Это были ответы на вопросы, которые я условно называл "политическими". Я знал и знаю, эти ответы очень не нравятся многим, в прошлом они создавали невыносимые условия жизни для меня, создают и сейчас. Однако я считаю долгом вести себя именно так. Пусть будет и мой крохотный шаг к тому, дабы сделать невозможными всевластие и вседозволенность невидимого третьего, снизить рост любых Хозяев в настоящем и будущем.
Семнадцатого марта, после выступления, когда публика хлынула на сцену, я получил в подарок фотоальбом - это оказалось несколько неожиданным. Поэтому в номере я сразу взял альбом и сел в кресло, приглушив телевизор. "Подарок - почему?" - раздумывал я, пытаясь представить того человека.
Растяжно, басовито погромыхивали листы железа за окном - там начинался откос над последними этажами гостиницы. Грохоту железа вторила дверь. Она назойливо дребезжала на запоре: ветер из коридора напирал постоянно.
Дни стояли ненастно-ветреные: низкие тучи, моросящий дождь и рывками ветер, напористый, обжимающий одежду. Поэтому я избегал гулять. Без движения - тренировок, ходьбы - я ощущал какую-то неловкость, неудобство в себе. Уже два месяца минули с двух последовавших друг за другом крупозных воспалений легких, а почти за любой прогулкой увязывались простуда, недомогание, кашель - он отпускал лишь под утро. Подобные состояния совершенно несвойственны мне, я даже прибавил в весе целых пять килограммов. Обычно же я держу себя в высокой тренированности и закаленности. В любом возрасте приятно нести себя упруго и не остерегаться стужи, ветра.
Я не изменяю своей убежденности в том, что болезни (особенно легочного происхождения) - это, прежде всего, угнетенность духа: длительное стояние беды в тебе. И оно, действительно, было все последние месяцы. И я не мог с ним справиться. Беда оказалась необычной и хлестала беспощадно, по самому больному, а самое главное - она пришла с той стороны, откуда я не ждал ее и был незащищен. Я все сознавал, но без физических нагрузок чувствовал себя разжиженно, недостойно слабым, что уже само по себе, и без недомоганий, - вроде пощечины. Всю жизнь любая физическая слабость мнится мне недостойной. Я привык (и только так строю отношения с жизнью): тело служит мне - не мешает, а служит. Для этого я и дрессирую себя "железом".
Теперь надлежало терпеть и ждать. Только тепло лета способно вернуть потерянное равновесие организму.
Я покосился на литровую банку: от кипятильника восходили пузыри - белые изменчивые пустоты воздуха. Я вскрыл жестянку с морской капустой, нарезал хлеб. Лариса заварила чай. Мы молчали, приморенные вечером.
- Сколько тебе сахара? - спросил я.
- Ложку.
Нам повезло: мы купили сахар без талонов. Наши ленинградские друзья лишь разводили руками.
Пока чай настаивался, мы вяло перебирали записки - несколько сот преимущественно белых лоскутков бумаги. Я посмотрел на часы, затем на потолок. Каждый вечер, ближе к полуночи, там раздавались непонятные удары.
Мы принялись за чай, тихонько переговариваясь.
- Как страшно воет! - говорила Лариса на завыванья ветра.
Она открыла альбом на моих коленях. Под обложкой лежала аккуратная стопка бумаг. Первая страница была пронумирована цифрой 1, обведенной кружочком. Я отогнул листы, на последней странице в кружочке темнела цифра 32.
Шестнадцать листов из ученической тетради в растянутых по строчкам буквах. Письмо. Несомненно, письмо. Я обежал взглядом первую страницу: так и есть.
"Дорогой Юрий, если не ошибаюсь, то, кажется, Петрович! Вы кумир моей молодости - Вы и Томи Коно ("Железный Гаваец", как его величали в те годы). По происхождению Коно является японцем, а так - гражданин США, то есть американец, стало быть. Верно, ни на него, ни на Вас я так и не стал похож ни по результатам в тяжелой атлетике, ни телосложением, ибо выглядел все же мешковатым. Верно, не настолько выглядел безобразно как, скажем, известный Вам Леня, но и не настолько прекрасным, чтобы встать в один ряд с Вами и Томи Коно. Но чертовски был влюблен в вас обоих. Откровенно признаться, нет ни одного в мире из современных тяжелоатлетов, в кого я был влюблен так, как когда-то в вас обоих. И какой вес ни поднимают штангисты сегодня, все одно - никого не удивят. Почему? Да потому, что каждому известно как сейчас собирают силу с помощью допинга и прочих штучек.
