От Оки подымался туман. Местами гладь реки уже освободилась от рыхлого белого покрывала. В этих плешинах виднелась рябь - вся в солнечных бликах. Блики эти до боли слепили глаза. Было тихо; на Оке еще не слышно ни урчания водометных толкачей, ни трескучей скороговорки лодочных моторов. Хотелось как можно дольше сохранить эту тишину и эти смутные, еще не до конца осознанные мысли о сегодняшних делах. Отойдя от балконной двери, Долгачева осторожно сняла плащ, боясь резким движением спугнуть этим мысли.
Через час эту утреннюю тишину нарушит шум парохода "Заря", певучий говор лодочных моторов. Через час наверняка заглянет кто-нибудь или позвонит муж - объявит, что он встал и поел, и, чтобы смягчить свой вчерашний проступок, скажет, что он целует ее, что у него сегодня трудный день - поездка в Березовку. А если не Тобольцев, то позвонят из какого-нибудь колхоза и сообщат, что на ферме нет воды и коровы уже вторые сутки не поены.
Долгачева начинает звонить.
Будто и не было этой тишины - начинается обычная дневная круговерть.
Пока эта круговерть не началась, до прихода Грибанова надо приготовить необходимые материалы, собраться с мыслями.
Екатерина Алексеевна закрыла балконную дверь, чтобы звуки, доносившиеся снаружи, не отвлекали ее от дела. Только вернулась к столу, как скрипнула дверь, ведущая в приемную.
Долгачева насторожилась: кого недобрая несет в такую рань?
В кабинет вошел человек средних лет, с бородкой.
- Можно, Екатерина Алексеевна?
- Пожалуйста.
И не успела Екатерина Алексеевна выйти из-за стола, чтобы встретить раннего гостя, как тот уже толкался посреди комнаты.
- Екатерина Алексеевна, извините ради бога, что так рано явился к вам… Грибанов. Надеюсь, вы уже догадались? - говорил он напористым говорком, будто очень спешил. - Я заглянул к вам так рано потому, что знаю: вас можно застать только ранним утром.
- Заходите, заходите… - Долгачева помялась, вспоминая имя-отчество ученого. - Заходите, Юрий Митрофанович. - И сделала несколько шагов навстречу Грибанову. - А я как раз о вас вспоминала.
- Ну и что: как вспоминали?
- Хорошо вспоминала. Спасибо вам за письмо, за то, что были так внимательны. Быстро отозвались на нашу просьбу. Прошу, садитесь. Как вы устроились?
- Хорошо, в вашей гостинице. Номер мне дали - почти люкс.
- Вы приехали вчера?
- Да, вечерним автобусом.
- И не позвонили. Завтракали?
- Пил чай.
- Моей помощи вам не требуется?
- Нет, спасибо.
- Тогда прошу садиться.
- Деревня - это наша забота. - Грибанов снял плащ, повесил его на вешалку. - Решили помочь вам. - Он сел в кресло и внимательно всмотрелся в лицо Долгачевой.
- Каким образом? - спросила она.
- Самым простым! Мы проделаем всю черновую работу. Мы опросим всех колхозников и рабочих совхозов: довольны ли они своим положением, работой, отдыхом, бытовым обслуживанием? Одним словом, все. У нас заготовлена для них специальная анкета.
Грибанов говорил, а Долгачева присматривалась к нему.
Без плаща Юрий Митрофанович выглядел моложе, был проще. Ему на вид было лет тридцать - тридцать пять; мужиковатый, с большой тяжелой головой. И эта голова с большой копной волос и бородка как-то смущали Долгачеву, и она не очень-то вникала в то, что он говорил. Ей все казалось, что уход за своей внешностью должен отнимать слишком много времени, в ущерб науке.
А Грибанов говорил, что он первый на кафедре взялся за новое течение в науке, за социологию, и поэтому его в университете очень ценят. Ректор предоставил ему лабораторию, которую он доверху забил карточками социологических исследований. Юрий Митрофанович объяснил Долгачевой свою систему анализа, дал ей анкету.
А кто будет обрабатывать их - не сама же Долгачева?
