Наполнившись холодным вином, графинчик этот сейчас же запотел, окинулся слезой, заигравшей на солнце. Ловко прихватив его за ледяное горлышко своею единственной проворной рукой, бадя Василе стал разливать белое, с золотистым оттенком вино по стаканам. Разливая, рассказывал, как он его делал, где, на каком склоне горы находится его небольшой виноградник, каким был прошлый год - благоприятным для винограда или нет, как созревал урожай. Заметив, что первый стакан уже опорожнен, а бадя Василе не спеша продолжает свое повествование, Аника выхватила из рук мужа графин.
- Монаха и то нельзя долго удерживать в гостях. А то заскучает и полезет к хозяйке на печку! - заметила она.
В переводе на простой человеческий язык это означало: нечего болтать й держать стаканы пустыми.
Теперь Аника наполняла их сама. Вино солнечно сверкало, шипело и пузырилось, как шампанское, тонкого стекла высокие стаканы тоже покрывались бисеринками влаги. Следя за тем, чтобы посудины наши не пустовали, хозяйка жаловалась на мужа:
- И талоны у него на бесплатный проезд есть, да разве моего муженька сдвинешь с места! До сих пор не собрался проведать сыновей в Донбассе!..
- Служба, Аника, у меня такая, не отпускает, - слабо защищался Василе.
- Плюнул бы ты на эту службу аль привязал ее к забору! Другие ездят.
Одних спекулянтов развелась пропасть. Носятся черт знает куда… Только ты сидишь, как наседка на яйцах!
- Объясняю тебе толком. Почта есть почта, ее не оставишь и не привяжешь к забору. День, ночь, стужа, слякоть, а почта должна работать.
- Сама бы поехала к сынкам, да вот связалась с этим проклятым ковром.
Мужа почта, а меня он, ковер, не пускает…
Аника нередко сетовала на то, что многие в ее родном селе живут по старинке, чураются всего нового, а сама не могла изменить прежним привычкам.
Держала овец, стригла их, пряла шерстяные нитки, устанавливала в избе ткацкий станок, ткала на нем ковры. Из шести сыновей, которых она рожала очередями (сперва - трех подряд, затем, после небольшой передышки, еще трех), в родительском доме остался один лишь мальчик школьного возраста.
Остальные поженились, отделились, разлетелись по белу свету. Дочерей у Аники не было. Но Аника продолжает ткать ковры. Каждый год ткет.
Бадя Василе не забывает похваливать женино рукоделье. Он вообще все хвалит у себя. Хвалит дом, телевизор в доме. Хвалит трех гусынь с выводками пушистых гусят, которые с жадностью набрасываются на свежий осот или молочай, вытряхнутый из мешка. Хвалит свой острый топор, может сорваться с места, выскочить куда-то и вернуться с плотничьим топориком. Хваля, перескакивает с одного предмета на другой. Потом вдруг задумается. И я вижу, что он силится что-то припомнить; не замечая того, мучает в руке кусочек мамалыги.
- К бензину меня теперь и калачом не заманишь! - встрепенувшись, решительно объявляет он. - Правда, с ликвидацией района ездить за почтой стало далековато. Но к бензину не вернусь ни за какие деньги!
А ведь когда-то он вовсю расхваливал свою работу и на бензозаправке.
Там он сидел на одном и том же месте круглый год, зимою и летом. Туда подъезжали грузовики и тракторы. Бадя Василе отпускал им бензин и солярку.
Зарплата у него была постоянной во все времена года. Чем не житье! Работенка что надо!.. Однако с каких-то пор у заправщика стала кружиться голова.
Доктора сказали баде Василе, чтобы поскорее убрался подальше от бензина и солярки. Получив на фронте контузию, бадя Василе долго мучился головной болью. В конце концов боль эта прекратилась, но бензиновые пары вновь возбудили ее.
