепанные "Жигули" с табличкой "Телевидение" на лобовом стекле остановились у небольшого одноэтажного здания. В нем, судя по всему, раньше располагался типовой детский сад. Людмила по дорожке, обсаженной деревцами, пошла на поиски нужной двери. По ходу дела она думает о превратностях судьбы. Мысли скачут обрывистые, дерганые, с одного предмета на другой:
"В советское время государство беспокоилось о рождаемости. Вот и строило детские сады. А теперь женщины не рожают. Так эти "дерьмократы" пустили детские сады под офисы. Распродали. В аренду посдавали…"
"Жизнь, кажется, налаживается. Вилен – мужик надежный. Устроил на студию. Помощником режиссера. Не "за так", конечно…"
"Где же все-таки эта "рейки" сидит? Тут столько разного рода контор, что запутаешься в одних названиях…"
Сегодня она впервые самостоятельно выехала делать сюжет. Для передачи "Инструкция по потреблению". Их совсем новый телеканал экспериментирует. Ищет возможности привлечь зрителя самыми разными способами.
Конкуренция высокая. Приходится соответствовать, чтобы, как говорит Вилен, "пипл хавал".
Она решительно толкает закрытую дверь с прилепленной бумажной вывеской "Рейки. Обучение руколечению". Эту тему подсказала ей подруга – черноглазая молдаваночка Вика, с которой она вместе работала в стрип-баре ночного клуба. Шустрая донельзя. Невысокая, смуглая, как цыганка, разбитная деваха с густыми, кучерявыми, жесткими и черными, как смоль, волосами оказалась неожиданно продвинутой по части разного рода магии, оккультизма и всякой другой прочей чертовщины.
Людка представила, как здорово такой необычный сюжет будет смотреться у них в передаче. Рассказала Вилену Соловьеву. И тот дал добро.
Сейчас она ступает через порог. И оказывается в большом зале, в котором когда-то, наверное, проходили детские утренники. И ребятишки вместе с воспитателями под взглядами умиленных родителей танцевали и пели. Зал занят взрослыми тетями и дядями. Они сидят за столами и внимательно слушают стоящую у доски невысокую, полную, одетую в брюки и вязаную кофту женщину. Простым желтоватым лицом, прической, круглыми очками она весьма похожа на сельскую учительницу. Женщина что-то увлеченно рассказывает. Людмила прислушивается. И понимает: речь идет о том, как реализуются человеческие желания.
– Высшие силы, – говорит ораторша с простым русским именем Марья Степановна Бобрина, – формируют там, в космосе, на небесах, определенную мыслеформу, которая постепенно начинает опускаться в наш мир. И проявляться в виде каких-то, зачастую даже неожиданных, событий… Но это не значит, что ваши желания начнут сбываться в том, буквальном виде, как вы их себе представляете… Сначала вам делают намеки…
Людке интересно. Она впервые воочию видит человека, которого можно назвать экстрасенсом.