Губанов как бы уловил ее сомнения.
- Мы обрабатываем анкеты на электронно-вычислительной машине. Мало того, студенты снимут фильм и жизни колхозников и рабочих совхозов.
Юрий Митрофанович коренаст, и, хотя на нем был хороший костюм и в полоску галстук, все равно деревенская закваска давала о себе знать. Это чувствовалось и в его обличье, и в фигуре и в речи. "А может, и хорошо, что деревня в нем дает знать о себе, - подумала Долгачева. - Ведь городской человек, у которого душа о деревне не болит, не может заниматься и ее проблемами. Только такие люди, как Грибанов, - решила она, - и болеют за наше село".
- Вы задумали хорошее дело. - Юрий Митрофанович порылся в кармане: видимо, хотел закурить, но постеснялся Долгачевой. - Важнее ничего в жизни нет. Мы все виноваты перед нашим селом и перед нашей землей. Мы не уедем, пока не окончим всех дел.
И, желая быть учтивым, Грибанов сделал Долгачевой комплимент, сказав, что он надеется, что с ней будет легко работать: она - тоже ученый и будет понимать их с полуслова. Екатерина Алексеевна улыбнулась. Она считала, что ученый - это тот человек, который занимается наукой. А она каждый день занята только планом. Для науки времени не остается.
Нечего скрывать, эта похвала Грибанова была ей приятна. Но Долгачева нашлась, пошутив, что если и надо кого хвалить, так это вычислительную машину: она вскроет все сомнения и боли.
- Да, от фактов, вскрытых ею, никуда не уйдешь! - подхватил Грибанов. - Однако ее программа узка и ограниченна. Тут машина полагается на людей.
29
Екатерина Алексеевна присматривалась к Грибанову: можно ли ему доверять тайные мысли? Однако как ни была Долгачева осторожна - не высказывать все малознакомому человеку, - не удержалась, заговорила о наболевшем.
- Село - это наш грех тяжкий! - Она постучала ладонью по краю стола. - И мы должны его искупить. Надо строить в селах современное жилье, новые фермы. Надо благоустраивать быт. Тут сомнений быть не может. Но ваша вычислительная машина не даст совета: где взять столько денег, чтобы построить на селе современные жилища, механизированные фермы, благоустроить быт?
- Вы слишком много хотите от нашей машины, - пошутил Грибанов. И лицо его, уже успевшее обветриться, покрылось мелкими морщинами. - Уж за одно то, что она вскрывает наши беды - скажите ей "спасибо".
- Нет, я шучу. И за это не ей, а вам - большое спасибо.
Юрий Митрофанович пожал плечами: не за что.
- Мы делаем это по плану кафедры.
- Все равно.
- А о деньгах и о строительстве в колхозах вы правильно заговорили, - согласился Грибанов. - Если мы хотим поднять деревню, то деньги нам нужны большие. Запущено село - вот в чем беда. На Ставропольщине, где мы работали раньше, - там, я должен вам сказать, вопрос о деньгах не стоял так остро. - Юрий Митрофанович старался выражаться гладко. - Там хозяйства богатые. Скажем, если колхоз задумал оставить у себя молодого работника, он выделит средства. Колхозы строят благоустроенные дома для молодоженов. Дают ссуды вернувшимся из армии. Выдают единовременные пособия - на приобретение мебели, на покупку коровы. На все у них есть деньги.
- У них-то есть, да у нас нет! - воскликнула Долгачева.
- Но теперь, надо полагать, Нечерноземью помогут.
Эти успокоительные слова - надо полагать - выводили Долгачеву из себя. Но она сдержалась.
- Теперь все надеются на "надо полагать"… - выделяя последние слова, продолжала Екатерина Алексеевна. - А дело все не в помощи государства, а в развитии самих хозяйств, в расширении их производства. Может, и подсобят на первых порах. Но государство в первую очередь заботится о другом: оживить село. Помогут ссудами, машинами, затратами на мелиорацию. Но нельзя же переложить всю тяжесть на чужие плечи! Если в колхозе некому доить коров, то райком доярок не пришлет. Колхоз сам должен вести свое хозяйство. Завтра производить больше, чем сегодня. Только такое хозяйство жизнеспособно. К сожалению, это не зависит от нас с вами, от нашего "надо полагать".
