Правду говорят умные люди: упаси боже от того, чтобы затянулась твоя хворь до той поры, пока созреет виноград!..
- А было б очень хорошо, если б восстановили наш район! - мечтательно произнесла одна из собеседниц.
Женщины продолжали судачить и судачили б, наверно, еще очень долго, если б их не остановил дедушкин крик. Старик ворвался во двор откуда-то, как коршун, и заорал:
- Где топор? Я разрублю эту дырявую тыкву, какая у меня на плечах…
Забыл тут ремень!.. Теперь на мягкую подушку положу ноги, а эту голову-тыкву оставлю спать на ореховом корыте!.. Чтобы знала, старая развалюха, про свои обязанности, помнила бы, что надо, и не заставляла меня по многу раз бегать туда-сюда. Не голова - решето!.. Ничто не задерживается в ней!.. Надо же - забыть ремень от кацавейки!.. Тьфу, коровья образина!
Никэ куда-то убегает и сейчас же возвращается со злополучным ремнем.
Пытается успокоить старика. Но старика уже понесло, как норовистую лошадь, которой вожжа попала под хвост. Орет, клянется, что положит голову на плаху, чтобы не давала лишней работы его старым ногам. Вечно, мол, эта "тыква" что-нибудь да забудет. Из-за нее одну и ту же работу приходится делать множество раз.
Дедушка всполошился не напрасно, ибо ремень, его был бы бесценным приобретением для тех, кто скоблит свой подбородок по старинке опасной бритвой. Сработанный из настоящей кожи, он от долгого употребления был черный, как деготь, и скользкий, как стекло. Ничего не было лучше, чем поправить, "навести" бритвенное лезвие после того, как наточишь его на бруске. Словом, дедушка знал ему цену, а потому и поднял панику: с незапамятных времен он как зеницу ока хранил свой ремень.
- Вы что тут табунитесь, таращите свои зенки! - набросился он на Ирину Негарэ и Анику Суфлецелу, вынужденных прервать милую их сердцу беседу. - Может, и вы носите штаны?.. Аль никогда не видали мужского ремня и прибежали глянуть на него?.. Я натерпелся столько страху из-за него!.. До сих пор трещит голова, как расхристанная молотилка!..
Не имея решительно никаких секретов от людей, старик выкладывал им все, что скапливалось у него в голове и на сердце. Испытывая давнюю неприязнь ко всем, кто жил за лесом, то есть к жителям Чулука, он говорил им об этом прямо в глаза. Не мог простить им и того, что при дележе помещичьих угодий эти "дымари", эти "нищие" прихватили самые плодородные земли и создали на них богатейший совхоз. С этим, может быть, дедушка со временем и примирился бы, но вот того, что там женщины ходят в брюках, вынести уже не мог. А то, что еще и внука переманили к себе, увеличивало стариковский гнев до крайней степени. Богатые, шумел дед, в финских банях парятся, а еду для себя готовить не умеют. Кроме студня из молодого барашка других блюд и ее знают, не научились готовить. Не забыл обругать за глаза и своих дочерей, повыходивших замуж за "дымарей". Ругал на чем свет стоит и их храмовой праздник - день святой Марии. Угодил на злой стариковский язык и Василе Суфлецелу, который привел свою Анику тоже из этих мест.
- Не нашел черный баран невесты в своем селе! - кричал дедушка. - Она, ведьма, купила его за амфору вина и наплодила ему полный двор байстрючат. И внука моего купили за ломоть жирного чернозема. И он поддался, коровья образина!..
Покидая двор Никэ, дедушка с яростью хлопнул калиткой. Успокоился маленько лишь у своего колодца. Впрочем, ненадолго. Через минуту его вновь прорвало:
- Круглый год из-за дыма и тумана их села и не видать, а вот поди ж ты - черешни у этих проклятых "дымарей" поспевают раньше, чем у меня, на целых две недели!
Досталось и туману, и дыму, и черешням, которые будто не знают, где им родиться, как созревать; попутно - в какой уж раз! - обрушивался с бранью на дочерей, вышедших замуж за этих ненавистных для него "дымарей" и чужаков.
Больше всего перепадало Никэ, этому "предателю рода и племени", как выразился старик.
- Я как в воду глядел, когда говорил, что из этого паршивца непременно вырастет городской бубличник! - разорялся он.
Затем шли перечисления всех преступлений внука. Одно из них было, с точки зрения дедушки-, совершенно уж непростительным. Привез, возмущался старый ворчун, жену аж с берегов Дуная, а она, как верховая кобыла, оказалась бесплодной. Не может родить хотя бы одного байстрючонка, который порадовал бы старика на склоне его лет, под конец жизни. Устлала и завещала весь дом коврами, бездельница, заставляет всех разуваться у порога!.. Черта с два: нога почтенного старца и не ступит никогда за этот порог! Разве она не знает, что он с величайшим трудом развязывает шнурки, когда готовится ко сну в своей хибарке?! У него и без разувания, без этих проклятущих шнурков скрипят все кости, а ключица повреждена еще в молодые годы.
