Я пошел - и себе не верю: с ходу все документы выписали. Собрался, стал уезжать и слышу вслед: "Мы тебя и там достанем". Я мало придал значения угрозам, но с приездом в свой родной город (он в Вологодской области, меня там посадили в 1949 году) убедился - сказано ею это не напрасно.
Да, адрес дурдома забыл написать: город Воркута, улица…
Итак, я в своем родном городке. Житье райское. Комната восемнадцати квадратных метров на две семьи, прямо как в тюремной камере. Одна половина за веревкой с тряпкой и есть жилплощадь моей сестры. Общежития в городе нет. Мыкался, мыкался, а выход один: жениться. Сестра принялась помогать, расспрашивает всех на предмет моей женитьбы. Нашлись две. "Одна, - рассказывает сестра, - непутевая, с тремя детишками, но располагает кооперативной квартирой, а вторая самостоятельная, но сама бедует на чужой площади с двумя малыми. У нее не пропишут".
Говорю: "Давай тогда, сестра, непутевщину. С детьми чужими имею опыт отца. Не страшно, не съедят втроем, не 1947 год - помнишь, пухли от недоеда… Да и проще-то будет с непутевой, скорее усвоит, что не все уголовники отпетый народ. А то как предстану перед самостоятельной да путной? "Здравствуйте, тетя, я ваш дядя. Краткая характеристика? В прошлом - вор. За плечами - двенадцать лет тюрьмы да еще дурдом". Конечно, любая в сторону шарахнется - и руками, и ногами будет отбиваться".
И сосватали меня. Свадьба была и скромной, и короткой. Всего одну бутылку распили, да и дело уже к ночи подвигалось.
Девка попалась веселая. Дети ее: старший сын десяти лет - у тети, девочка семи лет - у родителей, а при самой мальчик двух с половиной лет. Ужасная любительница забодяжить! Не поверите, за месяц выпивала по два сорокалитровых бидона браги. И как не приду с работы, то один гость, то двое, а то и компания, и вроде уже жена не твоя. Куда ни кинь - одни сплошные знакомства. А ведь каждому мужику известно: пьяная баба п… не хозяйка. И без перерыва - то друзья по работе, то по поводу или по случаю…
Смотрел на эти сцены молча, не возникал… Покажет на дверь, а где жить? Старался быть терпеливым и успокаивал себя: Бог не фраер, заметит, как мне худо, и пошлет что-нибудь настоящее. И так я терпел около трех месяцев, пока… В общем, как-то в час ночи я уже в постели читал Симонова. Вдруг открывает дверь своими ключами и входит ее мать с тетей. Поприветствовали и, видя, что я лежу один, спросили, где Марина.
Говорю: "На партсобрании".
"На партсобрании? - удивились они. - На каком? Время уже час ночи".
"Не знаю, - говорю, - так сказала". И не выдержал я, все рассказал, а закончил словами: "В Воркуте оставил пьяницу, разобраться - ваша дочь во сто крат хуже. Если только не прекратит пить, найду хорошую женщину и уйду. Уж своих детей оставил, а чужих…" Встал и показываю бидон: на донышке чуть браги, литра на два. "Вот, - поясняю, - на сорок литров, а в этом месяце уже второй кончает. Я же чайной ложки не выпил. Противна мне эта гадость". А тут и Марина приходит. И заявили они ей, чтоб прекращала шалить, мол, если Юрий уйдет, вернем тебе твоих детей и ты нам больше не родная дочь.
Следует сказать, что родители у нее прекрасные, самостоятельные. Я позже с ними хорошо познакомился. В общем, девка образумилась. Неделя-другая - и бидон выкинула. Будто обрезала, не пьет, и все. И зажили мы с ней всем на удивление. Просто все стали завидовать. Я был доволен жизнью..
Моя бывшая супруга сразу (не успел я по приезде еще устроиться на работу) прислала на алименты. И стал я платить тридцать три процента - чувствительно при наших заработках и троих здешних детях. Однако это не сломило меня и не настроило против мою новую подругу. Радовались мы жизни.
И вдруг Марина приходит и докладывает: "Знаешь, что мне сейчас заявили? Вызвали в партком и, не поверишь, требуют: или положи партбилет на стол, или разводись с мужем".
