А дояркам чаепитие очень понравилось. И Варгин вот и на летнем пастбище поставил для красного уголка домик и чай в нем завел, как на зимней ферме.
Долгачева не знала кое-кого из доярок. Вернее, в лицо-то каждую знала: на всяких совещаниях и слетах видела. Но старых доярок, вроде Прасковьи Чернавиной, Екатерина Алексеевна величала по имени-отчеству и теперь чаще, чем к другим, обращалась к ней.
- Прасковья Аверьяновна, - спросила Долгачева Чернавину, которая раскладывала варенье в розетки и подавала их всем по очереди. - Откуда у вас варенье?
- Из дома принесли.
Прасковья стала пробовать варенье ложечкой, словно проверяя, насколько сладко оно.
Выждав, сколько требовало приличие, Долгачева тоже стала подцеплять ложечкой варенье и маленькими глотками отпивать чай.
Чай и вправду был хорош - крепкий, душистый.
Какое-то время все молчали, пригубливали чай и стучали ложечками по краям розеток.
"Чаепития эти потому и прижились, - думала Долгачева. - Пить чай - это бабье занятие. Мужикам теперь подай питье покрепче". Екатерина Алексеевна заулыбалась, пряча от доярок улыбку: "Еще подумают, что смеюсь без причины".
А улыбалась Долгачева совсем по другому случаю. Как-то два года назад, когда колготились с этим чаепитием, приехала она в Березовку.
Серафим Ловцов оказался в конторе. Приехали они на ферму. Коровник - на окраине села. Крыша подновлена, поблескивает серым шифером. Но не крыша интересовала Долгачеву: она попросила его проводить в красный уголок. Серафим знал, что Екатерина Алексеевна сейчас про чай будет спрашивать. А чаепитие у него уже было заведено. Пока шли, Серафим рассказывал, как он покупал самовар, посуду, как доярки полюбили эти вечерние чаепития.
Заходят, значит, они в красный уголок. А там, вместо доярок, за чайным столом сидят двое мужиков - в телогрейках, в шапках - и заскорузлыми руками пью из фарфоровых чашек портвейн. Ловцов как рявкнет на них: "Убирайтесь вон!" они схватили недопитую бутылку да на улицу: "Извините, замерзли!"
Долгачевой смешно, а Ловцов возмущается: "Я их проучу, как пить".
"Что ни делай, а мужики быстро все обернут в питейное заведение", - подумала она.
Ее воспоминания перебила Клава Сусакина.
- В новом комплексе будет хорошее помещение для красного уголка, - сказала она. - Вот там мы попьем чаю.
- Хорошее будет помещение, только чаевничать будет некому, - в тон ей заметила Прасковья Чернавина.
- Это почему же некому?
- Как почему? Очень просто: теперь нас дюжина доярок с трудом со стадом управляется. А на новой ферме с этим же стадом будут управляться шестеро. Сменная работа, как на фабрике. Варгин сказал, что пошлет учиться на "Тэндем" только молодых. Ну а нас, старух, на пенсию.
- А разве плохо - заслуженный отдых? - сказала Клава и вздохнула. Но вздох ее был не сочувствующий, а лукавый.
Доярки помолчали, прикидывая, кого пошлют, а кого - нет.
- Надоело не надоело, а привыкли. На пенсию уходить не хочется, - призналась Прасковья. - В бабки, внуков качать, рано еще.
- Разве у вас уже есть внуки? - улыбнулась Екатерина Алексеевна. Прасковья выглядела молодо.
- И-и!.. - запела Светлана Хитрова - и даже чашку отставила. - У нее уже пять внуков. Последнего, Лешку - сына, она уже женила.
- Женщине что дети, что внуки - одна цена, - вступила в разговор доярка, сидевшая напротив Долгачевой. - Подбросят тебе: ничего, мол, бабка выкормит.
- Что же поделаешь? - Прасковья тоже отставила чашку. - Своих выкормили и их выкормим.
