- Знаешь, что я тебе скажу, Стокоз. Я всегда думал, что у тебя душа с гнильцой, но не знал… право, не знал, что ты в общем и целом такая нечисть. Ну, вот что, некогда мне с тобой в данный момент разглагольствовать., предупреждаю: сбежишь без нашего ведома - будешь раскаиваться. Понял?
- Чего ты от меня хочешь? - почти простонал Стокоз.
- Хочу одного: чтобы ты помог эвакуировать колхоз, а после решим, что дальше делать с тобой:..
- Я в партизаны не пойду… Какой из меня вояка?
- Никто тебя и не возьмет… в партизаны… Но если окажешься предателем, даже твои потомки будут о том жалеть. Все. Будь здоров!
И Полевой умчался.
Стокоз, растерянно улыбаясь, посмотрел ему вслед.
- Лихой, - сказал он, обращаясь ко мне. - Ну, он думает, наверно, что теперь гражданская война. Тут такая заваруха начнется, что таким скакунам не долго придется скакать… Что ты скажешь на это, Андрей?
Я сказал:
- Не знаю, сколько ему придется скакать, но тебе, Клим, несдобровать, если станешь предателем.
Стокоз едва сдерживал гнев:
- Да что вы все побесились? С чего это я, советский человек… патриот, можно сказать… стану предателем? Я, брат, эту фашистскую сволочь сам всей душой ненавижу…
Он очень хотел убедить меня, что Полевой неправильно поступает, "обижая" таких людей, как Стокоз.
…Довелось мне услышать и другой разговор. На этот раз Полевой созвал небольшой актив в колхозной конторе, чтобы поговорить о том же: об эвакуации колхоза. Все силы должны быть направлены на то, чтобы вовремя вывезти общественное добро в глубокий тыл, чтобы ничего не осталось врагу… Вместе с тем Полевой заботился о рядовых колхозниках. Надо было обеспечить хлебом и тех, кто уезжал, и тех, кто по той или иной причине вынужден был остаться в Сороках.
Все мы говорили на совещании, а Ворона молчал. Когда все разошлись, Полевой сказал ему:
- Смотрю я на тебя, Александр Иванович, и думаю: что там у тебя на душе? Какая у тебя думка насчет текущего момента. А?
- Думаю, как все, - пробормотал Ворона, взлохмачивая усы подрагивающими красными пальцами. - Война есть война, а враг есть враг…
- Ну и что?
- Врага надо бить!
До сих пор Ворона и усы подкручивал, и приосанивался, особенно если встречал "бравую молодицу". Теперь он лохматил усы и волосы на голове… Он кряхтел, морщился… Он изображал из себя одряхлевшего человека. Но не так легко было провести Полевого.
- Не прикидывайся, Александр Иванович, овечкой, - сказал парторг. - Давай по душам говорить. Прошлое-то у тебя, в общем, неважное: хоть сам и не кулак, но за отцовское наследство на нас в обиде. Верно?
- Вот еще…
- Не крути, Александр Иванович. Логика подсказывает, что от тебя добра ждать нельзя. Мы и не ждем. Но об одном предупреждаем тебя: если чего-нибудь натворишь, после пожалеешь. Заверяю тебя: сколько бы ни тянулась война, а советский народ гитлеровцам не победить. И любого предателя рано или поздно мы все-таки накажем…
Ворона внезапно усмехнулся. Полевой понял его.
- Ты сейчас так подумал: болтает Полевой всякую ерунду. Не ведает, что через какое-нибудь время от него самого и костей не останется. Что верно, то верно. Но я с тобой, Ворона, от имени всей партии говорю. От нашей большевистской партии. А она навеки останется. Понял?
Ворона сгорбился, тихо спросил:
- Что ж я должен делать?
- Я сказал все, что требует текущий момент, - строго проговорил Полевой. - А ты сделай для себя вывод. Ты ведь не глупый человек!
Когда Полевой вышел из конторы, Ворона шумно вздохнул:
- Ума не приложу, что делать. Вот прижал так прижал…
Однако, хотя Полевой и "прижал" Ворону, тот не очень-то горевал. Как видно, он и не думал уезжать из Сорок. Он тайно скупал ценные вещи у колхозников.