- Привередливый старикашка, - улыбается Никэ. - Только баня моя пришлась ему по душе.
Никэ с его характером нелегко вывести из равновесия. Его толстую кожу не проткнешь и цыганской иглой. Дедушкино буйство для Никэ вроде спектакля.
Вот и сейчас, возясь со своим мотоциклом, брат корчится от смеха, вспоминая трам-тарарам, поднятый неуживчивым стариком.
- Предлагал мне перебраться в его конуру! - хохочет Никэ. - Обещал научить кроильному искусству. Бондарничать и столярничать обещался научить.
Когда же я не принял его предложения и перебрался сюда, дедушка и тут не дает мне житья. Придирчиво следит, что я тут делаю, как веду хозяйство.
Боюсь, что в один прекрасный день он приволочет свое кроильное решето и установит в моей передней! Он уже приглядел в сенях, в одном углу, место для крупорушки…
- Перестал бы ты, Никэ, валять дурака, молоть языком! - пытался я остановить брата. - Довольно врать!
Никэ смотрел на меня в крайнем удивлении.
- Думаешь, вру? А ты спроси у родителей. Старик до сих пор бережет свою ручную мельничку, жерновок то есть, как редкую драгоценность. И решето хранит так же, хотя уже давно никто не пользуется им. Ни мельничка, ни решето никому теперь не нужны: отошло их время. Тем не менее дедушка продолжает ухаживать за своим инструментом. Сам уже не может поднять камень, чтоб сделать на нем новую насечку, на помощь себе зовет мош Петраке.
Водрузив на нос очки, целыми днями порою возится с тем камнем… Мою жену обозвал бездельницей, хотя она отвечает в совхозе за все финансовые дела, иной раз целыми ночами просиживает вместе с бухгалтерами над бумагами. Дома почти не бывает - некогда. Запасные ключи находятся у мош Петраке. А калитка не запирается. В наше отсутствие Петраке приходит и хозяйничает тут вовсю: поливает огород, пропалывает его. Приглядывает и за домом. Не забывает и своих соток, обрабатывает их. А чтобы не вступать в перепалку со своим старшим братом, не перечит ему, уступает во всем. Зная, как тот любит попариться в бане, готовит ее, греет воду, припасает мочалку и дубовый веник. Последнее время старый скандалист, точно селезень, постоянно полощется! Баней в основном он только и пользуется…
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Занятый постоянными своими заботами, народ находит время и на то, чтобы позабавиться причудами самого древнего жителя Кукоары. Дедушка между тем был несокрушимо убежден, что это вовсе не причуды, что просто так, зазря, он ничего не делает и никаких пустых слов не говорит, то есть не болтает попусту. Будто строгий ревизор или инспектор, останавливается он чуть ли не у каждого двора и начинает по-своему оценивать обнаруженные им перемены: "Ну вот… Этот беш-майор построил себе не дом, а новую школу… Коровья образина!"
"Новой школой" дедушка называл большой просторный дом, каких теперь немало понастроено в Кукоаре, равно как и по всей Молдавии. И все-таки старик добавлял с досадой: ни у кого, мол, такого дома нет!.. Ишь, расхвастался! Иногда его страшно злили не новые дома, а железные ажурные ворота и высокие каменные погребицы посреди двора, и тогда старый придира ворчал: "Прежде люди учились на доктора, чтобы иметь кусок хлеба, а нынешние. - как их там?., мех… мехзаторы, моторщики разные, катаются в свое удовольствие на трескучих машинах и лопают кусок хлеба, намазанный толстым слоем масла!"
Когда он говорит про себя ли, вслух ли такие слова, то так и знай: дед остановился перед домом молодоженов. Новые семьи теперь по большей части составляются так: она учительница - он шофер; она врач - он тракторист, или комбайнер, или электрик, или высококвалифицированный рабочий с какого-нибудь ближайшего завода; этот последний ночует в селе, а днем сидит в кабине высоченного башенного крана, орудует там рычагами либо стоит у заводского станка.