И разговор у них пошел о детях и внуках: кто да как растил детей; кто помоложе, вроде Клавки, они о своем - про наряды; пожилые стали обсуждать теперешнюю молодежь, - что сыновья и дочери родились иждивенцами, лишь кривляются перед зеркалом да ходят на танцы. А вырастут - улетают в город.
Долгачева молчала: ей нечего было сказать про свою девочку. Лена росла без матери, сама по себе: ходила в школу, обедала, делала уроки - и все одна. А мать приезжала поздно, усталая, погруженная в свои заботы, и эти заботы пугали девочку. Она старалась не приставать к ней, не беспокоить ее своими просьбами. Даже в те немногие минуты, когда они оставались вдвоем.
Екатерина Алексеевна лишь переводила взгляд с одной доярки на другую и думала, что в их детях, в их отношении к родительскому труду и закладывается наше будущее. И как раз об этом, о детях, о своем будущем, мы никогда не говорим.
Слушая доярок, Долгачева решила, что в докладе на пленуме райкома надо как можно больше сказать о детях: о том, что в старое время дети доставались труднее, чем теперь. Но воспитывать их было проще: с самой весны и до поздней осени бегали они босые. Кроме горбушки черного хлеба ничего не видали. И были довольны. А теперь каждому подай белый хлеб, транзистор, мотороллер, то да се - угоди.
- Хватит, бабы, языки чесать! - оборвала разговор Клавдия Сусакина. - Не надо нашу молодежь ругать. Все равно она умнее нас с вами. Лучше расскажите, Екатерина Алексеевна, как другие люди живут. Правда ли вон в Успенском совхозе в каждом доме газ, теплая вода, душ. В два этажа живут, как в городе?
- Правда, - подтвердила Долгачева. - Но живут не так, как в городе, а хорошо живут. Квартиры там хорошие, в двух уровнях; внизу - столовая, кухня, ванная, а наверху - спальня и кабинет.
- Так уж и кабинет, - подхватила Прасковья Чернавина. - А кто там сидит? Дед Кирьян, что ли?
- Хоть и дед Кирьян, - Долгачева не знала старика, поэтому улыбаться Прасковьиной шутке было нечего. - Скоро и вы так будете жить.
- У-у, хватила, Екатерина Алексеевна. Скоро нас в Морозкин лог отнесут. И все.
Незаметно разговор о детях перешел на более важное - на положение дел в хозяйстве, вообще в мире. Долгачева рассказывала, а сама незаметно поглядывала на часы. "Батюшки! Уже скоро полдень, а они все чаевничают".
Уже давно опустели загонки - коров выгнали в луга, на пойму. Еще час-другой - дояркам снова бежать сюда, в летний лагерь, а они засиделись с ней. Доярки слушали ее рассказы да вздыхали: живут же где-то люди.
- И вы будете жить так же, - говорила Екатерина Алексеевна. - Доить будете на "Тэндеме". Молоко само будет идти по молокопроводу. Молока будет много. Кормить коров будете комбикормами да травяной мукой.
- Дожить бы до такого времени, - вздыхали доярки.
- Не засиделись ли мы? - Долгачева поднялась.
- Ну что вы, Екатерина Алексеевна, - запротестовала Клава. - С вами поговорить нам интересно.
- Спасибо.
- Приезжайте к нам почаще. В следующий раз мы вас смородинным вареньем угостим.
20
Прасковья только что вернулась из стойла.
Каждый день как заводная, после того как она управится на ферме со своей группой, бежит в стойло доить Красавку.
Лугов в Загорье почти не осталось. Луга были по Оке, и хорошие луга. Но Варгина, знать, так поприжали, что он вынужден был уступить их под карьер да под базу отдыха. "Мода такая пошла на эти "базы". Тьфу!" - подумала Прасковья. Все лучшие места по Оке огорожены бетонными заборами. Внизу, на берегу, - дома, выше - столовые, а в березовых перелесках на крутояре, отдельно от "базы", - дача чья-нибудь. За заборами ходят полнотелые мужики в плавках, купаются в реке, загорают. А по Оке плавают их катера на подводных крыльях.
