- А я не умею сказки рассказывать.
- Умеешь, Ребята говорили, что ты сам сказки, выдумываешь.
- Наврали.
Нина сказала:
- Расскажи мне десять сказок, и я уеду.
Я вспомнил, как томительно долго рассказывала свои сказки Шахразада. Ей выгодно было рассказывать одну сказку в течение нескольких ночей. А мне надо было спешить. Хотелось, чтобы Нина поскорее уехала. Я знал, что будет тяжело расставаться с ней. Но с тех пор как фашистские летчики обстреляли на соседней станции поезд с женщинами и детьми, я понял, что нам надо расстаться. Нина должна была уехать, и я сказал:
- А что, если я расскажу тебе десять сказок в одну ночь?
Нина, не задумываясь, проговорила:
- Придется мне завтра утром уехать.
Конечно, она не верила, что я в одну ночь сочиню десять сказок..
А я сгоряча взялся за это безнадежное дело.
Никогда еще не было мне так хорошо. Я тотчас же начал придумывать сказки. Казалось, это самое легкое дело. Однако мы просидели весь вечер, и я ничего не придумал. Я перебрал в своей памяти все, что когда-то вычитал в сборниках народных сказок. В моем воображении мелькали необыкновенные Красные Шапочки, катился диковинный колобок, мчался вихрем на волке красавец Иван-царевич… Но ничего своего я не мог изобразить. Я знал: Нина упряма, она не захочет уехать, пока я не расскажу ей обещанных десяти сказок.
Ночь прошла, а я так-ничего и не придумал.
Утром меня разыскал на станции раненый лейтенант, направлявшийся вместе с другими в тыл. Он принес большую, радость: Максим жив! (Как я жалел, что не мог сообщить об этом матери и Клавдии!) Максим передал письмо, будучи уверен, что оно застанет Клавдию еще в Сороках. Лейтенант готов был отстать от поезда, только бы вручить письмо.
Я сказал, что Клавдия уехала; лейтенант, с сожалением произнес:
- Что ж, тогда вы возьмите… Максим просил вручить кому бы то ни было из семьи, если Клавдии не будет дома…
Я прочел письмо. Вот о чем писал брат:
"Родные мои - Клавуся, сыночек! Я уж было совсем пропал, да потом подумал: как же вы останетесь без меня? Ну и, как видите, выжил. А если всерьез говорить, то вот какая беда приключилась. Наша часть попала в окружение. Ну, не буду рассказывать, что с нами было, скажу только, что меня трижды ранило, но я все же продолжал бить фашистов. Ух и дрались же мы с ними! Сначала я даже не знал, как это мне, агроному, придется воевать. В первом бою, помню, просто испугался и отступил. (Это, оказывается, бывает с новичками.) Потом я подумал: если все равно умирать, то хоть умру так, чтоб семье не стыдно было за меня. И расхрабрился. А после самому себе удивлялся. Вот мы с лейтенантом Ермолаевым целую неделю пробивались к своим. И пробились. Только ему, бедняге, придется отсиживаться теперь в тылу: рука не действует. А я молодец, ей-богу! Опять на фронт еду. А оттуда - прямиком домой. Так что ждите и не горюйте. За меня не бойтесь, военное дело на практике изучаю. Хорошо, что с мотором еще в колхозе познакомился. Теперь вот пересяду на самоходную пушку и буду опять фашистов бить… Целую вас, маму и всех родных. Максим".
Лейтенант смотрел на меня ясными, ласковыми глазами. Потом сказал:
- Вы немного похожи на Максима, вот только очки впечатление портят. Ну, а Максим молодчина. Ах, какой молодчина! Он и сам выбрался, и меня через весь фронт протащил. Верите, я плакал, когда мы расставались.
У него и теперь были влажные глаза. Не потому ли он чересчур торопливо прощался? Впрочем, поезд уже отходил. Он все еще что-то говорил о Максиме, но шум поезда заглушил его голос.
Весь день думал я о брате, а вечером, когда Нина, смеясь, заговорила о безнадежной "новой Шахразаде", сказал:
- ‘Сегодня я тебе сказку расскажу.