- И я опять вернулся на почту, - рассказывал сосед. - На кой черт мне бензин и солярка! Не приведи господи иметь с ними дело! Возле той заправочной и трава не растет. Не поверишь - у меня даже борода начала редеть, волосы на голове стали выпадать. Еще немного - и облысел бы совсем, как та площадка у бензохранилища. Ходил бы с голым, как у Вырлана, черепом. Ей-богу!
Подобно ребенку, бадя Василе, похоже, верит в то, о чем говорит, забыв, что и голова, и подбородок у него обросли дикой густой волосней. Особенно борода выделялась, была точь-в-точь как черный войлок. Именно непомерная густота волос на голове и на подбородке бади Василе дала моему дедушке повод прозвать соседа Арапом. Такому человеку вряд ли стоит опасаться того, что облысеет; эта беда будет обходить его стороной до самого смертного часа.
Что бы ни хвалил бадя Василе, он хвалил совершенно искренне, с наивностью ребенка, несокрушимо убежденного в том, что является обладателем самой лучшей игрушки на свете, что ни у кого таких игрушек нет и быть не может. Исключительное жизнелюбие руководило этим чернобородым мужиком. И каким счастливым должен быть человек, которому почти все нравилось в жизни на грешной нашей земле! Он был доволен, и доволен сполна тем, что имел, тем, чего достиг в жизни, тем, что сделал своей единственной рукой.
- С некоторых пор мамалыга стала редкой пищей. Иные уже забыли, что есть ее надо, пока горячая, - говорила между тем Аника и поторапливала нас: - Ешьте, ешьте же поскорее. Холодная мамалыга - это уже не еда, никакого вкуса в ней нету.
Бадя Василе поддержал жену:
- Давай отведаем. Эта мамалыга из нашей кукурузы, из желтой. Лучше нее не бывает. Белая, совхозная, водяниста, только на корм скоту и годится.
Мамалыгу он мог бы и не хвалить; она сама хвалила себя, была золотисто-желтой, как апельсин. Когда ее освободили от полотенца и разрезали ниткой, по всей избе повеяло теплым, душистым степным запахом, вобравшим в себя ароматы множества разных трав. Мы трапезничали в касамаре, в горнице, потому что другая комната почти целиком была занята ткацким станком Аники.
Хозяйка распахнула оба окна, и ветер легонько колыхал занавески, принося с улицы то свежий воздух, то зной жаркого дня. Нельзя было оторвать глаз от занавесок, украшенных цветными вышивками, и я любовался ими, наслаждаясь и дуновением ветерка, прилетевшего с полей и дальних лесов.
Домой я не торопился. Любое изменение в моем нынешнем положении могло явиться лишь из сумки почтальона, то есть от бади Василе. Впрочем, сегодня на рассвете отца вызвали в Калараш, новый райцентр, так что мог и он привезти оттуда какие-то известия для меня. Но я не питал на это особых надежд. Отца вместе с директором, секретарем парткома и главным агрономом часто вызывали в район, но никаких новостей оттуда вместе с ними ко мне не приходило. Сидеть же дома в одиночестве было невыносимо тяжко, даже думать было лень; свинцовая полудремота наваливалась на голову, реальный мир в коротких сновидениях перемежался с нереальным, призрачным. Чего я тут жду?
Может быть, Никэ был прав, когда однажды сказал мне, чтобы я не сгонялся без толку по селу, по совхозным полям, лесам и виноградникам, как бездомный брддяга? Но брат ведь знает, что я нахожусь у партии в резерве, что жду назначения, что когда-то же должна решиться моя судьба, что те, от кого зависит это решение, не забыли про меня?! Нечего, говорю мысленно сам себе, размагничиваться, распускать нюни. В конце концов обо мне вспомнят.
Тем, кто ждет назначений, околачиваясь в столице, в Кишиневе, еще тяжелее: они живут в гостиницах месяцами. Хорошо, если не женаты, а каково семейным?
На "временную" зарплату не снимешь квартиру, кишка тонка! А в городе не то что еду, но и водичку надо покупать…
Но нельзя не согласиться с Никэ. Я и без его напоминаний хорошо знал, что подгоряне не любят тех, кто слоняется без дела, да и кто их любит?!