Когда уговаривали Варгина отдать им хоть тот же Погремок, то обещали каравай до самого неба: построить хорошие дороги во всем районе, помочь достать плиты на комплекс. А как "базу" отстроили, то ищи-свищи, - того, кто обещал, уже нет. На пенсии он, на своей даче поживает да на быстроходном катере по Оке разъезжает. А о дорогах пусть другие думают.
Луга кое-какие Варгин для общественного стада держит и сейчас. И зеленая подкормка есть. И заслуга в этом, может, не столько Тихона Ивановича, сколько пастуха колхозного - Александра Павловича Крашенникова, или, по-уличному, - "писателя".
На всех других фермах пастухи как пастухи: стерегут стадо, а есть надои у коров или нет - им какое до этого дело? Пастухам хоть трава совсем не расти. А дядя Саша, как его любовно зовут доярки, беспокоится. Каждый он овражек знает, пригонит стадо на ферму, первым делом в кормушку нос сует: чем кормят коров? Если корм не по рациону, заметку в районную газету: так и так, мол, под угрозой срыва обязательства по надою в "Рассвете".
Варгина в район зовут и нахлобучку ему.
В хозяйстве сложилось двоевластие: Тихон Иванович и дядя Саша. "У Варгина - печать круглая, а у дяди Саши - совесть чистая", - шутят бабы.
Тихон Иванович на черной "Волге" разъезжает, пылит вдоль улиц, а пастух председателю ни в чем уступать не хочет. На работе, когда дядя Саша сторожит стадо, он в брезентовом плаще, сапоги у него на ногах или что там положено по сезону, шляпа с широкими полями. Высокий, нескладный, лицо у него на солнышке задубело. Идет он впереди стада - и все пять метров, считай, тащится за ним плеть с волосяным наконечником. Рожок медный у него сбоку на тесемке болтается. Когда есть настроение, дядя Саша играет на рожке. Ходит он по оврагам с парой собак, да таких умных, что о них, о собаках-то, отдельно бы рассказать след.
Значит, на работе, в поле, когда дядя Саша пастушьим делом занят, он придерживается старины. А когда, скажем, заметку написал или там ему по другому делу в район надо, тогда он заводит свой старенький "Москвич" и едет. За рулем дядя Саша сидит важный такой, с орденской планкой на груди: он воевал, и наград у него не менее, чем у самого Варгина, который, по преданиям, тридцать фашистов убил. Важный такой сидит, знай попыхивает своей трубкой, - значит, хорошее у него настроение. Пастух всегда, когда у него хорошее настроение, курит трубку. Трубка у него (с войны он привез) модная, из дерева, с бронзой. Сидит - ну не пастух, а как ни на есть писатель какой-нибудь.
У Прасковьи о колхозном стаде голова не болит: вдвоем - Варгин и дядя Саша - колхозных коров худо-бедно прокормят. А свою Красавку хоть со двора своди. Еще года три назад и стадо сельское было больше теперешнего, пасли коров по Погремку. Иной раз ручей пересыхал, и все лето, бывало, по склонам оврага зеленела трава. У Погремка всегда и стойло устраивали: тут близко от села, за огородами.
Но Варгин ведь какой мужик? Он норовит от всего выгоду для хозяйства иметь. Он взял да и запрудил Погремок. А бедным коровам совсем стало некуда податься. Кое-кто из баб так делает: в стадо коров не гоняет, а день-деньской на привязи держит. Где-нибудь на валу, возле кладбища, кол забивают в землю, за веревку корову привязывают. И пасется, бедняга, весь день на веревке, которая подлиннее.
"Нет уж: корову под подолом своим не удержишь", - говорила Прасковья бабам. И вправду: она все делала для своей Красотки, как в старину - и в стадо гоняла, и доить ходила в стойло. Правда, далеко было ходить, за село, но не ходить, а бегать, слава богу, она привычна.
Хуже другое - извели хозяек пастухи.
Пастухов ведь и позвать, и накормить надо.