- Но согласитесь: хозяйства и развиваются.
- Согласна. Но очень медленно.
- А что вы предлагаете?
- Я? - удивилась Долгачева. - Я ничего не предлагаю, а делюсь с вами. Я двадцать лет работаю на селе - и все двадцать лет думала. Повысили закупочные цены на зерно, на мясо, на молоко. Но вот беда! - зерно никогда не приносило денег нашим хозяйствам. Но и теперь их не приносит. Почему? - спросите вы. Скажу. Слишком малы у нас посевные площади, занятые под зерновыми. Да и урожаи невелики. Земли - супеси паханные и перепаханные. Беднее этих земель не бывает. Поля - пятачки: самое большое поле - полсотни гектаров. И вот каждое лето мы говорим председателю: "Паши! Сей!" Он сеет. И что же? Получаем одни слезы - восемь центнеров с гектара. Только и живем за счет "Рассвета" и колхоза имени Калинина, где земли получше. Молоко и мясо - вот наше богатство. Но опять беда: мяса мы выращиваем мало. Молока надаиваем мало. Не хватает кормов. Распахали все луга, даже заливные по Оке, по берегам других рек. Только и слышим: хлеб, хлеб, хлеб.
- Я вижу, вы против зерна?
- Нет. Я не против зерна. Зерно надо получать, но только там, где урожаи его высоки.
- Что ж, выходит, надо обратно залужить заливные луга и малопродуктивные пашни? - заулыбался Грибанов. - Вам это никто не разрешит. Мы и так каждый год списываем тысячи гектаров пашни: то овраги, то города, то наступает мелколесье. А фермы где? Они ведь тоже чего-то стоят.
- Фермы мы можем кое-как осилить. Фермы построили - и полвека никаких тебе забот.
- И с зерном никаких забот.
- Верно. Потому мы и цепляемся за зерно. Это единственное, что механизировано: машина пашет, сеет, убирает - и зерно готово. На молочнотоварных фермах, к сожалению, нет такой механизации. Потому и мала их продуктивность. А между тем мы живем по соседству с большими городами, насчитывающими миллионы людей. Это наша забота - снабжать их мясом, молоком, овощами. Вот, к примеру, совхоз "Успенский". Он всем показал, что настало время менять направление наших хозяйств, их специализацию. Он построил три птицефабрики. Каждая фабрика механизирована. Дает яиц столько, сколько их давал весь район. Завалили нас яйцами и бройлерами.
- Почему же вы не перенимаете его опыт? - заметил Грибанов. - Ведь от вас многое зависит.
- Их опыт… - повторила Долгачева чуть слышно. - Опыт этот пока что ударяет по интересам государства.
- Почему?
- Успенцы - исключение. Мы разрешили им изменить структуру посевных площадей. Они сеют зерно исключительно на корма птице. Трава растет лишь для питательной муки. Они не продают зерно государству, а дают лишь яйцо, молоко и мясо. А государству нужен еще и хлеб.
- А разве мясо - это не тот же хлеб?
- Нет! Мясо - это мясо. Хлеб - всему голова. А что зерно? Область наша дает зерна столько же, сколько его дает один целинный район. Но уж привыкли так: если мы даем по десяти центнеров вкруговую, то уж это победа. Звучат фанфары. А какая это победа? - слезы одни.
Грибанова взволновали мысли, высказанные Долгачевой. Он уже не мог усидеть. Юрий Митрофанович встал, принялся ходить по кабинету - взад-вперед.
- Ваши рассуждения, Екатерина Алексеевна, очень интересны, - сказал он, останавливаясь перед Долгачевой. - Заманчивы. Вы заглядываете вперед. И мысли эти высказывает не кто-нибудь, а вы - первый секретарь райкома. С этим сейчас считаются. Напишите об этом. Статья будет боевая.
- А для кого? - Екатерина Алексеевна вскинула глаза.
- Для газеты.
- А кто ее напечатает?