- Списал где-нибудь?
- Нет, сам придумал.
- Ну, я сейчас проверю это. Расскажи.
И я рассказал ей сказку про Солдата и Смерть:
- Был в селе хлопец один - Омелько Заяц звали его. Еще прадеда его прозвали Зайцем за то, что боялся на коня садиться. Бывало, скажут ему: садись на коня, а он и говорит: "Эге, сначала "сядь на коня", потом "саблю возьми", а потом "скачи в поле и саблей маши". Так и воякой сделаешься. А я воевать не люблю".
Ну и прозвали его Зайцем. Всех казаками называли, и у каждого фамилия была, а про него так и говорили: Заяц.
Омелько тоже пугливым был. Может быть, из него храбрый боец получился бы, но с детства его затюкали. Заяц - да и только. Из других парней храбрые командиры вышли, бойцы-летчики, танкисты, артиллеристы, а Омелько был просто - Заяц. И больше всего боялся Омелько, что его на войну возьмут.
Когда началась война с фашистами, позвал Омельку председатель сельсовета и говорит:
"Ну, Омелько, довольно труса праздновать. Иди в район, в военкомат, а с фронта героем возвращайся".
Как и полагается, призвали Омельку, дали винтовку в руки и послали на фронт. Тут он, как услыхал выстрелы, похолодел. Все смело в бой пошли, а Омелько струсил. Один такой на весь полк.
Смерть увидела труса и говорит:
"Боишься в бой идти?"
"Боюсь", - отвечает Омелько.
"И не ходи, - говорит Смерть, - а то в бой пойдешь - стра-а-ашно умрешь. Лучше здесь ложись, я тебя тихонько усыплю, не почувствуешь даже".
"Не хочу умирать!" - кричит Омелько.
"В бой пойдешь - все равно умрешь, - смеется Смерть. - А я тебя так тихонечко, так легонечко заморю, и не заметишь…"
Смерть такая добрая, ласковая.
Но Омелько вдруг вскочил да как закричит:
"Отстань от меня, я в бой пойду, потому что жить хочется!"
И он в бой пошел. И так храбро сражался, был таким страшным, что даже Смерть к нему подступить боялась…
Нина схватила меня за руку.
- Если я уеду, ты назовешь меня трусихой, да?
- Нет, я назову тебя умницей.
- А умные разве не трусят?
- Умные не делают глупостей.
- А что ты называешь глупостью?
- То, что ты здесь осталась.
- Я осталась потому, что жалко тебя. Ты плохо видишь, Андрей. Стоит потерять очки - и тебя курица обидит.
- Ты меня не обидишь, - огрызнулся я, чувствуя себя глубоко задетым. - И вообще, оставим этот разговор. Можем не встречаться, если я тебе неприятен…
Нина засмеялась:
- Расскажи еще девять сказок, и перестанем встречаться.
- Уедешь?
- Ага… - тихо, нерешительно произнесла Нина.
Ночью мы слушали радио. В сводке говорилось о зверствах фашистов. Они поганили нашу родную землю, грабили и убивали людей. Мы узнали, что гитлеровцы приближаются… Я заговорил об их жестокости, надеясь, что Нина немедленно уедет. Но она не заботилась о себе, хотя в глазах ее, всегда искрившихся весельем, появился страх.
- Неужели так и кончится наша жизнь? - шептала она. - Разве фашисты Сильнее нас, Андрюша?
- Не сильнее… Красная Армия их разобьет.
- Но наши отступают.
- Отступают, пока окрепнут. А потом как ударят!.. Думаешь, народ допустит, чтоб немцы долго оставались на нашей земле?
- Народ… - прошептала Нина. - Какое это слово, Андрей! Подумать только, какая это сила - народ. Как же нас много! Правда, Андрей?
- Да, много нас… Очень много…
- И я так думаю, что, если весь народ поднимется, Гитлеру несдобровать…
- Да… несдобровать…
Мы верили… мы горячо верили, что народ не допустит, чтобы Гитлер поганил советскую землю. Есть у нас сильная партия. Есть Красная Армия… Они все силы свои соберут и уничтожат фашистов. Снова оживут поля, захваченные разбойниками. Вся Украина снова расцветет…
В душе моей уже новая сказка зрела… Сказка о родной земле, о том, как наша земля горит под фашистскими танками. Я будто своими глазами видел это: земля под вражеским танком как вспыхнет - он и расплавится…
- Через восемь дней ты уедешь, - сказал я Нине.