Этот человек был далеко не беден, но вечно жаловался на нужду. Сейчас он старался приобрести любую вещь, только бы избавиться от денег.
В 1917 году он вернулся с фронта в форме военного фельдшера и начал работать в сельской больнице. В течение нескольких лет Ворона работал врачом, не имея специального образования. С появлением молодых советских врачей его положение изменилось: он превратился в заведующего больницей, в администратора. К этому времени он построил себе новый дом под железной крышей, купил двух коров. В одном только не повезло ему: умерла жена. Пришлось самому коров доить. Он носил молоко на базар и копил деньги. Большой доход давал ему и сад. Когда его окончательно разоблачили как проходимца, он стал спекулянтом. А в тридцатом году угодил в тюрьму…
После Сидор Захарович пожалел его и назначил скотником. Оказывается, сам Ворона назвал себя ветеринаром.
- Нехай, - сказал по этому поводу Сидор Захарович. - Пока у нас нет ветеринара, нехай он ставит коровам клизму.
Когда стало - известно, что колхозный обоз отправляется в далекий путь, Ворона пришел к Сидору Захаровичу с охотничьим ружьем за спиной.
- Я остаюсь, товарищ председатель, - решительно заявил он. - В партизанский отряд пойду. Со скотом кто угодно справится, а такие люди, как я, должны с немцами воевать.
- Когда нужно будет, пошлют воевать и тебя. Пока надо скот сопровождать, - спокойно возразил Сидор Захарович. - Не нанимать же нам для этого человека. И лучше не возражай, я решил твердо.
Ворона вернулся домой и пытался побить, поломать приобретенные вещи, но сын помешал ему. Костя позвал соседей. Ворона растерялся. Он смотрел на помятый, изуродованный им же самовар и бормотал:
- А что же я немцам буду оставлять свое добро? Чтоб они не дождались этого! Чтоб их чума выморила, проклятых…
Потом он заперся с Костей, и они долго о чем-то спорили Александра Ивановича не было слышно, а Костя все время кричал. И, выйдя на улицу, он все ещё не мог успокоиться.
Наконец появился и Ворона с пузатым мешком в руках. Он молча сел на подводу и сидел съежившись, словно боялся оглянуться на свой дом. Только когда донесся, до него голос Сидора Захаровича, он поднял голову и, окликнув председателя, просяще сказал:
- Может, все-таки отпустишь меня в партизанский отряд? В мировую войну я их, гадов, бил, и теперь бить хочется.
Сидор Захарович мимоходом спросил:
- А в восемнадцатом году бил немцев?
Ворона молчал.
- Вот видишь, - сказал Сидор Захарович, оглядывая сдерживаемых погонщиками коров, - значит, партизанского опыта у тебя недостаточно…
Костя выбежал на пригорок, увидел сидевшего на возу сгорбившегося отца и заревел. Ворона толкнул его кулаком в бок и затем, обращаясь к Сидору Захаровичу, громко сказал:
- Я сына оставляю, Сидор Захарович. Смотри, Костя, бей проклятых фашистов, не давай передышки.
Сидор Захарович возразил:
- Косте в армию пора идти. Не оставим его.
В воздухе зазмеились, засвистели длинные бичи погонщиков. Огромный табун двинулся вперед, поднимая, пыль. Костя снова подошел к отцу, но Ворона уставился на него такими злыми глазами, что парень попятился.
Он больше не плакал, лишь с тоской смотрел на родителя. И мне стало жалко его. Я думал: может быть, он такой оттого, что не знал материнской ласки? А что, если бы у него была такая ласковая мать, как у меня?
Я стоял на пригорке, провожая взглядом табун. Я твердо решил остаться. Сидор Захарович соскочил на минуту с коня, пожал мне руку, как товарищу, и сказал:
- Значит, остаешься, Андрей? Ну, смотри, не жалей гитлеровцев.
Затем он позвал Костю:
- Константин Ворона, иди садись!
Но Костя не отозвался, он незаметно ушел домой.
Сидор Захарович обнял меня и крепко поцеловал, щекоча щеки жесткими усами. Я забеспокоился: где же мать? И вдруг увидел легкий возок, на котором она сидела. Позади нее на свежем сене лежал баян.