- Гм! - Грибанов задумался. - Как говорится, под лежач камень вода не течет. Вы напишите, а напечатать - это уж не ваша забота.
- Хитрый вы, Юрий Митрофанович, - проговорила Долгачева. Серые глаза ее, которые еще миг назад улыбались, потемнели, словно они уже видели то замешательство, которое вызовет она своей статьей - и не в районе вовсе, а в области.
- Нет, серьезно! Подумайте!
- Хорошо, я подумаю.
- Да. Значит, я скоро привезу группу студентов и мы начнем. Давайте договоримся о плане нашей работы: с какого колхоза или совхоза мы начнем беседы? Какова будет последовательность?
Грибанов присел рядом, и они заговорили обо всем подробно - и о том, сколько в хозяйствах работающих, и о школах, и о молодежи.
Это отняло не менее часа.
Подымаясь, Грибанов вновь напомнил о статье, над которой обещала подумать Долгачева, и сказал, что будет заходить к ней по ходу работы.
- Заходите, вам всегда двери открыты, - Долгачева встала из-за стола.
Грибанов пожал ей руку, взял плащ, портфель и вышел.
Рука у него была крепкая.
Часть вторая
1
Бывало, когда игралась свадьба в деревне?
Осенью, на михайлов день, да весною, на красную горку. Зима пошла уже на убыль, и мужик, значит, о весне думает. А дума его такая: пора сыну приводить новую работницу в дом. Старуха сдавать стала: чугунок со щами с трудом вытаскивает из устья печи. Да и в поле кому-то управляться надо. Жена совсем работать не может - голова кружиться, тоги и гляди, упадет.
Тогда-то отец и поглядывает на старшего сына. Уж какой год с девками гуртуется, пора и черед знать, женой обзаводиться. Тогда-то в семье и затевается разговор о свадьбе - о том, когда играть, какую девку брать да как выкроить жилье молодым.
И она, Прасковья, помнит, что ее свадьба, когда она выходила за Алексея, тоже была на красную горку. Пасха в тот год случилась поздняя, чуть ли не на май. На красную горку колхозники уже пахали и сеяли овес. Женихаться было некогда, свадьбу свернули за один день.
Алексей привел ее. Они отзанавесили себе угол в избе, где стояла их деревянная кровать, и так Прасковья оказалась в сысоевском доме. Теперь, поди, ни одна из девок и слова такого не знает - молодая. А бывало, слово это за тобой, как тень, по пятам ходит. Раньше других встань, печку растопи, картошку почисть, свари - и все молодая, поскорей поворачивайся!
Сейчас в селе женятся как и в городе, когда приспичило, тогда и свадьбу играют. Да и свадьбы справляют по-городскому. Никто не вспомнит родительскую избу. У всех мотоциклы да машины - свадьбы справляют в ресторанах.
И никто не вспомнить, как играли свадьбу в старину.
Бывало, к свадьбе всю неделю брагу варят, шьют невесте подвенечное платье, сундук сколачивают, блестящей фольгой его обивают.
Какая же ты невеста без своего сундука? В нем, конечно, приданое: холсты, сарафаны, поневы, галоши. Отдельно - постель, чтоб атласное одеяло было, две-три подушки. И все это - и сундук, и постель - везется на повозке, чтоб все люди видели. Сейчас другое: чтоб машина была с лентами, с пластмассовыми куклами на капоте. И чтоб неслась она не сама по себе, а в сопровождении молоциклеток. Чтоб вся округа видела и знала, что едут, трубят.
И в ресторане чтоб музыка была, и играла не как-нибудь, а во всех четырех углах сразу. А того не знают, что многие, может, их музыку и слушать не хотят. Тьфу!
Толкуют, пекутся о каких-то мелочах, о лентах для машины. А о самом главном - где они будут жить после свадьбы? - о том ни слова. Прасковья всяко пыталась Лешины планы выведать: и сама спрашивала у сына, и стороной, через других людей, что он думает. Но ничего толком не узнала. Узнала, что будто они отдельно жить собираются, и не в деревне, а в городе.
Рушилась их с Игнатом мечта.