- Через девять…
- Сейчас я тебе расскажу новую сказку.
Вместо того чтобы обрадоваться, Нина обиделась.
- Ты так спешишь, словно я тебе уже надоела.
Я пошутил:
- Да, хочется поскорее избавиться от тебя.
- Противный…
- Слушай… Я хочу рассказать…
Нина перебила меня с отчаянием:
- Не надо, Андрей.
- Но почему?
- Я и так уеду.
XVI
Сколько раз я ошибался! Думал, что Максим - плохой вояка, а он оказался настоящим бойцом. Нину считал трусихой, но она так смело вела себя во время первого налета фашистов, сбросивших зажигательные бомбы на нашу станцию. Я не узнал ее. С какой-то злостью накидывалась она на бомбу и не успокаивалась, пока страшный, брызжущий огнем металл не почернеет.
Выходит, что я и Анну Степановну не знал.
Она хорошо изучила небо. Вместе с нами, своими учениками, она любила путешествовать в мировом пространстве. Она научила меня любить и понимать вселенную… Но я никогда не думал, что она будет учить меня воевать. Однако она первая начала стрелять по самолету из винтовки. Мы дружно поддержали ее, и воздушный лихач, пытавшийся обстрелять нас из пулемета, позорно бежал.
Наконец настал день отъезда Анны Степановны. Прощаясь, она сказала:
- Если бы не Олег, я осталась бы с вами, ребята.
Она словно оправдывалась. Хотелось обнять ее и расцеловать, но я постеснялся это сделать при Нине.
Внезапно она сама сказала:
- Ну, Андрей, поцелуемся.
Я покраснел. Нина отвернулась, чтобы не видеть нас.
- Эх, молодежь! - сказала Анна и, не дав мне опомниться, быстро и крепко поцеловала меня в обе щеки. На глазах у нее выступили слезы. Однако, уходя, она весело проговорила: - После войны, ребята, мы с вами так еще потанцуем… Только воюйте крепко, чтобы война скорее окончилась.
"Только воюйте крепко, чтобы война скорее окончилась", - мысленно повторил я и посмотрел на Нину. Смущение ее прошло, она глядела на меня такими ясными и горячими глазами, что во мне кровь забушевала. Хотелось совершить необыкновенный подвиг. И, не скрою, хотелось, чтобы Нина гордилась мною.
Она доверчиво прижалась ко мне плечом; я почувствовал, что не выдержу и поцелую ее… Нина вдруг потянулась ко мне. В этот момент послышался шум самолета. Фашистские хищники снова налетели на нашу станцию. В поле, за водокачкой, уже громыхали фугасные бомбы. Я крикнул Нине:
- Иди в траншею… Быстрее же… Ниночка!
Она побежала в сторону скверика, где были вырыты траншеи.
Я направился к пожарному депо. Внезапно послышался визг бомбы, падающей с огромной высоты. Раздался взрыв. На меня посыпались комья земли, осколки стекла, обломки дерева… Я лег на краю насыпи, но ’в тот же миг меня подбросило взрывной волной. Бомбы рвались со всех сторон. Люди заметались на путях. Я кричал им, советуя лечь на землю. Я понимал, что опасность велика везде, но все же менее опасно лежать, прижавшись к земле: с одной стороны все же могла защитить насыпь.
Я радовался, что Нина успела залезть в траншею. Бомбы падали на железнодорожное полотно, у которого я лежал; скверик был далеко.
В воздухе стоял оглушительный грохот. Еще не обстрелянные, обезумевшие от страха люди продолжали метаться или ложиться на насыпь с обеих сторон. Среди них я вдруг заметил Нину. Она бежала в мою сторону, она искала меня. Я заставил ее лечь рядом… Она испуганно поглядела на меня и улыбнулась. Я понял: она радовалась, что я невредим. В это короткое мгновение я вдруг заметил то, что раньше не поражало меня: у нее были прекрасные белые зубы, живые, словно искрящиеся, голубые глаза… Эти глаза заставили меня забыть о себе, мне хотелось сохранить ее жизнь даже ценой собственной жизни. Я, как брат, обнял Нину и прикрыл своим телом, чтобы случайный осколок или камень не убил ее.
