У меня одно жизненное правило, оно выше инстинкта самосохранения: "Нужно повиноваться истине, а не большинству". Это не правило, а почти плита, могильная плита…
Я не знаю, к кому обращаюсь, но выговариваю все новые и новые слова. "Все точно так: у меня свой путь.
Не во власти нужды и страха лишить меня воли и убеждений, пусть я и совсем один. Господи, как же тяжко одному!.."
Эти мгновения знакомы мне - белые мгновения жизни. В них вдруг обнажается весь смысл тебя, дела и жизни вокруг - мгновенное пророческое видение и понимание и одновременно насыщение огромной животворной энергией и волей.
"Все-таки за мной правда, за мной. И это - правда, а не отступничество. Я не дроблю свой смысл, не уступаю…"
В белые мгновения обретаешь ту стойкость, которая не позволяет отступить от самого себя в самых надрывных испытаниях. Мгновения и слова этих мгновений становятся неуничтожимостью духа.
И я выговариваю их себе, выговариваю… Это великая радость, когда их начинаешь слышать, и четко, раздельно - каждое…
Надо так: бить в одну точку. Писать, в любом состоянии писать, в любой занятости, но писать. Освоить ремесло. Искать себя. Отлить свои формы… Черт с ней, с усталостью!.. В могиле распрямлюсь и отдохну. Все верно: "В наши расчеты и не входило преимущество долгой жизни".
Господи, откуда приплыли эти перламутровые облака?
А звезды точно - скупые. Цедят свет.
Небо между облаками черное. В этой черноте - изголубо-белые проблески звезд.
Ночью выше и стройнее деревья.
Утроба ночи…
Возвращаюсь к топке. Приятно знобит от тепла.
Я неравнодушен к луне. Кроме солнца я поклоняюсь луне, но полная - просто вызывает благоговение.
Когда топка принимается и я уверен, что она не подведет и все будет в порядке, я топаю в ванную комнату, смываю угольную пыль, а погодя, посидев в кресле, отправляюсь спать.
Я берегу покой жены, но чувство берет свое. Я чрезвычайно чуток и осторожен и от этого ловок и бесшумен - одежда сама спадает с меня. Я превосходно тренирован и поэтому сноровист до изощренности - только пружины одним неслышным движением проваливаются вниз. Я управляю самым ничтожным смещением тела - и когда опускаюсь рядом, жена даже не меняет положения, она и не просыпается. Я огромен, но ловок и гибок. И у меня отлично развито чувство равновесия - я принимаю все наперед. Это ведь от профессии гладиатора - читать движение и управлять движением.
Господи, какая же она горячая!
Она в глубоком забытьи, но я и не бужу ее. Она, по-прежнему не просыпаясь, бессознательно уступает моим движениям - и ее беспомощность, доверчивость лавиной умножают чувство.
Она подлаживается, не просыпаясь, но пока я только льну, впитываю прикосновения - всю блаженную открытость, доступность ее. Как же чисто и нежно пахнет она! Кожа горячая, гладкая, чуть потноватая между грудей. Каждая подробность впечатывается в чувство: не только страстью, но святостью.
Это странно, это почти кощунственно, но животная страсть превращается в святость чувств, в поклонение, великое бережение ее. Нежно-нежно крою ее лицо поцелуями - лицо, плечи, шея в ожогах поцелуев. Я почти плачу - этот выход чувств выше мужского самолюбия.
Я прижимаюсь щекой к ее щеке, впитывая нежность. Дышу прядями ее волос. Шепчу имя. После - глажу груди. Для меня и по мне такие, когда им тесно рядом. Прикладываю, туго вминаю губы - это как молитва.
И в ответ ее прерывистый шепот: "Люблю тебя, люблю…" И метание рук по моим плечам, спине, бедрам.
Усилием воли сдерживаю себя. Хочется смять ее, круто и властно огладить, грубовато налечь, сжать…
Но я легок и воздушен. Сила делает меня и огромным, и невесомым. И я принимаю ее всем своим существом, наполняясь ликованием. И с каждым движением это ликование переплавляется в нестерпимый зной.