- Забрала твою гармошку, - сказала мать, жестом подзывая меня. - Будешь в дороге играть…
Я стоял и смотрел на мать; День был пасмурный, а у нее глаза блестели, словно синие огоньки. Сидор Захарович отошел в сторону и чересчур долго закуривал, поглядывая на нас. Я твердо сказал:
- Мама, я остаюсь.
Она, должно быть, решила, что я шучу, и, дернув вожжи, сказала:
- Ну так возьми свою гармошку, а то я поспешаю.
- Баян мне теперь не нужен: я в партизаны пойду.
- Тю, дурненький! - сказала мать, все еще не веря в серьезность моего тона. - Из тебя выйдет такой партизан, как из меня председатель колхоза. - Она лукаво взглянула на Сидора Захаровича к уже серьезно проговорила: - Ну, садись, пора уже ехать.
- Мне надо остаться, мама, - повторил я и стиснул зубы, чтобы не расплакаться.
Мать поглядела на меня и поняла, что я не шучу. Она с невероятной быстротой спрыгнула на землю и, обняв меня, разрыдалась. Все, чем мы жили до сих пор, промелькнуло перед моими глазами. Вспомнилось, как Максим, уезжая на фронт, говорил мне: "Береги мать, Андрей, ты теперь один у нее…"
Я заколебался: ведь мать уезжает неизвестно куда. Совсем-совсем одна. Что скажут братья после войны, если она погибнет, не дождавшись их?
Я не знал, что мне делать. Вдруг послышался спокойный голос Сидора Захаровича:
- Не беспокойся, Андрей, мать с нами едет, а мы ее не обидим.
Мать оторвалась от меня и поглядела на Сидора Захаровича такими глазами, что он отвернулся.
- Себе даже зятька сберег, а у меня последнего сына отбираешь?
Сидор Захарович обиделся. И впервые за все время я почувствовал грусть в его голосе:
- Не говори, чего не следует, Катерина. На твоего сына я не влияю. Он лучше меня знает, как надо поступить.
- Меня никто не уговаривал, - сказал я матери. - Все идут в партизаны; Даже Костя убежал… А я что, калека? Не надо плакать, мама, мы скоро увидимся. Я же тут не один остаюсь, - пошутил я, - батька со мной.
Мать поправила выбившиеся из-под платка седые волосы и улыбнулась. Затем поглядела на меня ярко заблестевшими заплаканными глазами. И еще раз поцеловала меня - в лоб, в щёки… Наконец, едва сдерживая слезы, она торопливо села на возок.
- Береги себя, Андрей, - сказала она тихо. - И смотри, чтоб Костя тебя опять куда не заманил.
Когда мать уехала, вокруг стало как-то пусто и неуютно. Я почти побежал к дому Насти Максименко. Она вместе с Ниной, должна была уехать на сельсоветской подводе.
На улице, у знакомого домика, я увидел подводу, нагруженную домашним скарбом. На возу, рядом с женой и тещей Стокоза, сидела Настя. В руках ее позвякивал большой зеленый чайник. У воза хлопотал Стокоз, помогая Нине вскарабкаться на огромный сундук. Заметив меня, она отстранила Стокоза.
- Ты почему не уехал? - спросила Нина, подбегая ко мне.
- В партизаны иду.
Девушка заволновалась:
- Андрей, ты это серьезно? Скажи, серьезно?
- Серьезно.
Я никогда не думал, что Нина решительный человек. Она всегда казалась мне мечтательницей. С ней приятно было поговорить о стихах, о музыке. Какой-нибудь пустяк мог рассмешить ее; она хохотала, пока слезы не ослепляли ее. Я и мысли не допускал, что Нина может сказать:
- Мама, я тоже в партизаны пойду.
Подумала ли она о том, что ее ждет? Я-то обо всем подумал. И в первую минуту мне страшно стало, что Нина останется вместе со мной. Затем охватило чувство какой-то неизведанной еще радости. Мне хотелось взять Нину за руку и бежать вместе с ней в поле, в лес, к реке… Бежать и горланить, как в детстве… Но я молча подошел к ней и только крепко сжал ей локоть.