"Почему?" - спрашиваю я секретаря.
А он как обрезал, всего два слова: "Так нужно".
Я ему и ответила: "Уж лучше я вам оставлю партбилет. Я-то поняла, наконец, что такое счастье, а вы хотите отнять его. Не уступлю я вам". Бросила партбилет на стол и с глаз долой.
Ее понизили в должности, урезали зарплату. На себе экономили, а детям ни в чем не отказывали, и, самое главное, Марина ничуть не сожалела. Жизнь наша протекала как в сказке.
И вдруг ее опять вызывают, извиняются: признаем свою ошибку, но поймите и нас - за вас беспокоились, вот и погорячились. И возвращают ее на прежнюю должность и прежнюю зарплату. "Мы, - говорят, - в ответе за вас и ваших ребятишек. Ведь с бандитом связалась. А присмотрелись: вроде ничего он. Живите и будьте счастливы". В общем, пожелали всего хорошего.
Но это, как оказалось, была лишь тактика и совсем не доброта. Верно, ее на работе больше не трогали - за меня принялись. Сообразили, что надо по-другому. Закрывать мне стали по наряду мои же заработанные рубли. Чтоб я ни делал, все не так, все вроде хуже всех, хотя я старался и работа у меня, что называется, горела. За два года и девять месяцев я избегал пять предприятий - и везде одно и то же. Поначалу мои платят, а после… Не щажу себя в работе, а мне - унижения и копейки. Все неприятности не опишешь.
Как жить? Захребетником у жены? А трое детей здесь и еще алименты? Нет, что им терпеть за меня, им есть и одеваться нужно. Рассчитался и уехал в Ташкент двадцать шестого декабря 1976 года. Но там строили метро открытым способом. Шахтерский стаж не засчитывался.
Восьмого января 1977 года прибыл в Ленинград. Десятого января на выходе из метро "Гостиный двор" спросил, где управление Ленметростроя. Показали на площадь Островского. Отыскал отдел кадров, спросил, нужны ли проходчики. Начальник ответила: "Еще как нужны!" Выложил ей документы. Все ничего, пока не попался один - сразу в лице изменилась. На том документе - фотография меня в шестнадцать лет и пропись, что я, Юрий Пугачев, являюсь столяром третьего разряда, обучился в колонии завода "Конвейер" Архангельской области, время обучения: 1950–1951 годы.
Начальник сразу взяла круговую оборону (а может - начальница? Кто его знает, как правильно?). Налистывает трудовую, дошла до первого марта 1973 года - и сразу испуганным тоном: "Где провел год? В тюрьме?"
Видя, как она боится бывших заключенных, говорю: "Да нет, не в тюрьме, в психиатрическом отделении больницы. От запоя лечился".
"Предъяви справку".
"Да, - говорю, - потерял".
Она швырнула документы и на крик: "Иди! Найдешь справку, тогда и приходи!"
Ее имя: Евгения Петровна Виноградова. С виду - нормальная женщина.
Вышел я расстроенный и говорю одному из работников, мимо топал с бумагами: "Надо же, какая у вас злая тетя!"
"Чего, такое?" - интересуется.
"Да, - говорю, - вроде я портфель у нее прошу. Лопату-то с отбойным молотком и то боится доверить".
"А чего, - интересуется, - судим был, что ли?"
"Да, - говорю, - был грех, но давно".
"Не тушуйся, - говорит, - поезжай на лесозавод. На пятнадцатом номере принимают всех, хоть с семью судимостями. Покажи себя с хорошей стороны - через год будешь работать в шахте".
Сломя голову я помчался на тот лесозавод. Аж вздрогнул - и тут начальник отдела кадров женщина, но эта совсем другая. Нина Дмитриевна зачислила меня на работу безоговорочно. Записала меня кочегаром третьего разряда с окладом в сто двадцать рублей. Не густо, конечно. А она, будто прочла мысли, говорит: "Коли помимо прямой работы будешь еще выполнять и дополнительную, какую тебе укажут, то будут доплачивать согласно закону".
Радости моей, казалось, не будет предела, но, как покажет будущее, преждевременно.