Сам-то Никэ был при деле, при почетной должности и, верно, переживал за своего старшего брата. Кровь людская - не водица, это знают все. Бабьи сплетни и наговоры на мой счет слышал, конечно, и Никэ, и ему было и обидно и больно. Может быть, и он в какую-то минуту был готов поверить, что меня выгнали из школы за хулиганство и теперь не доверяют никакой должности?
Может быть, брат наслушался еще чего-нибудь, что похлестче бегания голышом по Москве. Худая молва быстронога. Она бежит и оповещает всех своим звоном, как колокольчик или тронка на шее овцы… Черт бы их всех побрал, кадровиков, пора бы им уж вспомнить обо мне, чтобы люди не тыкали в меня пальцем, чтоб не сидел трутнем на шее родителей. Но мне и самому не следовало бы лезть людям на глаза - сидел бы дома, как узник, в гордом одиночестве, в добровольном заточении…
Однако отец рассуждал по-иному. Такие вопросы он решал просто: если ты никого не убил, никого не обокрал, никому не причинил зла - тебе нечего прятаться от людей! Он убежден был в том, что мое уединение вызвало б еще больше кривотолков, невероятных догадок и диких бабьих сочинений. А так, что ж, пускай посудачат деревенские сплетницы, надоест языками молоть - займутся своими делами. Только и всего!
Мама, великий мудрец и хранитель нашего очага, одним разом положила конец этой семейной дискуссии;
- Мотыгу из рук у него никто не отымет. Никому она теперь не нужна, потому что сейчас каждый норовит схватить карандаш. Так что перестаньте переливать из пустого в порожнее!
Мама была довольна, что постоянно видит меня возле себя, в своем доме.
Ведь Никэ ее покинул, а для кого же она старалась? Для кого покрыла избу новым шифером, прибрала горницу изнутри, помыла окна, понавешала нарядных занавесок? Для кого?! Не возьмет же все это с собой в могилу! Сколько молодых парней поубежало в города - пора бы кому-то из них вернуться на родную землю!
Не могу сказать, чтобы мои частые прогулки избавляли меня от чувства неприкаянности, отгоняли невеселые мысли о собственной судьбе. Вся совхозная земля теперь представляла собою сплошные виноградники, шпалерно раскинувшиеся во все стороны, насколько хватало глаз. Проволочные струны, натянутые меж белых бетонных столбов, убегали, казалось, в какую-то бесконечную даль. Кто и когда натянул их на эти несокрушимые колки, понять трудно, потому что на виноградниках я не видел ни единой живой души. В прежние времена тут от зари до зари суетился бы сельский люд, всем хватило бы работы. Сколько я ни ждал, чтобы хоть кого-нибудь увидеть тут, так и не дождался. Исчез народ. Не мелькают белыми пятнами холстяные штаны и рубахи.
Никто не подвязывает лозу. Не видно было овечки или теленка на приколе на межах. Не было и телег с лошадьми в конце виноградника. Не слышно было ни девичьих песен, ни визга, ни хохота, вообще - никаких голосов. Я попытался чудодейственною силой памяти вызвать из недалекого прошлого живые его картины, чтобы увидеть, скажем, старика с кувшином воды для сборщиков винограда, гулкие винные чаны - для меня не было лучшей музыки, чем звон этих чанов на перекладных повозках!.. Мне хотелось увидеть и то, как чей-либо отец отчитывает маленького сынишку, чтобы не вертелся около чана с коркою испеченного мамой хлеба: попади хоть крошка от ржаного хлеба в чан, вино за одну ночь вспучится так, что вышибет пробку и выскочит на землю все до единой капли, выплеснется, как молоко из чугуна, забытого хозяйкой на раскаленной плите. Замешанный на дрожжах, хлеб и сам действует на вино как дрожжи. Этого-то как раз и боится мужик, отгоняя прочь от кадки мальца с коркою хлеба… Как сладко сбилось бы мое сердце, если б я увидел хотя бы одного земляка, склонившегося над суслом, чтобы дуть пену и попробовать, отведать молодого вина нового урожая!..