Они мечтали: разу уж Леша с ними в деревне остался, то сделать из избы пятистенок. Пристроить к старой избе прируб с четырьмя окнами, попросторнее. А заодно и водяное отопление провести, как у других. Чай, они не беднее соседей. В избе жили б они, старики, а новый прируб отвели бы им, молодым. Жили бы они на всем готовом, как у Христа за пазухой. Утром встали бы - за водой не бежать, завтрак готов: "Пожалуйста, молодежь, кушайте". Изба чистая, белье вовремя постирано, поглажено. На работу им надо - до совхоза рукой подать. Какая езда - четверть часа на автобусе? В автобусе не хочешь - машина есть: муженек до совхоза-то всегда подбросит, коль каждый день ездить за Варгиным.
Глядишь, через год в пристройке голос детский: внучек появился. А появился внучек, значит, не умер род Чернавиных, жить будет.
Но Зинку разве уговоришь уехать из совхоза. Каморка ихняя хоть в бараке находится, но зато считай что в городе. Невесту небось не заставишь переселиться из города-то в деревню, к мужу. Уж горожане все за нее передумали. Не может того быть.
"Недаром они родню собирают, шушукаются".
Так думала Прасковья Чернавина бессонными ночами.
2
- Жить-то как думаете: у нас или в бараке? - спросила Прасковья.
Она стояла возле машины, ждала, что скажет сын.
Леша протирал ветровое стекло "Волги".
"Любит он машину, - наблюдая за ним, думала Прасковья. - Если бы он так любил свою мать".
Она вздохнула.
Прасковья хотела было сказать об этом сыну, но промолчала. Она посмотрела в сторону Игната, который сидел на завалинке дома, и передумала: отцу слова эти будут укором. Она вывела в люди Фросиных детей - все выросли, работают. Однако почет от них прежний. Все ее за мать почитают. Поздравления шлют в праздники, подарки, да все с хорошими словами. А вот свой сын, ее последняя надежда, слова доброго никогда не скажет, все торопится куда-то; если и говорит что, то всегда на ходу. Уж теперь-то надо бы им посидеть спокойно, обговорить бы все. И про то потолковать, как они, молодые, думают жить после свадьбы - своей ли семьей или со стариками? И про свадьбу бы не мешало обмолвиться парой слов: где играть и кого позвать? Ведь свадьба-то раз в жизни бывает, и надо ее сыграть так, чтобы она на всю жизнь запомнилась.
Но Леша верен себе: он какой-то шалопай, беззаботный парень, вечно куда-то спешит. Ты ему о серьезном, а он - все шуточкой да прибауточкой. Толком с ним и не поговоришь, только наспех, на ходу.
И сейчас: Леша протер ветровое стекло, открыл дверцу машины и бросил тряпицу на пол, чтобы под рукой всегда была. Уже сев в машину, он посмотрел на своих стариков, и ему стало жалко их, что он ничего им не сказал.
- Мы уже все продумали, мам, - сказал он. - Решили жить отдельно: ни с Зинкиной семьей, ни с вами. - Лешка помолчал и, чтобы покончить с этим тягостным для него разговором, завел машину, и она затарахтела, словно выговаривала заместо Лешки: "Да оставьте меня в покое! Ведь нам с Зинкой жить - как хотим, так и живем!" - Спешу, мам!
Прасковья подошла к открытой дверце, чтобы лучше Леша мог слышать ее. Кузов черной "Волги" нагрелся от солнца, рукой до него дотронуться нельзя, а он сидел в этой консервной банке.
- В кино, что ль, пойдете?
- Нет, будем обои менять в своей комнате.
У Прасковьи все оборвалось внутри: значит, они твердо решили жить отдельно. А на кого же они нас, стариков, бросают? Она, а пуще того Игнат, - можно сказать, уже не работники. Игнат неделю, а может, и более ходит на конюшню, но не запрягает своего Буланого. Старика хотят определить на пенсию. Ее тоже, по слухам, не посылают на курсы, где учат доить на новой установке. На новой машине будут работать только молодые.
Вся надежда была на него, на Лешу.