Не думаю, что другой американец, вес которого подходил почти к двум центнерам, величаемый "человеком-краном", был слабей физически какого-либо спортсмена, весящего втрое меньше его. Этот ребенок сегодня умудряется поднять куда больше знаменитого Андерсона.
Я тоже занимался тяжелой атлетикой и тоже физически крепкий. С восьми лет занимался гирями и выглядел намного сильнее сверстников. Например, начиная с двенадцати лет подтягивался на турнике до ста раз. В четырнадцать - уже угодил в тюрьму на пятнадцать лет, но и там не расставался со спортом. То в художественной самодеятельности занимался акробатикой, то играл в футбол, то занимался легкой атлетикой, вольной борьбой, боксом. Верно, ни вольной борьбой, ни боксом заниматься там не разрешали, но мы организовали клуб классической борьбы. Отремонтировали сами барак из никчемных под спортзал, раздобыли перчатки боксерские и упражнялись при закрытых дверях. А если появлялся кто-либо из начальства, сразу переключались на классическую борьбу. Устраивали иногда показательные выступления по ней. Но, как Вы сами понимаете, в семье не без урода: заложили нас, разоблачили и разогнали секцию спорта.
Занимался и со штангой. Увы, результаты невелики! Рывок всего семьдесят пять килограммов при собственном весе шестьдесят пять. Жим был восемьдесят пять килограммов (тогда, как Вы помните, существовало троеборье), а толчок - сто пятнадцать килограммов. Это мое лучшее достижение до 1961 года - в том году я освободился, отслужив двенадцать лет барской службы, да там же и остался, то есть на Севере, в Воркуте.
Кстати, не упомянул, за что отбывал: по Указу от 4 июня 1947 года, то есть за воровство. Однако с этим сразу завязал. Еще раз упрятали бы за решетку - не было смысла начинать новую жизнь.
Освободился - тут уже было не до спорта, ведь набегал двадцать седьмой год, а я еще женщин в глаза не видел, только педерастов. И, естественно, потянуло наверстать упущенное. А где эти шкуры - там и вино. Раз чуть до тюрьмы дело не дошло, и после еще только чудом избежал решетки: помогла характеристика с места работы. Тогда решил жениться и обзавестись семьей.
Попалась славная женщина. Прожил с ней полтора года и оставил: не было детей. А с детприемника взять, как она предлагала, я не согласился. Свой какой ни получится - не обидно, а чужой с отрицательными природными данными окажется и мучайся с ним всю жизнь, проклиная судьбу.
Вскоре подвернулась одна приезжая, из Армавира, соседка моего товарища-бригадника. Я был бригадиром и, придя к нему в гости, увидел и заинтересовался ею. Девка смазливая, на передок легкая - и завязалась совместная жизнь. А плодовитая - кошка и есть! Тут же забеременела. Я со стройки и пошел на шахту, ведь у нее уже был свой ребенок трех лет и шести месяцев. И вот родился мой сын. Назвал Дмитрием - Димой, в честь старшего брата, погибшего на войне с немцами. Спустя четыре года еще дочка родилась, назвал Жанной, в честь подруги детства. Жена не работала. Денег хватало с избытком. Я не пил, и она тоже.
Однажды жена заявляет: "Не хочу быть домоседкой, хочу работать". Спрашиваю: "Тебе что, плохо живется, что ты на работу рвешься?"
Она в ответ: "А кто будет платить пенсию, когда я доживу до пятидесяти? Ты, что ли?"
И я не имел права перечить ей.
Устроилась на ликеро-водочный завод и стала вскоре иметь солидные деньги. Каждый день наладилась возвращаться с большим опозданием и, как правило, пьяная. А я в разные смены работаю. Дети одни дома. Сказал, чтобы рассчиталась и сидела с детьми. Она заявляет: "Нет, уж лучше ты рассчитывайся и сиди дома, а я работать буду". И давай подсчитывать, сколько я имею от работы в шахте в месяц и сколько она.