Она ни разу не всплакнула. Зато Настя дала волю слезам. И Нина, краснея, умоляла ее:
- Не позорь меня, мамочка. Я комсомолка. Другие девчата на фронт пошли - и то не побоялись. А тут же совсем не страшно.
Она взобралась на телегу, поцеловала мать и моментально спрыгнула, как бы боясь, что Настя попытается задержать ее. Настя перестала плакать. Она с изумлением смотрела на. Нину, словно не узнавала ее. Нина сказала, помахав матери рукой:
- Скоро увидимся, мамочка!
Стокоз пожал плечами и, схватив вожжи, ожесточенно дернул их.
- Черт, знает, что за люди! - сказал он с озлоблением. - Могут уехать и остаются. А тут…
Только на следующий день я узнал, почему он так нервничал: ему, Стокозу, приказано было остаться.
XV
Степану Стародубу поручили эвакуировать тракторы, и он с работниками МТС еще раньше покинул район. Колхозники отправились вслед за механизаторами.
Мы с Ниной долго стояли посреди дороги, глядя на опустевший горизонт. Утром вернулся Стокоз, провожавший свою жену до Старых Дубов: Он рассказал нам о том, как немцы бомбили колхозников.
Когда передние подводы приблизились к Старым Дубам, в небе показался фашистский разведчик. Вскоре он скрылся.
Мать заспорила с Сидором Захаровичем. Она требовала, чтобы обоз продолжал двигаться, не задерживаясь нигде ни на минуту. Надо было подальше уйти от фронта. Но Сидор Захарович приказал сделать привал. Не обращая внимания на колхозников, поддерживавших мать, он оставил часть телег на самом видном месте, посреди обширной поляны, а все остальное добро вместе с людьми расположил далеко в лесной чаще.
В небе появился фашистский бомбардировщик и начал сбрасывать бомбы на поляну. От телег, брошенных по приказу Сидора Захаровича, не осталось и щепки. А колхозный обоз, дождавшись вечера, двинулся дальше.
Рассказав об этом, Стокоз глубокомысленно заметил:
- Тут оставаться безопасно: немец не будет бомбить пустое село. А там кто его знает… - Он вздохнул, подавляя зевоту. - Может, моя женка не доедет до места…
Он посеял в наших душах тревогу. Мы не имели никаких сведений от матерей. Нина делала вид, что она абсолютно спокойна, но глаза у нее были красные, припухшие.
На следующий день Полевой должен был эвакуировать свою жену Людмилу Антоновну с двумя близнецами. Вместе с ними собиралась уехать Анна Степановна с Олегом. Однако Стокоз потребовал, чтобы Анна Степановна осталась в селе. Он говорил о ней, как о замечательной боевой женщине. Только такой человек, как Анна Степановна, может справиться с работой, которую поручали самому Стокозу. Пока Анна Степановна будет находиться в селе, никто не осмелится нарушить порядок.
Руководители района охотно поддержали кандидатуру Анны Степановны. И только после внезапного отъезда Стокоза узнали, что у Анны Степановны ребенок.
Об этом мне рассказал Полевой, не перестававший возмущаться поступком Стокоза, оставившего вместо себя Анну Степановну.
Она после жалела, что не отправила Олега с матерью. Полевой успокаивал ее. Он договорился с начальником станции и хочет отправить Анну вместе со своей семьей, как только выздоровеют дети (близнецы некстати заболели корью).
Мы все вместе убирали пшеницу на оставленном нам небольшом участке. В глубоком лесу прятали зерно, которое в будущем могло пригодиться партизанам. Все, что можно было вывезти, грузили в вагоны и отправляли в глубокий тыл.
Поселились мы в домике возле железнодорожной станции. Днем работали, по ночам дежурили. Я с Костей был в пожарной команде. Нина стала сандружинницей. Иногда мы ходили в поле, вспоминали школьную вечеринку.
Поле стало другим. Тут и там чернели выжженные нивы; подсолнечники были раздавлены катками - их нельзя было оставлять гитлеровцам. Пусть и не надеются на "трофеи"!