Огромный черный столб взметнулся в небо, и я почувствовал, как горячий воздух прижал меня к Нине; казалось, мы вместе с землей поднялись вверх и снова опустились. Потом я почувствовал страшный удар по голове, и все сразу исчезло. Мне показалось, что я падаю, проваливаюсь сквозь землю; я силился за что-нибудь ухватиться и не мог.
Сколько времени я пролежал без памяти - не знаю, но, по-видимому, я очень скоро пришел в себя. И первое, что мне бросилось в глаза, - это Нина, бегущая к вагону, на который упала зажигательная бомба. Она хотела потушить ее: ведь рядом стояла цистерна с бензином.
Я закричал что было сил: "Ложись!" Но в этот миг опять поднялся черный столб, рассеченный огнем. Стало темно. Гул и скрежет оглушили меня.
Я побежал к свежей воронке. Я искал Нину, забыв обо всем на свете. Я рыдал, разгребая землю руками.
На дне воронки лежало несколько дымящихся осколков; земля внизу также дымилась, влажная и горячая. Из-под земли, в том самом месте, куда я прыгнул, виднелись черные волосы. Я понял: это волосы Нины.
* * *
Фашистские самолеты улетели, сделав свое страшное дело. Кругом раздавались стоны, плач. Вместе с теми, кто остался в живых, я бросился тушить огонь, охвативший станционное здание. Я потерял очки и не видел всего, что делалось вокруг. Пламя, словно оранжевая птица, обрушилось на меня, и я потерял сознание.
Очнулся я в землянке, где, кроме меня и Кости, находилась жена Полевого с близнецами. Костя молча протянул мне маленькое зеркало. Я не узнал самого себя. Голова у меня была седая, как у матери.
Я почему-то решил бежать на станцию, но Костя остановил меня; он сказал, что станция уже занята немцами, а Полевой стал командиром партизанского отряда.
Мне обещали достать новые очки, но пока я должен был оставаться в землянке, связываясь с внешним миром только через Костю.
…Анна Степановна опоздала на последний поезд из-за того, что не знала, кому передать дежурство в сельсовете. Когда она могла наконец уехать, ей помешали дети Филимона Кирилюка. В поле она заметила пятилетнего мальчика, тащившего на себе годовалого брата. Сирот уводила бабушка, но ее ранило осколком снаряда, и она умерла посреди дороги. Старший мальчуган был также ранен, но он упрямо тащил братишку, стараясь уйти подальше "от выстрелов". Анна Степановна не могла их бросить, она задержалась с малышами. Что было дальше, Костя не знал; наступила ночь, и все потонуло в темноте. Но он не сомневался, что Анна Степановна погибла вместе с детишками.
Я весь горел.
- Почему же ты не помог? - спросил я Костю, чувствуя, как новая волна горя поднимается в моем сердце. - Ты же мог взять второго малыша. Ты же мог их спасти!
- Если бы я ушел с ними, меня считали бы дезертиром, - пояснил Костя.
- А так тебя будут считать мерзавцем, - сказал я.
Костя пожал плечами. Ему казалось, что он поступил правильно.
Несколько дней я почти не спал. Я не мог примириться с мыслью, что Анна Степановна погибла. Я был уверен, что партизаны приведут ее вместе с детьми а землянку, что они сделают то, чего не сделал Костя.
Но я напрасно ждал: Анна Степановна не появлялась, о ней никто ничего не знал.
XVII
Кажется, я схожу с ума. О чем я хотел еще рассказать? О крохотной планетке Адонис? Да, я фантазировал. Я путешествовал по вселенной. Забавная планета! Ее поперечник составляет всего лишь полкилометра.
Должно быть, у меня повысилась температура. Ишь ты, как расшалились нервы… А ну, Андрей, возьми себя в руки!