Все это теперь видела лишь моя память, но не чаза. Пришедшая в эти края техника смыла прежнюю картину. Вместо людей нет-нет да и появится трактор, пробежит по междурядью и исчезнет. И снова рябит в глазах от проволоки и белых бетонных столбов, аккуратно, по-солдатски выстроившихся в бесконечные ряды. Промелькнул трактор с культиватором, после него иногда появлялся другой - с механическим опрыскивателем; этот тянул за собой длинный сине-зеленый шлейф превращенной в туман ядовитой жидкости. Случалось все-таки иногда, что я заставал на плантациях и стайку девчонок. Они срезали с кустов верхние зеленые побеги, а свою работу так и называли: "зеленая подрезка". Одеты девчата были. по-городскому. Я не знал ни одну из них, так же как и они не знали меня, не интересовались мною. Мне же хотелось обратиться к ним пушкинскими словами: "Здравствуй, племя, младое, незнакомое!.."
Однажды в дальнем конце виноградника я наткнулся и на специалистов. Их было трое: директор, главный агроном и бригадир, коим оказался мой отец. Они вальяжно улеглись у стога сена. На земле перед ними на белом полотенце лежали ломтики свежей овечьей брынзы, несколько здоровенных луковиц, раздетых донага, краюха домашнего хлеба и, разумеется, две бутыли белого вина. Увидев меня, страшно обрадовались.
- Ура! Дорогой гость объявился! - возгласил директор, вскакивая. - Не будем тут валяться. А ну, товарищи, забирай еду и вино, марш к машине!
В несколько минут мы уже перебрались на полянку, в глубинку леса.
Трапезничали в прохладе.
Позже я рассказал про этот случай баде Василе Суфлецелу. Он выслушал меня, казалось, без всякого интереса. Зато его хозяйка не промолчала. Аника сейчас же принялась промывать косточки руководителям совхоза:
- Зазнались, пресытились! - бушевала она. - Им уж не сидится под стогом сена!
У бади Василе была лишь единственная претензия к руководителям: они соорудили новый колодец посреди виноградника, а это, по понятиям бади Василе, неправильно. Колодец должен быть у дороги, чтобы любой прохожий мог напиться.
Видел и я этот колодец. Если бы можно было привезти его в Москву, он явился бы прекрасным экспонатом на сельскохозяйственной выставке. Длинное горло колодца забетонировано, а верхняя его часть исполнена каким-то скульптором-художником в виде большой чаши. Над нею стоял на длиннющих ногах аист, сваренный из обрезков нержавеющего металла. Издали это изображение напоминало натурального черногуза, ноги которого упирались в край чаши, а шея заменяла колодезный журавель, клюв железной птицы - крюк для бадьи.
- Красота тоже должна служить людям, - ворчал Василе. - На кой он, тот колодец, ежели из него не черпают воду? Задохнется, протухнет - кому нужен такой?..
Наверное, бадя Василе отыскал бы и другие мотивы, чтобы побранить руководителей, но во двор пригнали овец, и хозяин пошел доить их.
2
- Я всегда говорил, что пустая башка на торбу только и годится! - ругался отец, продолжая вести, с кем-то, вероятно, не оконченную еще полемику.
Признаться, я давно не видел его таким разгневанным. Он выходил из себя в те времена, когда виноградники зарастали сорняками, а районные власти заставляли председателей колхозов высаживать в траншеях лимонные черенки и самые плодородные поля засевать кок-сагызом; односельчане же думали, что эта несусветная чушь придумана отцом. Люди рассуждали так: лишь круглый дурак сеет ветер на своем поле. И они были правы, люди. Но что делать председателю? Он ведь находился как бы между молотом и наковальней: тут, на селе, тебя проклинает народ, а в районе - сыплют выговор за выговором на твою несчастную голову за то, что лимонные саженцы повымерзли, а из хиленького кок-сагыза получался каучук, как из хреновины тяж. Курам на смех вся эта затея, но смеялись-то над отцом не куры, а люди, и ох как несладок был этот смех!