За работу я взялся рьяно: хотел показать, на что я способен. За две недели навел морской порядок вокруг и в самой котельной. Не успел распрямиться, вздохнуть, а уж недоброжелатели тут как тут и главный - Санек Агафонов: все подковыривает, лезу я, мол, в хорошие. Объясняю ему: "Я могу работать, а за сверхурочные часы мне платят. Как быть? Без денег худо: обносился, вон белья нижнего нет. И детишкам надо посылать - в чем их вина?.."
"Никто тебе не станет платить за дополнительную работу", - издевается он. И так не один раз, приходит и травит душу.
Сколько можно? Я и не выдержал, обратился к Нине Дмитриевне, повторил его слова. "И впрямь не будете платить?" - спрашиваю.
Она его вызвала и прочихвостила: "Комсорг завода называется! Вместо того чтобы поддерживать порядок на работе, дурью да сплетнями занимаешься!"
Санек вернулся - и на меня с кулаками. Я увернулся и говорю: "Не спеши, парень, с этим успеешь. Я тебе вот что покажу". И за плечо подвел его к мотору - вес 182 килограмма. Уперся - и пять раз подряд оторвал от земли под самую грудь. Отдышался и говорю: "Теперь помозгуй, прежде чем замахнешься". Агафонов-то ростом велик, впечатление есть, но квелый - я-то понимаю в этом. Да и видел я таких блатников!..
Агафонов нашел выход: натравил свою шпану из комсомольской организации и первым - Борьку Машина. Комсомолец из горластых, все выступал да призывал… Работаю я, а в котельную Борька и вваливается. Подгадал: вокруг ни души. И на меня - я едва увернулся. Он опять - ну что делать? Я и отходил его по-тюремному. Очень качало его. Пришлось поддерживать до двери, а там вытолкнул и сказал на прощание: "Надумаешь сводить счеты - не пожалею".
Дела такие… Чего гляди, посадят. Не стал я ждать, доложил начальству. Пусть урезонят Агафонова. Что он мне шпану подсылает?.. И как я понял, начальство не хотело терять такого работника, как я, да к тому же почти дармового: за целую бригаду ишачил.
И вот вечером в воскресенье, в мое дежурство, приходит Калашников - заводской электромонтер. И рассказывает, как влюблен в меня: таких рабочих за свои двадцать лет трудового стажа не встречал. "Хватит, - говорит, - тебе спину гнуть. Этак и сломаться можно. Должность есть у меня подходящая. И делать ничего не будешь, зарплата вдвое больше. Ходи и указывай, а сам ни за что не отвечаешь и ничего не делаешь. Но сперва нужно избавиться от одного типа. Выгоним, а ты на его место". Я на таких нагляделся, как этот Калашников. Глядит, верно, лисой, а пахнет волком. Я прикинулся шлангом и спрашиваю: "А кто этот негодяй?"
"Димка Пахов".
Как назвал это имя, едва удержался, так бы и съездил ему по роже, аж зубами скрипнул. Это, пожалуй, единственный человек на всем заводе, кого я уважал искренно, да еще Нина Дмитриевна и жена Димы - Валя. Я всегда любовался этой парой, когда они обедали в котельной. Валя работала в другом цеху, а к мужу приходила в обеденный перерыв. Люди уже немолодые, но приятные и честные труженики. Дима непьющий и некурящий, как и я. В нем-то я и стремился встретить друга.
Сдерживаясь, объясняю Калашникову: "Я на чужих бедах свое счастье не строю".
А он: "Да ты не трухай! У Пахова машина имеется и на сберкнижке еще на пять машин. Хватит с него".
Говорю: "Он же не украл эти деньги, а заработал". Долго меня Калашников уламывал, но я наотрез отказался. А наутро, в понедельник, когда Дима пришел на работу, я и рассказал, как торговали пропойцы его местом.
И с этого все началось.
Дима им все высказал, он не из робких. А раз так - решили эти ханыги избавиться от меня, но уже, так сказать, капитально. Только как?
Надумали припугнуть: мол, сам уберусь.