Костя назвал меня "допотопной барышней". Я ведь дневником обзавелся. Но мой дневник не только тайна моя. Это друг… Это для меня… инспектор государственного контроля…
Стой, Андрей! Вот здесь еще немного поплачь… Вспомни все, что произошло, и поплачь. А следующую страницу я тебе не позволю "кропить слезой"…
Прощай, Нина! Прощай, родная моя. Тебя смерть сразила, а я дальше пойду. Дальше!
…Эх, если бы мне добыть очки! Без них я все-таки беспомощный.
Тепло. Кажется, еще совсем лето…
На секунду отрываюсь от тетради. Нет, это уже осень! Но какой чудесный сегодня день! "Золотая осень", как у Левитана…
Клавдия увезла копию этой картины с собой. Многие вещи оставила, а ее забрала. Она ведь знает, что Максим влюблен в Левитана…
Значит, Клавдия верит, что Максим еще может вернуться к ней? Или это для нее "дорогой сувенир"?
Сувенир… Вот какими словами я щеголяю…
Как-то Людмила Антоновна сказала:
- Вот смотрю я на тебя, Андрюша, и диву даюсь. Я хоть и не старая, но все-таки помню твоего батю. Он был настоящим селюком-хлеборобом. А ты - интеллигент. И вся ваша семья какая-то интеллигентная. Посмотришь на вас и начинаешь понимать, что же произошло в нашей стране. Вот ведь и я не похожа на свою мать. Верно? Интеллигентной особой стала…
Высказалась и рассмеялась…
Бедная (и такая милая) "интеллигентная особа". Она чуть горбится оттого, что потолок висит над самой головой. У нее два сына, оба черноглазые, похожие на отца. Один из них живой, краснощекий, веселый; второй - вялый, он еще хворает. И все же он подражает брату - болтает ножками, ныряет головой в мягкую подушку, хотя делает это как-то неуверенно, словно раздумывая.
Почти целый год мы живем в землянке: я, Костя и Людмила Антоновна с близнецами.
Людмила Антоновна часто смотрит куда-то в угол, где сложены трофейные мины, и о чем-то думает. Глаза у нее большие, светлые; кажется, это у нее чужие дети, так непохожи они на мать.
О чем она думает - неизвестно, но в глазах ее скорбь. Однако стоит кому-нибудь из младенцев заплакать, как она преображается. Она склоняется над ними с нежной, ласковой улыбкой…
Ребята ползают по широкой деревянной кровати, как зверьки. В землянке горит коптилка, они не знают дневного света, и мне больно смотреть на них.
Один из них уже научился стоять, придерживаясь руками за спинку кровати. Целую минуту он стоит, глядя на мать, затем, потопав ножками, снова садится.
Спят они как бы по очереди. Смотришь; один уткнулся личиком в подушку, раскинул ножки с розовыми пухлыми пятками и спит; другой продолжает шалить.
С одним матери легче справиться.
Но иногда они просыпаются одновременно. Стоит заплакать одному, и другой охотно поддерживает брата. Тогда молодая мать теряется. Но вот она обнажает грудь и начинает кормить одного из них, не обращая внимания на другого. Второй ворчит - ревнует.
Оба они беспрерывно произносят одно и то же слово, варьируя его на разные лады: "пап-а", "а-па-па-па"…
Мать машинально гладит большой рукой по голове то одного, то другого. Затем снова устремляет взгляд в угол. Она грустит. Однако я не слышал ни одного ее вздоха.
Я часто думаю о матери. Что она делает теперь?
Много времени прошло с тех пор, как мы расстались. Мне рассказывали, что Сидор Захарович и мать в пути помогали другим колхозам убирать хлеб. Потом, видно, устроились в тылу, в каком-нибудь русском колхозе. И мать и братья заняты настоящим делом.
Может быть, сейчас мать читает письма от братьев, в которых они рассказывают о своих подвигах. А я, бездельник, так долго отсиживаюсь в землянке. Даже Костя стал настоящим партизаном: он уже участвовал в боях; он с восхищением говорит о Полевом. Кто бы мог подумать, что Полевой стратег?