Однажды мы встретили старуху, блуждавшую в поле, словно она что-то искала. Это была мать Кирилюка. Она отказалась уехать: трудно было расстаться с родным селом. Блуждая по полю, она старческими глазами разглядывала его. Заметив нас, она вдруг закричала:
- Гляньте сюда! Вы только погляньте, деточки!.. Они не хотят умирать…
Мы подошла к старухе. На земле, у ее ног, лежали сломанные подсолнечники. Их золотые головки все еще тянулись к солнцу.
Мы уходили домой, осторожно ступая, чтобы не задеть их нежные лепестки. Казалось, старуха похвалит нас за это, но она укоризненно покачала головой:
- Для немцев оставляете? Чтоб они не дождали…
И начала срезать подсолнечники кухонным ножом.
Я видел ее в поле несколько раз: она медленно, но упорно уничтожала ожившие растения… Каждый день старуха приходила в поле, как прежде на работу.
Костя часто уходил к себе домой и возвращался совершенно расстроенный. Он не знал, что ему делать с вещами. Неужели все это добро достанется гитлеровцам?
Я советовал сжечь дом вместе со всеми вещами, тогда будет легче. Костя злился:
- Давай сначала твой спалим.
- Мой не мешает мне.
- Потому что твоя мама все добро вывезла.
- А твой батька не успел?
- Мой батька не такой шкурник, как твоя мамка. Он хотел остаться, чтоб вместе в партизаны пойти. Так его силой увезли. А твоя мамка просто сама удрала.
- Прикуси язык!
- Правда очи колет.
Я схватил его сзади за воротник. Нина бросилась ко мне и заставила отойти в сторону. Я жалел, что не успел как следует поколотить Костю. Надо же учить таких!
Я начал избегать его. Тогда он первый подошел ко мне и извинился.
- Помнишь, мы с тобой пили за дружбу.
Нина была рада, что мы помирились. Она не переносила ссор.
Мы с Ниной все время бывали вместе. Если я дежурил, она приходила ко мне на дежурство. Если она дежурила, я не отходил от нее. Иногда мне казалось, что наши матери погибли и что во всем мире мы остались одни. Я заботился о ней, словно она была родной сестрой. Стоило ей отлучиться куда-нибудь на часок, как я уже начинал волноваться. Проснувшись, я стучал в дверь соседней комнаты, чтобы скорее убедиться, что Нина жива, здорова.
Нина также волновалась, если я где-нибудь задерживался. Объясняла она это просто: "Теперь война, все может случиться". Каюсь: я иногда умышленно задерживался где-нибудь, чтобы лишний раз почувствовать ее тревогу.
В первый вечер, когда я дежурил, Нина не решалась подойти ко мне. Она сидела в станционном скверике и скучала. Было еще светло. Солнце только-только приземлилось; сосновый лесок, начинавшийся за железнодорожной насыпью, был как в сказке: оранжевые, почти красные стволы выделялись вдали, словно огненные столбы, над которыми застыл кудрявый розовато-зеленый дым. Лес вскоре погас, и мы, не оглядываясь, догадались, что солнце ушло за горизонт. Я осмелел, приблизился к Нине. Она держала в руках старый, потертый том "Тысячи и одной ночи". Я спросил:
- Не страшно, Ниночка?
- Не-ет.
- Может быть, ты жалеешь, что не уехала?
- Не-ет, - ответила Нина и вдруг быстро проговорила, желая переменить разговор: - Здесь написано "Шахразада", а я когда-то читала другую книжку, и там было написано "Шехерезада". Почему это так, Андрей?.
- Слушай, Шахразада, - сказал я, стараясь заглянуть Нине в глаза, - а что, если ты уедешь вместе с Анной Степановной и женой Полевого? Нашим матерям веселее будет.
Нина не слушала; несмотря на сумерки, она читала:
- "…И Шахразаду настигло утро, и она прекратила дозволенные речи, а когда же настала восемьсот сорок первая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что Сандаль-евнух рассказал Джафару-Бормакиду…"
- Ты себе глаза испортишь, - сказал я, закрывая книгу.
- Да… я уже ничего не вижу, - призналась Нина. - Я теперь такой же крот, как и ты.
Она минуту помолчала и неожиданно попросила:
- Расскажи мне что-нибудь, Андрей. Сказку расскажи.