Подойдя поближе, Екатерина Алексеевна разглядела, что под елочками была тетя Даша - уборщица. В телогрейке, в резиновых ботах с короткими голенищами, тетя Даша подметала Базарную площадь. Здесь всегда многолюдно: старики, дети, бабки с узлами. Куда едут? Зачем? А где люди - там, известно, сор. Валяются стаканчики из-под мороженого, бутылки.
Тетя Даша работой себя не изнуряла. Относилась к делу философски: сколько ни мети, весь мусор не уберешь.
- И-и, не спится тебе, Алексеевна, с молодым-то мужем? - заговорила тетя Даша вместо приветствия. Толстая, в телогрейке, едва сходившейся у нее на груди, она перестала подметать и оперлась на черенок метлы, - я в ваши годы любила поспать.
Тетя Даша говорила не подобострастно, а так, как со своими товарками, сидя на завалинке перед домом.
- Заботы, тетя Даша, - сказала Екатерина Алексеевна, думая о своем: "Уж все знают, что Тобольцев приехал. Надо как-то объявить об этом, хоть ближним. Устроить вечеринку или что-то вроде свадьбы. А то получается, что мужа держу тайно".
- А мне так кажется, - заговорила тетя Даша, - рано встает только наш брат - подметала!
Долгачева остановилась, посмотрела в лицо рано постаревшей женщины. "Тетя Даша, наверное, не всегда была подметалой", - подумала Екатерина Алексеевна. Долгачева понимала, что старуха сказала это с юмором, но в ее шутке есть доля правды: сколько тетя Даша переделала дел мелких, ненужных.
Сказала уклончиво:
- Привыкла вставать рано. Отец у меня занимался пчелами. А я ему помогала.
- А-а!
Тетя Даша вновь взялась за метлу, а Долгачева пошла к себе. Екатерина Алексеевна не могла рассказать старухе, почему она встала ни свет ни заря. Не каждому человеку объяснишь это. Казалось бы, все в районе поделано: сев закончен, картошка посажена. А секретарю все не спится. Потому она и не спит, что перед серьезным разговором с Грибановым ей хочется побыть одной, собраться с мыслями.
Пока Долгачева разговаривала с тетей Дашей, в дальнем конце скверика показалась еще одна женская фигура. Женщина несла через плечо две корзины. Сбросив ношу, облегченно вздохнула:
- Слава богу, донесла. Плечо онемело.
"Чем можно торговать в эту пору? - подумала Долгачева. - Зелени и грибов еще нет, а рассаду небось уже посадили". Приглядевшись повнимательнее к женщине, Екатерина Алексеевна узнала в ней Грачеву, по-уличному - Грачиху.
Долгачева, может, и не узнала бы женщины - со многими людьми она встречается, но Грачиха - ее соседка, и как-то, лет пять назад, приходила к секретарю райкома, как она сказала, "искать правды". Она продала часть дома - комнату с террасой - и оговорила с покупательницей, что продает, мол, без участка. Дело было осенью, и покупательница согласилась. А весной - настало время сажать картошку - соседка огородила забором свою долю земли, что ей по купчей было положено, - и за лопату. Грачиха, понятно, кричать. А соседка спокойно роется в своем огороде и внимания на крик ее не обращает.
"Брюква в земле сидит - и та небось повернулась бы на мой крик. Пожалела бы мои слезы! - жаловалась Грачиха. - А эта ведьма сопит в две ноздри да смурыжит лопатой". Грачиха корила соседку, ругала ее почем зря: и такая она, и сякая. Умоляла Долгачеву найти на нее управу. Помочь одинокой женщине, которая и живет лишь этими сотками своего участка.
Екатерина Алексеевна слушала причитания Грачихи и упрямо ссылалась на то, что такие вопросы решает горсовет. Долгачева не хотела встревать в это дело: пришла бы не Грачиха, а женщина-труженица из артели или из промкомбината - Долгачева, может быть, и позвонила бы в горсовет, похлопотала бы. Но за Грачеву хлопотать не хотелось - это была главная туренинская торговка.