Пастух у стада не один, а с подпаском. Выходит, пастухов двое: дед лет семидесяти из соседнего села, из Байкова, по прозвищу Шуруп, - долговязый, с разболтанной походкой, и подпасок - этот свой, загорьинский. Чахлый какой-то парень: уже за тридцать, а он неженатый, и мать, у которой он старший, одна семью тянет, - муж пьяный под машину попал.
Пастухи берут по четвертному с коровы: как месяц, так выложи им четвертную! И все им мало - ходят они в телогрейках и не на машине ездят, как дядя Саша, а пешком - с палкой, без рожка. Хоть в телогрейках без рожка по улице ходят, а корчат из себя баринов. Обед им подай обязательно со щами и со вторым. Если не угодишь им, они тебя на все село обесславят: и такая ты, и сякая - скупая да нечистоплотная.
Ходят пастухи по очереди, у кого корова определена в стадо. Прасковья норовила угодить пастухам, хотя из-за жадности и нерадивости своей они ей были мало симпатичны.
Но угождать пастухам год от года становится все трудней и трудней. Бывало, в стадо гоняли коров тридцать пять. Значит, пастухи приходили в месяц раз. А теперь коров в стаде осталось мало. И пастухи являются каждую неделю.
Не успеешь оглянуться - опять пастухи!
- Тьфу! - Прасковья устало опускалась на лавку: сегодня вечером к ней опять придут пастухи.
Придут, едва пригонят стадо. Прасковья еще не успеет с Красавкой управиться, а они уже топают в сенцах. "И что это за пастухи такие? - думала она в сердцах. - Глаза бы на них не глядели! Ни рожка у них медного, ни плети - так себе, один куцый кнутишко". А зачем им иметь рожок? Небось десяток коров, которые от былого стада остались, и кнутом одним устеречь можно. Подпасок, правда, собаку имеет. Но собака по избам не ходит, ходит только ее хозяин.
Главное для мужика - суп. Они небось пустые щи хлебать не станут - им мяса подай. Старик сейчас обедать придет - тоже надо накормить его. Курице, что ль, голову отрубить? Хоть этой, рябой. Она, правда, жирная, как баран, и все квокает, не несется. Лапшу им куриную сварю, глотку заткну", - решила она.
Прасковья сидела на лавке, опустив руки, и впервые за долгие годы думала о том, как прожила жизнь. Плохо прожила - вот и все, что можно сказать про ее жизнь.
"И чего ради я мучаюсь, отдыха, покоя не вижу? Ради кого и ради чего она старается? Бывало, принесешь подойник, скорее процеживать молоко. Кринку, а то и две уберешь в погреб, а большую часть надоя оставишь: сейчас Лешка прибежит обедать, он любит молоко. Старику кружку, вместо компота, поставишь махотки - незаметно опорожнят".
А теперь чего ей спешить, суетиться? Полон погреб стоит этих самых махоток. Правда, иногда она продаст посудину-другую туристам, когда они в дверь постучат. В колхоз отдавать - тоже нужно время. Так и киснут махотки.
"Надо творог откинуть" - решила Прасковья.
21
Она хоть и решила так, но сдвинуться с лавки не могла - устала, бегая по жаре. И только сознание того, что сейчас на обед прибежит старик, заставило ее подняться. Прасковья подхватила подойник и понесла его на кухню.
И пока несла, думала, что пастухи плохо пасут стадо: Красавка всегда в полдник давала почти по полному ведерку. А вот уже какой день Прасковья дергает соски, а они - пустые. Надаивает по полподойника и того меньше.
Оставив подойник с молоком в кухне¸ Прасковья вышла на улицу. На столбах старого забора сохли махотки. Она сняла кринки, прожаренные на солнце. Прасковья готова была бежать уже обратно, но ее окликнула Зоя Квашня:
- Прасковья!
- Ой ли!
Прасковья остановилась, постояла у забора, вдыхая приятный запах смородиновых листьев. Ягода была еще зелена, но густа, и листья, разморенные на солнце, терпко пахли.
Из-за густых зарослей смородины и крапивы, успевшей вымахать в рост человека, показалась старуха во всем черном. Прасковья недолюбливала соседку - за сварливый характер, за то, что та сует нос не в свой огород.