Стон я гашу судорогой мышц - одним оковывающим напряжением. Я каменею над ней. Это очень долго - исход чувств и дрожи. Во всю глубину меня это насыщение молнией.
А после лежу обессиленный - напористое гудение крови и замирающая дрожь в теле, спадающая к ногам истомой.
Я благодарно целую ее. Она улыбается и трется лбом о мое плечо. Улыбка сонная - счастливая и сонная. И опять льну к ней: целую, глажу. Я еще не готов к новой ласке, но чувствую, она - скоро, почти сейчас. И я целую ее - груди, живот. Она опять разворачивается, подставляя себя и разводя ноги, - тогда я могу свободно гладить… и брать…
И снова огненная вспышка озаряет полумрак комнаты, и снова я стыну над ней, сбрасывая истому с плеч к ногам, слабея в этой истоме и ощущая бездну…
После долго лежу, тесно обняв ее. Принимаю ее всем телом, и от этого мне мнится, будто я многорук. Нет сил оторваться и перейти на свою кровать.
Счастье правит за меня жизнь, присвоив волю. Молнии за моими веками озаряют сознание - теперь не такие яростные и ослепительные, но все же молнии. Природа возвращает силу и одновременно продолжает распоряжаться чувством. Наслаждение и страсть к жизни источают мое тело. Это заставляет истово льнуть к ней, моей женщине, назначенной мне в жены - на все дороги и удары судьбы, уже общей для нас, нераздельной. Всем телом слышу и принимаю эту женщину.
Погодя протягиваю руку и, не открывая глаз, оставаясь все в том же мире, на ощупь выключаю лампу.
Сон рядом с ней не получается, хотя она и не просит уходить. Мышцы, намятые тренировками, непрестанно затекают - я все время кручусь, меняя положение. Но пока они не затекли и я могу лежать как угодно, я задремываю с ней.
Сон катит нас по блаженным угодьям. Никаких видений - лишь провальное забытье и ощущение ее близости. Природа уже восстановила равновесие, и я опять проникаюсь желанием. Темнота в сознании и забытье блаженны. Я продолжаю пить ее тело. Я недвижен, распластан, но источаю желание ласк и энергию нового чувства.
Во весь размах тела слышу ее. И, уже засыпая по-настоящему, продолжаю медленно водить ладонью. Это все тот же один бесконечно запутанный ход руки, вроде любовной молитвы. Я веду ладонь к груди, с груди - на живот, потом рука соскальзывает на бедро, с бедра опускается на лоно, там застывает, оттуда наползает на бок… Это очень медленное движение необходимо. Я насыщаюсь близостью, без этого мне недостает ее, я должен все время пропускать эти ощущения через себя. Они, как музыка, то усиливаются, то никнут, но не гаснут - я все время слышу их. И я все вожу ладонью, вожу… Больше унести в чувство и в память, унести с собой, принять в себя…
Иногда она отвечает на ласку, и наши руки сплетаются…
А после, когда уже настоящий сон, я быстро, одним скользящим движением, перемахиваю на свою кровать…
И всю ночь храню в себе память ее тела…
16
Сегодня я вплотную приблизился к рекорду мира в жиме. Я прожал всего на пять килограммов меньше - результат внушительный. За весь спортивный век такое мне удавалось, наверное, трижды. Нет, мировых рекордов я наклепал более трех десятков, а вот чтобы почти вровень с рекордом на тренировке… это уже запас силы, такой запас!
На соревнованиях обычно поднимаешь килограммов на десять больше, чем на прикидке: мышцы свежи отдыхом, возбуждение несравненно глубже, настроенность другая. А тут была даже не прикидка, а выход результата в самой черновой работе, на задушенных усталостью мышцах.
И пожал - под хлопок: стало быть, жим настоящий, не швунг на закрытом дыхании. Выпер голой силой - одними лапами, без всяких фокусов. Вот так, тараканы!
Когда я бросил вес и помост, вздрогнув, стеганул по подошвам, а я, насыщаясь воздухом, пробуя равновесие, шагнул с помоста на пол, - я не выдержал и заулыбался. А чего тут ломать бывалого спортсмена! Ребята загалдели, и я что-то начал нести. Я был совсем пьян удачей, кислородным голоданием, нервной опаской. И меня понесло, как пьяного, нас всех понесло. Мы хлопали друг друга по загривкам, хохотали, отчаянно сквернословя, для посторонних - просто безобразно-каторжно сквернословя… Это был чисто мужской и гладиаторский выход напряжения, ничем не сдерживаемая нервная развязка. Победа!