Теперь отец вроде бы не находился на "главной линии огня", поскольку на его попечении была лишь одна бригада. За нее отвечать легче. Однако когда в совхозе создали профсоюзную организацию, бедного Костаке избрали председателем месткома. На, практике это означало, что он должен был вместе с "директором и секретарем парткома нести ответственность за весь совхоз-завод, выезжать в район, где со всех троих "снимали стружку" за какие-нибудь промашки в сложном хозяйстве. На этот рай, похоже, промашка была серьезной, коль вместе с руководящей троицей вызывали и председателя сельсовета. Соответственной была и толщина "стружки". Потому-то и разбушевался, так мой родитель.
- Я говорил им, - кричал он, грозя кому-то кулаком, - что не нужен Кукоаре этот ресторан. Не послушались! А вот теперь…
В прежние годы мама в таких случаях становилась на сторону мужа, переживала вместе с ним его неприятности. А теперь вот смеется над ним, будто хочет позлить хозяина. При каждой его вспышке, сопровождаемой особенно крепким, соленым словцом, она подскакивает на месте, как дедушка, да еще и приговаривает:
- Так вам и надо! Поделом!.. Дали, значит, прикурить?! Давно пора… А то понатыкали этих ресторанов по всем лесам, и все им мало!.. Скоро и ветряные мельницы в рестораны переделаете!..
"Ну, очнулся и в ней бес", - думает отец. А я удивляюсь: когда это мама успела все приметить своими будто бы кроткими голубыми глазами? И рестораны не скрылись от ее взора!
Что до меня; то я был прямо-таки очарован новым увлечением земляков.
Многие дороги теперь украшены преогромными бочками, но бочками лишь с виду: изнутри - это ресторан либо винная распивочная с круглыми столиками на высоких ножках и настоящими бочонками по краям. Иные рестораны бочки были так велики, что под ними помещались подвалы для хранения вина и других разных припасов. Там и сям глаз твой может приметить и совсем крошечные ресторанчики-беседки в виде избушек на курьих ножках с интригующими названиями, как-то: "Дубовая роща", "У бочонка", "Пристанище гайдуков", по соседству с этим, последним, просто "Бригадный дом" - творцу этого питейного заведения не хватило фантазии. Ну как было не восхититься сказочными этими теремами мне, который не в такие уж далекие времена спал на райкомовских столах, подложив под голову газетные подшивки, или на лавках в каком-нибудь отдаленном селении. Мне, который не смел мечтать даже о малюсеньком гостиничном номере, о простой железной койке или раскладушке на захудалом постоялом дворе?!
Сейчас, после годов учения в Москве, я вернулся вроде бы в совершенно иной, неведомый доселе мир. Чуть ли не от всех сел и деревень к районным центрам тянулись "дороги с твердым покрытием" - так местные руководители называли шоссе; на равных отрезках располагались автобусные остановки, а на конечных пунктах - станции, тоже автобусные: покупай билет и катись в любом направлении. Бегали туда-сюда по этим дорогам и легковые такси, подмигивая кому-то своим зеленым глазком. Почти во всех селениях даже улицы были заасфальтированы, а в богатых - справа и слева, вдоль домов, тянулись еще и тротуары…
Столь разительные перемены действовали ошеломляюще. Они были так кричащи, так бросались в глаза, будто специально пришли для того, чтобы подчеркнуть собою лишения и убогость прежних лет. Мог ли я, подобно матери, бунтовать против ресторанов? Я, который видел земляков, выходящих на работу, как на праздник, в хорошей одежде; идеальную чистоту на виноградных плантациях; ослепительно белые халатики на доярках; породистых телят, потягивающих молочко из установок, имитирующих коровье вымя, - не только молоко, но еще какой-то питательный раствор, богатый витаминами?.. Видел я и то, как на фермах в определенное время животные принимают горячие ванны.