Слов нет, село разительно изменилось, похорошело, как написал бы газетчик. Но почему же холодком, чем-то едва уловимым, нерадостным веет от его великолепия, внешней красоты? Почему при взгляде на красу эту в сердце твое непрошено вкрадывается легкая грусть, даже печаль? Все вроде бы есть в новом доме для человеческого благополучия: большая комната с модной, "современной", как ее называют, спальной мебелью; просторная, тоже "современная", гостиная. Газ. Вода. Электричество. Телевизор. Чего еще не хватает?.. Но чего-то все-таки не хватает, ежели в сердце закрадывается холодный сквознячок? А уж не отгородили ли эти красавцы дома людей друг от друга непроницаемой крепостной стеной? Имея узкую специальность, рабочий совхоза отрабатывает свои часы, возвращается домой, и до следующего утра его никто не видит. Людей на селе много, а почему-то ты не можешь избавиться от ощущения некоей пустоты. Без коровьего мыка, без овечьего и козьего блеяния, без кочетиного крика на заре, стожка сена или соломы в закутке, нередко даже без собачьего бреха во дворе - что же это за село такое? Не петух будит человека, а будильник, заведенный с вечера на определенный утренний час, чтоб человек этот не опоздал к автобусу и вовремя приехал к своему станку или башенному крану, на строительную ли площадку, на укладку асфальта, к печам, где калится кирпич или черепица, к автоматической линии на заводе или фабрике…
С той поры как ликвидирован район, захирел как-то и наш городок. Его жители продавали свои дома прямо-таки за мизерную цену, лишь бы только поскорее избавиться от них и перебраться в другое место. Из старых моих знакомых я повстречал возле парикмахерской только Фиму: он подкарауливал редких клиентов у входа в парк, который тоже был запущен и подметался лишь два раза в году: к Первому Мая и осенью, ко Дню урожая. Если кто-то и заходил в парикмахерскую Фимы, то это случалось в воскресенье, в базарный день. Вся культура в городке, покинутом соответствующими районными учреждениями, вертелась теперь возле этой самой парикмахерской да еще у кинотеатра. Тут можно наслушаться чего угодно: молодые обсуждали дела футбольные, старики и старушки вели разговор о кадушках для солений, о повидле из слив; иногда вспыхивали дискуссии вокруг - кроличьих ферм, клеток с попугаями и аквариумов с золотыми рыбками. Каждый парикмахер или инженер с консервного завода, с хлебопекарни, ликеро-водочного, строительного предприятий, с завода по изготовлению железных заборов и ворот и других - словом, все специалисты, оставшиеся еще в бывшем райцентре, обзавелись теперь кроликами, клетками с канарейками и попугаями, аквариумами с диковинными рыбками.
Дискуссии разгорались жарче, когда к парикмахерской или кинотеатру приходили городские фотографы. Фотомастер Шура мог с успехом заменить печатный орган, он был вроде живой газеты. Он запечатлевал на пленку все, что попадало в его объектив: эти сам-ые клетки с кроликами, попугаями и канарейками, аквариумы и прочее; бывал, разумеется, на всех свадьбах, мотался по всей округе, все видел, все слышал и был похож на торбу, наполненную до краев новостями. Его, как и волка, кормили ноги. Проникал всюду.
Как всякий провинциальный фотограф, Шура был чрезвычайно нахален. Из своих поездок никогда не возвращался с пустыми руками. Со свадебных и иных праздничных столов к нему каким-то таинственным образом перекочевывали преогромные бутыли с вином, покоившиеся в чуть заплесневелыд ивовых плетенках, водочные и коньячные посудины и всякого рода и размера пакетики с жареным и вареным мясом. И жил не тужил предприимчивый Шура, нимало не страдая от того, что родной городок превратился в жалкое захолустье.
Как бы там, однако, ни было, но именно этот городок обслуживал преобразившиеся и обновившиеся села и деревни, посылая в них своих мастеров для исправления телевизоров, холодильников, стиральных машин и прочих атрибутов современной цивилизации. Были в городе бригады и по ремонту дорог, по возведению домов, по сооружению уже помянутых мною ажурных ворот и заборов из железа - всеми этими делами ведал местный промкомбинат. Шифер и черепица для крыш - тоже его забота. В киосках продавался прескверный лимонад, а вот хлеб выпекался, как и прежде, превосходный - вкусный и душистый.
Коренные городские труженики по утрам уходили на свои рабочие места, а возвратясь, рано ложились спать. Бывшие же землепашцы, ставшие рабочими, вечерами уезжали на ночлег в свои села и деревни - так-то и мотались туда-сюда на автобусах и попутных грузовиках. Селения заливались электрическим светом, являющимся как бы отблеском пришедшей новизны, во всех окнах по ночам видны были голубые пятна телевизоров, накрепко привязавших к себе обитателей домов, Как бы заживо похоронивших их там. Никто не выйдет за калитку своей крепости, не обмолвится словом-другим с соседом, который тоже прикован к этому дьяволу-телевизору. Почти ничего не осталось от прежнего уклада. Все куда-то уезжали, откуда-то приезжали, электросвет зажигался и гас, как на стадионах или на строительных площадках.