Огромная плита съехала с плеч - я прорвался! Самое важное - прорвался!
Пусть рекорды отсрочат нужду и беды всего на какие-то два года, но ведь это - два года, и в запасе еще наш дом, а это тоже деньги. Ну, тараканы, ищите щели! Будут ложиться слова в рукопись!
Тренер записывает в тетрадь подходы - весь напускное равнодушие. Ему важно внушить, что в этом жиме - ничего особенного; ему нужно, чтобы я не уходил, как можно дольше таскал "железо".
Без меня ему придется несладко, загонят из первых тренеров на "дно" - в обычные зальные тренеры, а он же голова в нашем деле, губить такой опыт… Впрочем, сколько губят.
Тренер говорит, будто не обращается ко мне - сама небрежность: "Будем искать соревнования?" Голос у него без всякого выражения. Переигрывает наш Сережа - это его имя.
Соревнования нужны, чтобы установить рекорд. В Москве часты соревнования по штанге. Надо вклиниться в одно из них, разумеется, побеспокоясь о тройке судей международной категории.
Я киваю. Это, помимо прочего, означает, что с нынешнего дня мы переключаемся на особый режим работы - режим сброса нагрузок и накопления силы, силы и взрывной свежести. Мышцы должны отдохнуть и проснуться.
Зал сотрясают удары штанг (таскаем "железо" на трех помостах) и хохот, окрики, хрип. Это ребята… Не ребята, а жеребцы. Тут сказ об одном: поглубже, почаще, подольше…
А без этого скиснешь. Еще хорошо, если силы не только на треп остаются, хотя знаю: не у всех. Уж больно загребуще "железо". Это такая подножка для мужика, тем более в двадцать пять лет - подлее не сочинишь….
Выйти на рекорд! Это факт, теперь он будет моим. По такому случаю я закатил сумасшедшую тренировку. Мой Сережа не мешал, и я качал жим, качал. Я гонял себя в жиме широким хватом, после жал из-за головы и уже в конце тренировки на целый час засадил жим лежа.
"Засаживать" - это наше словечко, модное нынче в зале.
Когда я кончил работу, уже смеркалось. Посмотрел время - пять с лишним часов в зале. Я вроде обуглился после этих часов. Я горел сухим внутренним жаром, как в лихорадке. Даже ладони, уж на что проржавели мозолями, а воспалились. И шея заплыла одним багровым синяком - все время мостил туда гриф, а ведь насечка как наждак.
У профессионалов сила часто не оставляет ничего… кроме себя. Все в нее уходит. Ничего - даже для женщины, лишь призовая сила. Особенно это выражено у "сгонщиков". Тех сила вообще высушивает и в буквальном, и переносном смысле. Мы-то свой вес не держим. Это сполна возмещает затраты…
А что делать? Обществу нужны рекорды, спектакли силы и золотые медали. Клоунада…
Я зверски хотел пить, но в нашем "клубе здоровья" глотка воды не отыщешь - только из-под крана. Из нас тут доят силу - вот и весь обнаженный смысл. Тут их сотня - чиновников… А чтоб побеспокоиться, напоить нас соком или минеральной водой - зачем, без этого отдадим силу. На каждого атлета, наверное, по десятку чиновников. Мы как призраки - уходим и приходим, а они вечны. Такое впечатление, будто они перекачивают нашу силу в себя. Да так оно и есть. Только полюбуйся, когда вышагивают после работы…
Мне казалось, я вылакаю целую ванну. Горло, рот, губы стали клейкими. И говорил я надтреснуто, сипловато. Да и говорить к концу тренировки пропала охота. А ведь все равно тянуло еще взять "железа". Есть такое вот опьянение в запредельной работе. Словно наркотик в крови…
И когда вернулся, я почти не ел: хлестал, хлестал воду. А голод наступит завтра. Скорее всего, даже разбудит меня. Я стану есть много, а тяжести в желудке - никакой. Все будет почти мгновенно сгорать. Все заберут мышцы. Уже это я знаю. А к вечеру надо будет опять покачать жим, но на малом весе, это разбудит мышцы, даст им кровь, питание. Они быстрее восстановятся. Для отдыха лучше небольшая работа, нежели полное бездействие. Уж проверено.