"Рассчитывайся, - говорит, - и сиди с детьми. То ты меня кормил, теперь я тебя буду".
И пошли ссоры.
Стараюсь образумить, беду отвести, говорю: "Тебя посадят, Вера, что я буду делать с тремя детьми?"
Она свое: "Не беспокойся, не посадят".
Говорю ей: "И ты еще смеешь утверждать, что тебя не посадят, когда весь поселок знает, что ты воруешь и идут к тебе день и ночь, как в дежурный магазин". Она мне вдруг: "Кто меня сажать-то будет, начальник милиции или прокурор с судьей, те, что вместе со мной воруют?"
Я и не поверил, спрашиваю: "Как воруют?"
"А вот так, - говорит, - пойдем на завод. Хоть бельмы свои разуешь, а то дальше своего носа не видишь".
Меня это заинтересовало. Не поленился, походил с недельку, понаблюдал - и мне стало ужасно больно. Вера мне только поясняет, чья машина приехала и, загрузившись ящиками с драгоценным спиртным, покидает завод. Жена на проходной, то есть отворяет и затворяет ворота. Ее обязанность - проверять транспорт и всех, кто следует через проходную.
Насмотревшись на этот бардак, велел, чтобы она рассчиталась и, если хочет работать, устроилась в другое место. Она наотрез против. Тогда я решил припугнуть ее и сказал: "В таком случае я уезжаю, а ты оставайся сама по себе".
Она спокойно ответила: "Уезжай".
На следующий день, придя на работу, уговорил начальство дать расчет без отработки. И мне дали. Не успел получить только сам расчет, сказали, завтра придешь. Это было первого марта 1973 года.
Придя домой поздно вечером, доложил ей о решении уехать и что уже взял расчет. Она вновь спокойно говорит: "Перышко тебе вдогонку. Плакать не стану".
Я говорю: "Но я поеду через Москву".
Она отвечает: "А безразлично, хоть через Берлин".
Меня ее хладнокровие обожгло. И я ей говорю: "Я тебе, Вера, не сказал, зачем поеду через Москву, а поеду затем, чтобы зайти к московскому прокурору и рассказать обо всем, чем вы тут занимаетесь, обо всех ваших грязных делах на ликеро-водочном заводе".
Она говорит: "Зачем тебе ехать в таком случае в Москву, когда в Воркуте есть прокурор?"
"Здесь у вас, - говорю, - все куплено".
И она молча вышла до соседки и позвонила в милицию. Пока я вещи укладывал в чемодан, и пяти минут не прошло, за мной прикатил черный "воронок". И увезли.
А на другой день вызывал меня следователь Алехин Борис Константинович и на вопрос мой, на каком основании меня арестовали, ответил: "Видишь ли, Юра, у тебя нервы не в порядке, тебе их нужно подлечить".
"И как же вы собираетесь мне их лечить?" - спрашиваю.
"А вот подержим месяца два-три, думаю, ты и поправишься", - ответил он с наглостью.
"А не поправлюсь?"
"Придется подержать подольше".
"Тогда можете считать, что я не исправлюсь вообще".
Он напирать: "Ну, это ты напрасно! Мы не таких ломали!"
Я и ответил грубостью на его хамство, не стерпел, сказал: "Таких не ломают, запомни, ты, дубина!"
Видя, что я стал выходить из себя, он довольно спокойно, хотя уже и с душевной раздражительностью, сказал мне: "Посмотрим, а сейчас шагай". Он чуть раньше нажал на кнопку, и в дверях уже стоял милиционер, который и отвел меня в камеру.
Потом Алехин вызвал меня и состряпал мне двести седьмую статью: угроза убийства. "Кому я грозился убийством?" - спрашиваю.
Он говорит: "Своей жене - было дело такое, Юра, признайся. Ведь даже соседи подтверждают".
И начал я припоминать и вспомнил: полтора месяца назад, когда жена приползла на четвереньках с работы, я ей сказал при распахнутых дверях, что еще раз приползешь такая с завода - на пороге отрублю голову, так и знай. Поэтому и сказал следователю: "Правильно. Соседи и видели, и слышали подобное".