Но сейчас, глядя на то, как бойко семенила Оля Квашня, Прасковья подумала, что соседке есть что сказать, и подождала ее.
- Слыхала, Прасковья: нашего-то снимают, - запыхавшись, выпалила Оля Квашня. - Так его и надо.
- Кого снимают? - не поняла Прасковья.
Оля Квашня подошла к самому забору, примяв крапиву. Старуха была сгорбленная, сухонькая: темно-голубая кофта на ней изрядно засалена, а потому казалась черной.
Прасковья с сожалением уставилась на соседку. Она вдруг отошла сердцем, подобрела. Ведь Оля не всегда была Квашней - неопрятной, безразличной к одежде. "Это ведь и мое будущее, - подумала Прасковья. - Надену я на себя какую-нибудь невзрачную одежонку да и буду по хозяйству сновать день-деньской. На ферму бегать не надо, как сейчас бегаю. На люди показываться не будет нужды. Что остается делать? Только и остается слухи разносить по селу, второй Олей Квашней стать".
- Кого снимают-то? - переспросила Прасковья.
- Да Варгина, председателя! Говорят, к следователю его вызывали.
- С другим лучше не будет, - сказала Прасковья.
- Можа, лучше не будет, но и этого барина - по шапке! "У меня есть правление. Заходите, там и поговорим", - передразнила она Тихона Ивановича, сказавшего ей когда-то, чтобы для разговора она заходила в правление. - Над старухой измывается. Не может на улице с ней поговорить.
- Да мы пока что живем в своих избах. Даст бог, и помрем в них. А молодежь наша в таких избах жить не хочет. Вот он, Варгин, и старается им угодить: квартиры новые дает. А нам пора в Морозкин лог.
- Воротила - вот кто он! - не унималась старуха. - Все его проделки небось следователь наружу вывел. Так ему и надо!
- Еще вспоминать будете Варгина, - сказала Прасковья и сделала вид, что очень торопится. - Ой, молоко-то у меня еще не убрано. Побегу! А то небось старик сичас объявится. Тоже - рабочий мне. А обед ему, как порядочному, подай вовремя.
- Супостаты! - воскликнула Оля Кваша.
Прасковья только улыбнулась, не зная, к кому относилось это восклицание.
Она процедила молоко, но относить махотки в погреб не стала, заторопилась с обедом. Прасковья зажгла обе конфорки на газовой плите. На одну поставила разогревать щи, а на другую - сковородку для картошки. Щей было мало, только и хватит на обед.
Прасковья вспомнила, как в войну-то мыкалась с ребятами. В обед, бывало, лишь одну загнетку топили. Вязку соломы сожжешь, а тепла от нее нету. А сейчас - газ. Пусть баллонный, но не кто-нибудь, а Варгин провел. Чисто, уютно, прибежала с фермы - пять минут, и все разогрето.
Кто-то скрипнул дверью.
Прасковья выглянула из кухни: Леша.
- Здравствуй, мать!
- Здравствуй, здравствуй, сынок, - в тон ему ответила Прасковья.
Она была рада приходу сына. Но не показала, что рада. Вид сына - всегда шумного, куда-то спешащего - невольно будоражил Прасковью. Она вспомнила, как он родился, ее единственный, какой был грудным ребенком. Был крикун, каких мало. Только ел и орал. Чего только не делали с ним - и люльку качали, на руки его брали, а он все продолжал свое. "Наверное, потому орал, - решила теперь Прасковья, - что молока у меня мало было. А подкармливать грудного ребенка тогда не умели".
- Садись. Как хорошо, что ты пришел. Вовремя. Я как раз обед разогреваю. Сейчас отец придет, - торопливо говорила Прасковья, и в этой торопливости чувствовалась радость ее.
Леша хоть и похудел малость, но, как показалось матери, возмужал и еще больше стал походить на мужика. "Небось забот-то прибавилось. Ничего, узнает, как без матери родной, у чужих людей, жить. А Зинка, поди, в постели нежится - нет чтоб мужика собрать на работу да накормить".