Ровно через неделю дежурю я в котельной, и опять с воскресенья на понедельник. Само собой, ни души, один я. И вот часа в три ночи вламываются сразу четверо, причем хорошо поддатые. У меня-то глаз наметанный: убивать пришли. Они и скрывать не стали, матерятся, орут: "Молись, будет тебе отходная!"
- Я их знать не знаю, и откуда взялись, не ведаю, однако понял, чья работа: совместное производство комсорга Агафонова и пропойцы Калашникова. В один узел они повязаны.
Занял я удобную позицию, со спины не возьмешь. Держу гаечный ключ. Прикидываю про себя: "Давайте, давайте, чего медлите, на матерщину силу изводите. Посмотрим, кому как обломится". Но сам-то драться не люблю, даже ненавижу, гадко это мне. Поэтому и говорю: "Со мной шутки плохи, ребятки. Не достанете меня. Я и не такое видел. Просто не советую пробовать. Кроме опыта и природной крепости я еще и спортивный человек".
Стою, ключом поигрываю, сбоку лом. Они покружили, пощерились, а, верно, боязно. И вот один из них, лоб под два метра, дает отбой, басит: "Пусть эта сволочь додежурит смену, а то котлы без присмотра останутся, взрыв будет. Мы его лучше завтра замочим, прямо в его же берлоге, куда денется". И к двери, матерятся, плюются.
Я им вслед: "Приходите, ребятки, я гостеприимный". Сижу, пот отираю, ясно одно: тут еще против меня и сам бригадир котельной Лязгин, он же и завкотельной. И начал я готовить холодное оружие, от лагерей опыт. До утра времени достаточно. Отточил такую штуку и наждачком подшлифовал - двоих насадишь и еще местечко найдется. А еще сверху плашмя шлепнуть - любая черепная коробка разлетится. И как только приходит на работу Лязгин, я к нему в кабинет, кладу на стол оружие и даю объяснение: "Вот эту штуковину сработал нынче ночью. Нет, не для того, чтобы кого-то убивать, а для своей защиты. Если только придут твои бандиты, а они это обещали, мяса будет очень много. Ты столько за всю свою жизнь не увидишь. Усвоил?"
И, видать, все они серьезно напугались - намека на подобное происшествие больше не было. Спокойно работаю, никто не лезет.
Но не угомонился заводской актив. Проведали, что я бывший уголовник, сидел за воровство, - и принялись ломать замки. То на складе красок подпилят, то на чьей-то квартире, точнее, на дому, ибо жили все за городом. И заводят по цехам разговоры, будто это я балуюсь. А тут и в конторе замок оторвали: вроде бы печать мне понадобилась для бегства за границу. А Димку Пахова так зауважали, самый ненавистный им человек, а на Доску почета его портрет: мол, лучший производственник. С умыслом это, чтобы я не имел поддержки. А с лета и того хуже. Комсомольцы повыдергали у старухи ботву, картошка еще и не собиралась зацветать, и шепнули, что это я. У кого-то в огороде огурцы сгубили и опять пустили слушок, мол, Пугачев это. Люди - в милицию: "Тридцать лет здесь прописаны, а не слыхали, чтобы у нас кражи вершились. А тут за полгода - взлом за взломом, безобразие за безобразием. Наши на такое не способны, это проделки профессионала".
И этого активу мало: стали нашептывать, вроде я баптист. Кто-то уже видел меня в Береговом, где баптисты в сарае собираются на молитву. Ложь, она, конечно, на коротких ногах, да вот с длинными ушами…
Нервы не выдержали - и я опять в Ленметрострой, к начальнику отдела кадров. Все ей рассказал и под конец говорю: "Вы, я заметил, боитесь заключенных бывших. Да, помыкался я там, но это же было давно. Нельзя же казнить всю жизнь за прошлое, только потому, что оступился в детстве. В каком же это таком законе или правиле есть?"
Евгения Петровна согласилась и пообещала посодействовать с переводом в шахту. "И даже если будет сопротивляться директор завода, - говорит, - устроим это без его ведома". По-доброму сказала, от сердца. Я аж взволновался. Много ли я слышал добрых слов?
И я, довольный и жизнерадостный, вышел из кабинета. Прихожу к своему директору, он и слушать не хочет. Я ему тогда говорю: "В таком случае обойдутся без вашей подписи".