Долгачева не знала ее прошлого, Грачиха и Грачиха - так звали ее все. Работала она где-нибудь? Когда? Была ли она замужем? Есть ли у нее дети? Екатерина Алексеевна знала только, что Грачиха всегда стоит на рынке. Темную фигуру торговки можно видеть под елочками и зимой, и летом, и в жару, и в непогоду. Грачиха была одержима торговлей. Если б люди не отдыхали ночью, не уходили с рынка, она торговала бы и по ночам.
Старуха опоражнивала корзины. Она выставила на прилавок весы, чем-то напоминающие большой будильник, выложила пучки редиса и лука. Можно позавидовать ее уменью взять от крохотного надела земли все, на что она способна. Да надо, пожалуй, поучиться ее умению продать все, сбыть. Колхозы только набивают теплицы навозом, готовят рассаду, а у нее уже выросли и лук, и редиска. Да ее не презирать, а целовать надо. Гляди, гляди! - удивилась Екатерина Алексеевна, наблюдая за старухой. К весне не каждое хозяйство в районе сохранило картошку - померзла. У Грачихи - и картошка, и соленые огурцы, и моченые яблоки - подходите, покупайте, дорогие товарищи! Причем соленые огурцы у нее не в кадке и не в ведерке, как, казалось бы, им быть положено, а заранее расфасованы в целлофановые мешочки.
Женщина поздоровалась с Долгачевой. Екатерина Алексеевна отозвалась, холодно отозвалась - все-таки давняя их встреча оставила след, видимо, у них обеих. Грачиха, поди, тоже помнила, как она приходила к секретарю за помощью, а ушла ни с чем. Поэтому старуха, против обычая, не предложила Долгачевой ничего, не стала расхваливать свой товар.
Грачиха в каждом человеке видела только покупателя. Каждый, кто даже случайно заглядывал сюда, на рынок, не уходил без покупки. Каждого человека, заглянувшего под елочки, торговка окликнет: "Соколик, дорогой мой, ясноглазый! Отведай моих яблок". Как птица вокруг покупателя щебечет: одно слово другого ласковее. А человек падок на ласковое слово - и неохота ему было покупать, да остановится у банок и мешочков. Грачиха ножом отрезает кусочек моченого яблока, покупатель пробует, причмокнет губами: антоновка и вправду изумительна. Теперь все мочат яблоки и на сахаре и на меду. А Грачиха одна во всем Туренино мочит яблоки по-старинному - в бочке на ржаном сусле, да не как-нибудь, а перекладывает их листом и соломой. Хороши! Тем более они в мешочке и ничего не испачкают, и немного их. Зевака раскошеливается - берет яблоки.
При добром отношении к Долгачевой старуха сейчас бы запела: "Екатерина Алексеевна, соколик мой! Не введите меня в обиду - не проходите мимо! Остановитесь, отведайте моих моченых яблок! Не яблоки, а сахар!"
Но она ничего не сказала: поздоровалась и сделала вид, что очень занята.
И Долгачева прошла мимо, не остановилась.
26
Автобусы начинают ходить рано - особенно в Новую Лугу и в Березовку.
Березовский автобус уже стоял возле станции, ждал пассажиров в совхоз. Был там самый дальний совхоз в районе и самый запущенный. Посмотрев на полупустой автобус, Долгачева вздохнула, улыбнулась. Ей вспомнилось первое посещение совхоза.
Екатерина Алексеевна считала, что, придя в район, надо больше работать самой, не снимать с себя ответственность и не перекладывать ее на другие плечи.
Однажды вечером к ней заглянул председатель райисполкома Почечуев. Он только что вернулся из Березовского совхоза. Долгачева просила всех, кто ездил в хозяйства, рассказывать о настроении людей, о трудностях в районе. Почечуев сказал, что совхоз такой запущенный, что он не представляет себе, как к нему и подступиться. И дороги-то к хозяйству нет, и директор плохой, и дела идут плохо.
Долгачева не могла этому поверить. Ей все хотелось выспросить: ну а есть в хозяйстве хоть что-нибудь хорошее? Но Почечуев ни о чем хорошем не мог рассказать. Екатерина Алексеевна велела еще съездить в хозяйство, поглубже во все вникнуть. Но он отказался, считал это бесполезным. Ждал, чтобы Долгачева поехала сама. Екатерина Алексеевна все понимала, но в то же время тянула с поездкой, надеясь, что дела как-то сами собой наладятся.