Перед самым сном я на часок присел к рукописи. Никак не мог найти заданный образ, а тут он сам выписался. Пока я правил рукопись, жена сидела рядом и листала учебник по философии - это еще от моих студенческих лет. В соседней комнате грохотал телевизор, там дочка смотрела фильм.
Жена говорит:
- Слушай, я вот все читаю: ведь дурь. А что главное?
- Любовь самое первое, - ответил я, - а там за смысл выдается всякий вздор. Надо любить, спешить любить… Я о любви вообще.
А погодя она повторяет свое излюбленное выражение. Собственно, оно не ее, а Уайльда: "Образование - вещь прекрасная, но следует помнить: тому, что стоит знать, нельзя научиться".
Я сделал вид, будто занят, - лишь обозначил улыбку, а сам ушел в свои слова. Они меня буквально стукнули. Это ведь так и есть: все здесь, чтобы освободить, расчистить дороги к любви, чтобы, наконец, любить - любить во весь размах и до последнего часа. А я полагал, смысл - в борьбе, постижении истины, доказательствах своей единственности и вообще способностей. Но это же от обезьяны, не от начал добра…
Что ж я, дурень, не понимал это?! Самое первое - и не видел?!..
Я просто глуп и слеп, а еще что-то вознамерился открыть людям. Открывать, не понимая добра и любви… В чем же мой смысл?..
Заснуть удается не сразу. Я лежу и размышляю о том, что слава - предрассудок, что без своих рекордов я для общества ничего не значу и что день пробы близок. Я даже прикинул дату, это несложно - я знаю, сколько тренировок нужно на сброс нагрузок и восстановление до призовой свежести. И в то же время я держу в памяти те слова. Меня всего осветило… Я, даже помимо воли, стал внимательней к суевериям. Да что там внимательней! Это уж как Божий день: в них своя символика, обнажение скрытого смысла, закономерностей. А до сих пор я скалил зубы: так все это, блажь в чистом виде… Но почему в ней тогда глянула такая злоба?..
Редкий рейс в Москву не угляжу деревенских баб… с полными ведрами. Бабы толстые, на них понакручены все теплые одежки, что есть в доме.
Ведра на коромыслах в затейливой резьбе или просто в руках. Ведра дымятся, чинно плывут, покачиваясь…
Каждый раз прикидываю: "Сколько ж счастья, коли верить примете, нанесли вы мне! А его нет! И вся моя жизнь на ребре! Почти банкрот!.."
Разве так?! Свет-то от тех слов во мне. И впрямь, а мое чувство к ней?! А она?! Наши чувства?!
Господи, что же это я слеп так и путаюсь, не вижу элементарных вещей?! Безнадежен я, что ли?..
Нет, нет я все мерил первородным обезьяньим смыслом, а то счастье во мне, в нас, жизнь нас не обо игла. Это все я: считал, счастье - рекорды, свершения в тех кровно-важных книгах, а счастье - чувства дорогого человека, единственная любовь и единственный дорогой человек. Как же я смел писать, не сознавая это? Как смею любить ее, проклиная жизнь за недостижимость счастья, отказы в счастье?
Оно уже со мной, полными ведрами - а я?! И я еще смею что-то сочинять. Большая серая крыса - вот я со всей своей правдой. Но злоба, откуда та злоба?..
Эх ты, только в себя и смотришь…
Мы все время обделяем себя в святом чувстве, жертвуя им ради химер счастья. А самое высокое, единственное, другого нет и не будет - мы уступаем, дробим, отдаем, не замечаем, идем мимо… Да что там идем? Топчем…
И все ждем фанфар, лучезария… Крысы!..