Он усмехнулся, сказав: "Как же это может произойти?"
"А увидите как", - сказал ему и захлопнул дверь.
На другой день после работы я поехал к Евгении Петровне, ведь отказали мне. И лишний раз убедился, как спереди мажут, а сзади кукиш кажут. Евгению Петровну вроде подменили. Губы поджала, в глаза не смотрит, говорит: "И я вам, товарищ Пугачев, при таких обстоятельствах не в силах помочь. Рассчитывайся - и уезжай. Вот тебе мой единственный совет. Знать надо свое место".
"Нет, - говорю, - я не буду рассчитываться, не для того приезжал в этот город, чтоб так скоро рассчитаться с ним".
Получилось: ездил к городу, да наплевали в бороду, а с улыбкой и доверием ездил.
На лесозаводе разговорился с одним шофером, он доски возил. "Чего, - интересуется, - ты шахтер, а пропадаешь здесь? Валяй в шахту".
"А как? - говорю. - Был да не берут".
"У кого же ты был?" - спрашивает.
"У Евгении Петровны Виноградовой".
"Чего ты, - говорит, - к этой мочалке ходишь? Вали к самому Сажину".
"А кто он?"
"Ну ты даешь! Да сам директор Ленметростроя! Он мужик толковый".
И я поехал… а как не поедешь? Лучше гнуться, чем переломиться, а я больше не могу гнуться. Вышел я весь, на излом иду.
Вхожу в кабинет. Сажин смотрит, а я раскладываю свои шахтерские удостоверения. Он молчит, и я не спешу. Наконец спрашиваю: "Вот видите, могу ли я быть тунеядцем каким-нибудь?"
Сажин говорит: "Хорошо, вижу, труженик ты, но ко мне-то почему явился, тебе ж в отдел кадров?"
Говорю: "Был у Виноградовой уже три раза".
"Ну и что?" - интересуется.
"Не берет".
"А вот этого быть не может. Нам специалисты нужны всегда". И позвонил ей.
Она заходит.
Сажин спрашивает: "Вы знаете его?"
Она: "Да, он приходил на работу устраиваться".
"Так почему не берете?"
"Видите ли, - произносит она мягко, - у него лимит, Захар Александрович".
"Ну и что, что лимит? Оформите его и не морочьте мне голову! Не знаете, как это делается?"
И мы вышли.
Как понесла меня уважаемая Евгения Петровна всякими скверными словами, и все приговаривает: "Работать надо, а только и знаешь болтаться по кабинетам да жаловаться!"
А дальше было еще ужасней, но нет времени, спешу на Ваш концерт.
Юрий Пугачев".
Восстановить в памяти облик моего тезки не составляло труда из-за этого самого альбома. "Подарок? Почему?…" - тогда память выделила этого человека сразу.
Да и сам по себе подарок был несколько необычен: скромный в размере, но очень пухлый альбом в бархатном малиновом переплете на металлических застежках. Я, помнится, смутился: какое отношение подарок имеет к выступлению?
Я подписывал свои книги, давал автографы, отвечал на вопросы, а краем глаза держал человека в поле зрения: надо отойти и выразить признательность особо.
Тезка стоял тут же, на сцене, шагах в пяти. Мой рост позволял увидеть его за небольшой, но плотной и чрезвычайно деятельной толпой вокруг. Стоял он особняком, несколько скованный, грузноватый. В осанке какое-то упорство, ну не сдвинуть - уж такой человек. Лицо овальное, красноватое, немного толстое в щеках. Рот сжат, рисунок губ четкий.
Я постарался освободиться побыстрее: вдруг человек не дождется? Толпа не редела, но я, кажется, ответил на вопросы и подписал все книги и просто листочки. Я простился с людьми и подошел к нему со словами: "Спасибо, большое спасибо…"
Я почти не сомневался, он что-нибудь спросит. Он коротко, как бы отстраняясь, тряхнул мою руку, а точнее, пальцы. Я продолжал говорить: "Спасибо, я тронут…" Люди опять стали грудиться вокруг. Тезка, как-то поеживаясь, словно что-то мешало, цепляясь, выждал еще некоторое время, после коротко кивнул и зашагал со сцены…