Наконец не выдержала: раз первый секретарь - бери все на себя, перекладывать трудные дела не на кого. Поехала. "Газик" тогда был новый, почти не буксовал. Остановилась у небольшого двухэтажного дома - низ кирпичный, а верх деревянный, - типичное купеческое зодчество. Контора совхоза на втором этаже. По крутым и грязным ступеням поднялась в контору. Открыла дверь с табличкой "Директор". Из-за стола вышел худой и, как показалось, довольно пожилой мужчина.
Поздоровалась.
Екатерина Алексеевна уже знала, это Серафим Ловцов. Одно время Серафим был инструктором райкома. Когда райком в Туренино ликвидировали, Ловцова перевели сюда, в отстающее хозяйство.
Начали разговор. Говорить с Серафимом было трудно. Ловцов был глуховат на одно ухо. Тогда ее поразило полнейшее неверие Ловцова в то, что можно вывести совхоз в число хороших хозяйств. В глазах его - отрешенность ото всего; во всем облике - равнодушие, апатия. "Как сонная муха!" - подумала Долгачева.
Екатерина Алексеевна решила, что начинать надо с него, Серафима, стряхнуть с него апатию. Растормошить. Заставить поверить в силы хозяйства.
Но как это сделать?
Поехали с ним по фермам - где на машине, а где и пешком. Доярки с интересом рассматривали Долгачеву: баба, а первый секретарь! Общий язык с ними Екатерина Алексеевна нашла быстро.
"Почему у вас мал надой?" - спрашивала она. "Коров мало!" - "А почему коров мало?" - "Урожаи плохие". - "А почему урожаи плохие?" - спросила и сама смутилась: походила на "почемучку". "Вон директор пусть скажет".
Выяснилось: семян своих нет. Каждую весну в район завозят нерайонированные семена. Севооборот на соблюдается. Пшеницу по пшенице сеют. Навоз не вывозится. За лугами ухода нет.
"А почему коровы грязные?" - спросила у доярок Долгачева.
Доярки заговорили разом - Екатерина Алексеевна их не перебивала.
"Мы и так закабалены! С шести часов утра и до полуночи - на ферме. Корм таскаем на себе. Навоз чистим сами. Фляги с молоком носим по двору. Телят поим и ходим за ними - по месяцу и более. Нет помещения для маленьких. Доим коров вручную. На дворе - холодно, соломы для подстилки нет. Домой приходим - без рук и без ног!"
Долгачева понимала, что в таких условиях ругать их за грязных коров вроде бы и неудобно. Но ведь молоко? Когда грязная корова, то сколько грязи попадет и в молоко!
Объехали все фермы.
Под конец зашли в мастерские.
Холод. Все заставлено деталями тракторов. В углу мастерской стоял длинный стол и такая же скамья. Долгачева попросила механизаторов присесть к столу. Подошли человек десять. Ловцов представил Екатерину Алексеевну. "Ох, тяжела ты, шапка Мономаха", - подумала она. Надо же начинать разговор. Механизаторы смотрели на Долгачеву безразлично.
Екатерина Алексеевна спросила, как идет ремонт. Механик - толстый, мордастый мужик - ответил:
"Хвастаться нечем. Вот разбросали трактор. А нужных запасных частей нет. Сколько ни ездили - и в район, и в Новую Лугу, - ничего нет".
В общем, разговор оказался деловым, довольно заинтересованным. У Долгачевой на душе даже стало легче. Позвонила в облсельхозуправление, попросила помочь с запчастями. Провели общее собрание. Собрались все, сами удивлялись. Приехали соседи. Ловцов сделал доклад. Самокритичный. Серафим ведь умный.
С Ловцовым Екатерина Алексеевна даже подружилась. Хотя Серафим оставался себе на уме.
Вот прошлогодний случай.