Неделями я не мог встретить никого из тех, с кем можно было бы поговорить, отвести душу. Мне бы хоть какое-нибудь занятие, но и его нет: родительский двор давно опустел, обесскотинел. Вся моя забота состояла в том, чтобы я сидел дома и присматривал за дедушкой. Бесконечное чтение книг надоело, от телевизионных передач рябило в глазах. Поэтому я и радовался как дитя малое, когда приходил погостить к нам бадя Василе Суфлецелу: а вдруг, думаю, в его почтальонской сумке отыщется и для меня конверт. Но покамест не получил никаких вестей-новостей. Оставалось только сидеть и ждать. А у бади Василе было свое на уме. Застав меня дома, он сейчас же вопрошал:
- Ты не видал моих овечек?.. Правда ведь - не видал? Пойдем-ка, я покажу тебе их!..
Он говорил так, а глаза светились гордостью. И было отчего: овец в селе сильно поуменьшилось, а у бади Василе сохранилось семь овечек, которые к тому же были дойными.
- И годовалых поросят моих не видел? Хватал меня единственной рукой и почти силою волок через свой сад во двор, к закутку, где похрюкивали его годовалые кабаны.
- Ну, что скажешь?.. К весне наберут сотню?
Я пожал плечами, поскольку первый раз в своей жизни видел такую породу свиней. Сосед пояснил, что купил их на заводе. Поросята венгерские. Видя, что я разбираюсь в этом, как свинья в апельсинах, бадя Василе и не ждал от меня какого-либо определенного ответа. К тому же сам-то он отлично знал, какой вес наберут его "иностранцы" уже к рождеству.
- Зимой обязательно куплю еще парочку маленьких, - выкладывал Василе свои планы. - На Украине молодцы. Даром раздают с колхозных и совхозных ферм поросят колхозникам и рабочим. Сам видел в Одесской области. А у нас нужно покупать. И продают их нам дороговато. Правда, убытку не будет. Свинья хоть и прожорлива, но не разорит. Лопает все подряд; картофельные очистки, остатки от нашего обеда, разные там объедки, сыворотку от овечьего молока. А когда пойдут травы, запаривай для них лебеду, осот, молочай, крапиву, подбрось туда немножко отходов - уплетут за милую душу. Не заметишь, как вырастут, и на всю зиму ты опять со своим мясом. Недаром же говорится: кусочек от кусочка - телочка! Осенью и того проще: то кукурузное зернышко, то недозрелый початок, мелкая картошка, тыковка… Не успеешь оглянуться, а в нем уже под сотню килограммов… в поросенке, то есть!.. Одного заколешь к рождеству, другого - к пасхе. Ешь вволю собственную свининку. А лишнюю можно и на базар свезть - вот тебе и деньжонки! Рубль обернется сотнею! Во!
Двор свой бадя Василе держал в прежнем виде - не развел в нем виноградника, как делали другие. Огород и сад были у него отделены забором.
Показал он мне и то и другое. При этом вел себя чрезвычайно деликатно: не спрашивал, почему я сижу здесь, скучаю от безделья, растранжириваю попусту время. Возможно, и слышал бабью выдумку относительно мнимых моих похождений в Москве. Слышал, но не справлялся у меня, правда ли то, что я бегал по ночной столице нагишом. Словом, не лез в душу, не совал свой нос в чужую тарелку, как сказал бы мой дед.
- Ну что за порядок такой?! - рассуждал почтальон. - Когда у тебя много детишек и из-за них, паршивцев, ты не можешь работать в полную силу, заработок твой мизерный. А их, ребятишек то есть, надобно кормить, поить, обувать, одевать… Растить, одним словом… Но вот дети выросли - сами зарабатывают. У тебя же, их отца, появилась уйма времени, зарплата твоя резко возрастает, поскольку трудиться на обчество стал больше. А тебе ни обувать, ни одевать, ни кормить, окромя одной жены, больше некого. Какой же это, к дьяволу, порядок! Будь моя власть, я распорядился бы по-другому. Я сделал бы так, чтоб человек получал большую зарплату, когда у него малые дети. А когда они подрастут, обзаведутся собственными семьями, отделятся от родителей, зачем тебе она, большая-то зарплата?! Куда, скажем, мне ее девать?..
- Ну, хватит философствовать, бадя Василе! Чуток подбросили тебе к твоему почтальонскому окладу да инвалидную пенсию собес маленько увеличил - а ты уж и расхвастался, о каких-то новых законах толкуешь. Оставь-ка их тем, кто их принимает, а сам иди в избу: обед, наверное, остывает…
Все то время, пока мы с мужем Аники вели этот немудреный разговор, она, затаившись, внимательно слушала нас и зорко наблюдала за нами. Увидав, что мы собираемся отобедать у нее, метнулась с графинчиком к погребу.