17
Сокращения мышц пробегают по телу, будто они струятся. И это так: усилия одной группы мышц подхватывает другая или другие. Лишь неумелый атлет напрягает сразу все мышцы, все тело, а в настоящей работе - это как с подросшей травой: ветер волнует не всю ниву сразу, а лишь ряд за рядом, от горизонта до горизонта.
Никакая самая свирепая костоломка в зале не способна смыть память ласк - они на мне: в памяти кожи, мышц, на губах… Помню их грудью, животом, ногами - везде они. И губы хранят напор ее губ. Совершенно безумное чувство: она отпадает к подушке, руки распускаются на моей шее, рот приоткрыт, уступает в поцелуе. Я вбираю ее дыхание. И уже невидящий взгляд, растворенность зрачка и прерывистое дыхание на полустоне. И неистовое желание укротить ее тело, смирить напором ласк и силой…
И уже не полустон, а стон, почти рыданье…
И все - памятью во мне и на моем теле.
И все пропускаю через себя в мгновения. В жизни наслаиваются десятки минут, а память, вот сейчас, воспроизводит в доли секунды. А уж когда минуты (как сейчас между подходами к штанге), память, кажется, способна раскрутить десятки лет жизни. Все видишь сразу - великое множество картин как бы в параллельном просмотре.
Я отдыхаю, исчезает давление веса из мышц, суставов, и сердце западает на привычное место: ровные, гулкие удары.
Сергей (он старше меня на полтора десятка лет) рассказывает что-то о старшем тренере сборной. Я плохо слушаю. Я просматриваю картинки с последними ласками и последним подходом к штанге. Эти два фильма память гонит в параллель. В фильме о тяжести я высматриваю свое поведение под штангой - в какой степени подчинены заданной схеме работы мышцы, в какой форме мышцы, как справляюсь с весом, что ждать от следующего подхода и что можно ждать в ближайшие дни в данном упражнении, и вообще каков я - есть ли сила…
И фильм о ласке память раскручивает: он важен мне, это требует чувство, которое я не смог притупить и за десять лет. И даже огромное "железо" - три с лишним часа суровой работы с паузами всего на две-три минуты - не властно над его энергией. Одно чувство - оно больше рассудка - требует истязания себя тяжестями, исступленной работой, а другое твердит о нежности и ласке. Каждое готово присвоить меня всего…
На "железо" меня не хватит. Еще несколько лет, и не потяну нагрузки. Атлет проигрывает не силой, сила всегда с тобой, а утратой способности наращивать нагрузки, то есть добывать новую силу. Не хватает энергии. Уже не восстанавливаешься от тренировки к тренировке. И ничто не поможет, хоть сотри себя в работе.
А чувство к жене?.. Это моя единственная женщина, до смертного часа единственная. Я так читаю свои чувства. Она смысл всего. Все, что я делаю, без нее не имеет значения для меня. Я не предам ее. Мне нужна только она. Но откуда та ненависть в глазах?..
И память тут же раскручивает все о ней и подставляет тысячи ее лиц, слов, улыбок…
И это мне совершенно очевидно: мое чувство делает ее еще более женственной и стойкой. А главное - мы не можем друг без друга. Нам просто никто не нужен. Мы слышим и видим лишь друг друга и никогда не устаем от себя, никогда… А та злоба… это… это…
Из тренерской возвращается Костя - мы с ним работали на Олимпийских играх, он уже бросил спорт. Здесь, в клубе, его и оставили тренером. Наш клуб знаменит не только чемпионами, но и своими начальниками: кроме одного, рыжего Кайгородова, всех увольняли за хищения и растраты. Нет, не судили, а только увольняли. Деньги на нашем горбу зарабатываются аховые, можно замазать любого - ни одна статья закона не устоит. Костя успел разъесться: молочно-белый, тугой салом - это вместо мышц, но все такой же подвижный. Не подумаешь, что был атлетом, и злым, отчаянным в поединках, и женщины его фотографии вырезали из журналов. А ему ведь всего тридцать один. Но все это пыль, Главное - Костя не ссучился. Именно в пору окончательного устройства в жизни люди очень меняются. А Костя все тот же, и надежность - та же…
- Звонил Пекунов, - обращается он ко мне. - Грозился заехать к тебе на дачу в среду или четверг.
Я киваю.
- Пора, - напоминает Сергей.