"Ну вот, - он мне говорит и вздохнул облегченно, - ты и сам не отрицаешь. Чистая двести седьмая - до шести месяцев. Подпиши". И подсунул мне писанину.
А я ему: "Хорошо, я подпишу, но на суде заявлю о всех ваших грязных делах".
Прокурор хозяин своего слова: два месяца продержали без всякой вины. Я настаивал на одном: завершении дела и передачи его в суд. Жена три раза приносила передачи - я не принимал. И вновь вызывает меня Алехин и уже пришивает статью двести шестую, часть вторую: вроде я ее, то есть жену, однажды побил.
Я ему говорю: "Слушай, ты когда прекратишь дело и передашь его в суд?"
А он свое: "Вот подпиши это дело - и тут же передам".
Я, не читая и не задумываясь (уже дошел от всех этих допросов), и подписал всю писанину.
Алехин ехидно, с улыбочкой и врастяжку, произносит: "Ну вот, Юра, на пяток лет мы обеспечены".
А что мне, отвечаю: "Ты меня тюрьмой не пугай. Мне к ней не привыкать. Вот как вы все со своей шайкой-лейкой загремите в нее, то как себя чувствовать будете, мать вашу?! Я слишком много о ваших делах знаю. Знай, прокурор, на суде все прояснится".
Еще месяц прошел, и, видя, что я ничуть не сожалею о подписанном и что среди воров, головорезов и убийц всяких я чувствую себя как рыба в воде Алехин принялся возить меня по дурдомам, предлагать деньги врачам. И наконец-то его желание сбылось. Нашелся такой - за две тысячи рублей выдал справку, что я шизофреник. И сплавили меня в дурдом.
Из тюрьмы к умалишенным меня привезли четырнадцатого июня 1973 года, то есть три с половиной месяца без всякой вины, просто так мучили без свободы.
Перед тем как я выехал из тюрьмы, братва мне советовала (что со мной в камере суда ждала) никаких лекарств, таблеток и тем более уколов не принимать, а то запросто сделают дураком. Уже как это умеют, когда кому нужно из партийных или советских командиров, каждый знает - посиди только в тюрьме. И с приездом в дурдом я главному врачу сразу заявил: ни порошков, ни таблеток, ни уколов принимать не стану, лучше убейте… Он меня заверил, что ничего подобного я не испытаю у них. А на другой день жена примчалась с сумкой: домашнего принесла покушать, у меня аж в глазах потемнело. Прогнал и сказал, чтобы не появлялась. "Спрятала, - говорю, - и успокоилась? А я вам покоя не дам, запомни!" И еще ей вслед в таком духе проговорил.
На другой день вызывает меня заместитель главного врача и подсовывает бумажку, подпиши: мол, я, такой-то, обязуюсь на протяжении года не употреблять спиртных напитков, в случае каких-либо неприятностей медицина не несет за меня ответственности. Я прочел и говорю: "Вот это подписывать не буду".
"Почему?" - последовал вопрос.
"Потому что, - говорю, - я не алкоголик. Я вообще непьющий. Понимаете, не беру ни капли. Это жена пьяница, ее и лечите. И вообще перестаньте меня мучить".
"Подпиши. Жена твоя находится на свободе, а ты у нас на тюремном режиме числишься".
"И все одно, - говорю, - подписывать не буду".
Это они выдумали для того, чтоб я не подозревал о том, что числюсь у них как шизофреник. А уже в феврале, в первых числах февраля 1974 года, разворачивается на моих глазах история с Эриком-хирургом. Он находился в дурдоме - набил морду милиционеру в ресторане. Ему грозила тюрьма, восемь лет. А тут врачи за своего и заступились. Когда его из тюрьмы привезли на экспертизу, они все враз признали его больным. Они так и сказали Эрику: "Милиция творит произвол, да еще своих сотрудников выручает - тут наш прямой долг выручать своих". Его звать Эрик Гаджиев. Он поболтался шесть месяцев, и врачи устроили ему выписку. И надо же, невезуха, тот милиционер увидел его на улице, и ну звонить в дурдом: "Почему Гаджиев гуляет? Если дурак - держите в дурдоме, а нет - давайте нам, будем судить и сажать".