В апреле объявили субботник по внесению минеральных удобрений. Распределили всех членов бюро по хозяйствам. Долгачева думала побывать и там и тут. Но утром, как сегодня, встав ни свет ни заря, она взяла "газик" и поехала в Березовку. Смотрит: сидят на мешках минеральных удобрений два деда, курят. Поздоровалась с ними, спрашивает:
"А где же рабочие?" - "Дома". - "А директор?" - "Не знаем". - "А бригадир?" - "Не видели". - "А почему вы здесь?" - "Вчера объявили: в восемь всем быть на поле. Уполномоченные ваши так говорили".
Судя по всему, дедки знали, с кем они говорят; побросали окурки, взяли ведра, насыпали в них удобрения да и пошли по полю, разбрасывая нитрофоску словно при севе, руками.
Екатерина Алексеевна, не долго думая, взяла у шофера ведро, насыпала удобрения и пошла следом за стариками. Слава - видит такое дело (а физическую работу он не любил), - вытащил из-род сиденья ведерко для воды и пошел рассеивать удобрение.
Через какое-то время на околице села показался бригадир. Увидев секретарский "газик", постоял, всматриваясь, и опрометью бросился назад. Первыми прибежали уполномоченные, за ними - все рабочие совхоза. С ходу сыпали в ведерки удобрения и давай догонять Долгачеву. Смущенно здоровались, что-то говорили в свое оправдание, но Екатерина Алексеевна молчала.
Ближе к полудню земля стала сильно оттаивать. Особенно внизу, по оврагу. И тут Долгачева увязла. Чувствует, что грязь засасывает ногу, а вытянуть не может. Кричит: "Товарищи, спасайте!" Рабочие - те, что было поближе, - подбежали к Долгачевой, взяли ее за руки, вытянули из грязи. Причем в земле остался ее бот. Его тоже со смехом вытащили.
Это небольшое происшествие разрядило обстановку. Все заулыбались, и работа пошла уже с шутками, со смехом. Устала тогда она очень, но виду не подала.
Екатерина Алексеевна и теперь, вспомнив субботник, не сдержала улыбки. Урожай на "секретарском" поле был отменный.
27
За сквером сразу же открывалась Ока.
Тут, на площади, начинался крутой спуск к реке, к паромной переправе. Когда-то, до войны, в Туренино был наплавной мост через Оку. Для моста - по обе стороны реки - отсыпан банкет из камня. Но мост был помехой пароходам, возившим по реке баржи с туренинским "мрамором" - известняком, который добывали возле городка, и городские власти продали мост.
Оттого-то и нет в Туренино моста, а есть паром. И теперь - снизу, от парома - на площадь выползали клочья тумана. Туман облизывал успевший нагреться на солнце асфальт и от тепла таял, рассеивался. Яснее становились звуки. Это были уже иные звуки, чем в городе: звуки реки.
Вот протарахтела моторка. Но ее тарахтенье быстро смолкло, - видать, лодка удалилась. Возле берега кто-то шлепал по воде веслами, судя по всему, греб вверх. Негромко переговаривались рыбаки.
- Ерофеич, у тебя какая нажива?
- Ручейник.
- А я хочу попробовать на геркулес.
- Попробуй!
Долгачева вслушивалась в этот разговор и улыбалась. Она любит Туренино, любит городок в эти ранние часы. Ведь лишь утром, идя в райком, Долгачева и принадлежит себе. Ей хорошо думается. Она строит светлые планы на день.
Сегодня должен приехать Грибанов.
Какой-то он - этот ученый, который думает о селе, знает его беды?
Екатерина Алексеевна с беспокойством вспоминает о доме: как соберется в школу ее девочка? Но чем ближе к райкому, тем она незаметнее убыстряет шаги, и мысли ее заняты уже другим. Сейчас она придет в свой кабинет, откроет балконную дверь, выходящую на Оку, в городской парк, и, подставив лицо горячему солнцу, выкатившемуся из заречных лесов, постоит на балконе. Потом она вернутся в кабинет - чистый, с рядами стульев вдоль стола для совещаний, - сядет за свой рабочий стол и займется тем, над чем билась все эти годы.
Уже давно, наверное на протяжении трех последних лет, Долгачева думала о том, почему хозяйства района топчутся на месте. Мало людей в селах? А почему люди не остаются работать на селе, а тянутся в город? Надо проанализировать причины. Надо, чтобы каждое хозяйство имело план социально-экономического развития.