Гаджиева скрутили и привезли в дурдом.
Врачи беспокоятся за своего. Главный врач Брелон говорит: "Подержу тебя еще полгода и освобожу, не волнуйся. Но чтоб в Воркуте ты ни одного дня не оставался, иначе от этих хватал в форме мы уже не в силах будем тебя уберечь".
А пока, до будущих счастливых дней, Эрик заполнял дурдомовскую картотеку. И на - попадается ему мое дело в суд, который должен был, оказывается, состояться двадцать шестого февраля 1974 года. Он об этом и сообщил: "Ты здесь, дорогой, числишься как шизофреник. Об алкоголе - это они тебе мозги полощут".
Я ему говорю: "А я и не сомневался. Ведь если бы я значился у них как алкоголик, то должен был быть суд. И этот суд вынес бы мне приговор о принудительном лечении. А так без меня меня женили".
Эрик советовал мне помириться с женой: другого выхода нет, уж тогда освободят.
Говорю: "Не могу, Эрик, смотреть на эту сволочь, не то что мириться".
Уж как тут мириться. Под смерть она меня ведет. Старается - не унять.
Эрик походил день-другой и говорит: "У тебя нет выхода. Она твой опекун. Двадцать шестого будет суд и, если ты опоздаешь это сейчас сделать, - уж точно без тебя тебя женят. Как минимум, еще год будешь ждать следующего разбора".
Два пути бабы знают для нас: за решетку или в дурдом. Свой разврат, корысть, тюрьмой покрывают, есть такие статьи - умеючи любого задвинут. Я понаслышался! Столько мужиков по тюрьмам без всякой вины - просто от них избавились: списали в тюрьму, в дурдом. На миллионы им счет. Губят жизни, чтоб самим удобнее жить да неправую любовь крутить.
Столько я о ее подлости думал, аж потолок проглядел, а что делать? Закон им все права дает…
Взял душу свою в кулак и позвонил ей. Она и примчалась. Тут, в дурдоме, и "помирились". Хотя знаю: один раз змея не кусает…
В общем, стали меня отпускать домой, даже с ночлегом. Дальше больше: первого марта и вовсе освободили.
Пожил две недели, а не могу больше: с кем живу ведь? Решил уехать. Меня не выписывают. Не ребенок я, знаю: все мы здесь на поводке, а больно, обидно. Как ни приду, говорят: "Только с разрешения милиции".
Дело дрянь, много я думал, все улицы исходил - нет выхода - и решил просить по-хорошему, чтобы сама пошла в милицию, и тогда дружки ее дадут мне выезд.
Однако она боится меня отпускать, узелки-то какие завязались: а вдруг настрочу прокурору в Москву. На все мои просьбы один ее ответ: "Ты обещал жить со мной".
Объясняю ей: "Думал, смогу забыть, не получается, велика обида. Пойми, наветами далеко уйдешь, да назад не воротишься".
Она уперлась, ни в какую не соглашается.
Уж как я ходил, думал обо всем этом, а выхода нет. Надо брать на испуг. Говорю: "В таком случае это даже неплохо, что вы меня дураком сделали. Дойду до точки, возьму и прикончу тебя да еще кое-кого в вашей банде, и на все высокие чины не посмотрю. Ответ один - что за одну, что за пятерых в звездах и званиях. Возьми в толк, судить меня никто не будет, поскольку признан дураком и на то есть документы".
А что я ей скажу? Ведь дураки в нашей стране в особом почете: снизу доверху на всех постах, а случается, еще и памятники им ставят.
Она спорить и ругаться. Я усадил ее на стул и свое продолжаю: "В общем, судить меня не станут, поскучаю в дурдоме год, ну самое долгое два - и твоими же деньгами ворованными и откуплюсь, поскольку дети еще несмышленые, а я после тебя прямой наследник всему, в том числе и твоим воровским сбережениям на десятки тысяч рублей, да там и кровные мои есть, в забое заработанные".
Подхлестнули ее эти слова: мигом на себя пальто - и вон из дома.
Сижу в горьком ожидании: что ж она мне преподнесет на сей раз. Но получилось все гораздо лучше, вернулась и говорит: "Иди, выписывайся. Разрешение из милиции на выписку уже есть, не задержат".