Чем дольше Долгачева билась над этим, тем сложнее ей казалась задача. Положиться в этом деле на интуицию нельзя. Нужна точность. А кому доверить статистику? Надо расспросить колхозников, рабочих совхозов об условиях их жизни, о том, что думает сельская молодежь, какие у нее планы.
Однажды Екатерине Алексеевне попала в руки книга доцента Московского университета Грибанова по социологическому исследованию села. Оказывается, такие работы давно уже ведутся.
Долгачева обрадовалась, написала доценту. Грибанов отозвался на ее письмо. Между ними завязалась переписка. Сегодня впервые доцент должен был приехать.
Из-под арки старого купеческого дома вышел Андрей Мезенцев - полнотелый, кривоногий. Он нес на плече весла и удочку. Шел он степенно, как и подобает в его возрасте. Мезенцев не молод, он, как и Тобольцев, воевал, получает пенсию. Мезенцев не видел Долгачеву, и она исподволь наблюдала за ним.
Казалось бы, он сделал в жизни свое дело: живи, грей свои косточки на солнце! Ан нет! Не довольствуется этим. Мезенцев руководит авиамодельным кружком во Дворце пионеров. Он так сумел увлечь ребят, что они не раз завоевывали первое место на областных соревнованиях. Кружковцы занимаются вечером, после школы. К тому времени Мезанцев, порыбачив, вернется с Оки, отдохнет часик-другой после утренней зорьки. Пообедав, - посвежевший, загорелый, - он так же степенно идет во Дворец пионеров, который помещается в приокском парке, рядом с райкомом.
В парке зеленели старые липы и пахло медовыми сережками, которые еще не распустились.
Долгачева считала рыбалку блажью, делом несерьезным. Но страсть, увлеченность ей в людях нравилась. "Хорошо, если б Николай увлекся чем-нибудь, хоть рыбалкой". Поведение Тобольцева все больше беспокоило ее. Он каждый вечер задерживался в сельхозуправлении, куда устроился на работу, не имея никакой другой профессии, кроме зычного голоса, кроме умения кричать на плацу: "Рота! Равняйсь!" Да-а… Не совершила ли она ошибки со своим замужеством?
Как спокойно жилось без Тобольцева. Никто не спрашивал, когда будет дома. Никто не спрашивал у нее - и она не спрашивала ни у кого. Долгачева уже привыкла к своему положению - к положению одинокой женщины. Какое дело людям: замужем она или нет? На нее привыкли смотреть не как на женщину, а как на первого секретаря. Мужчины говорили с ней только о деле, и в кабинете, и в правлении. Она знала, что каждого надо выслушать: и председателя, и доярку. И всегда, по возможности, надо быть доброжелательной, быть веселой. Это нравится людям, с которыми она общается.
Но Леночка? Девочка росла одна, без отца. Она уже большая. Скоро подружки будут пытать ее: почему отец бросил их, не живет с ними?
Долгачева готова была пойти даже на собственное унижение, но дочь должна иметь отца. Это надо. Это необходимо.
28
Екатерина Алексеевна любила это светлое, пахнущее меловой побелкой, здание. Ей нравился просторный вестибюль, широкие лестницы, настенные бра. Но особую радость доставлял ей кабинет - не только место ее работы, где она порой проводила весь день, но и пристанище для раздумий. Она любила оставаться тут одна, любила посидеть за столом. Особенно ей нравилось приходить сюда рано утром, как сейчас.
Ночной сторож, ворчливый старик по прозвищу Кулат, открыл ей дверь. Она поздоровалась, дед спросил ее о погоде, о том, как спалось.
- Никто не звонил ночью? - спросила она в ответ.
- Никак нет. Тихо было.
- Ну и хорошо.
Долгачева не спеша поднялась к себе. Ее кабинет находился в глубине коридора, справа. Два окна, вдоль которых стоял продолговатый стол для совещаний, выходили на площадь, а застекленная дверь на балкон к Оке. Войдя в кабинет, Долгачева прошла в дальний угол, открыла дверь на балкон. Комната стала словно бы просторней - от солнца и хлынувшей с реки прохлады.