– То есть как – что?! – проговорил Пуффи тихим, дрожащим голосом. – Как – что? Да если бы не ты, это могло быть у меня! Честное слово, я собирался сделать ей предложение. Слава Богу, ты помешал. – Он испустил глубокий вздох. – Бинго, старик, ты вроде просил пятерку?
– Десятку.
Пуффи покачал головой:
– Этого мало. Пятьдесят, а?
– Пятьдесят?
– Ты не против?
– Нет-нет, что ты!
– Хорошо, – сказал Пуффи.
– Замечательно, – сказал Бинго.
– Простите, сэр, – сказал Коркер, появляясь в дверях, – швейцар сообщил, что миссис Литтл ждет вас у входа.
– Скажите, я сейчас, – отвечал Бинго.
© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.
Ансельм получает свой шанс
Летнее воскресенье близилось к концу. Сумерки спустились на садик "Отдыха удильщика", и воздух наполнился благоуханием жасмина и душистого табака. В небе замерцали звезды. В живых изгородях сонно пели дрозды. Среди сгущающихся теней закружили летучие мыши, и легкий ветерок покачивал штокрозы. Короче говоря, это был, как удачно выразился клиент, заглянувший туда, чтобы освежиться джином с тоником, очень даже приятный вечерок.
Тем не менее мистера Муллинера и маленькое общество, собравшееся в зале гостиницы, томило ощущение, что этому вечеру все же чего-то недостает. Объяснялось оно тем обстоятельством, что мисс Постлетуэйт, наша компетентная буфетчица, блистала своим отсутствием. Прошло около сорока минут, прежде чем она вошла в зал и отправила восвояси замещавшего ее коридорного. А тогда строгое великолепие ее костюма и истая благочестивость, с какой она поднимала и опускала ручку, накачивая пиво, объяснили все.
– Вы были в церкви, – сказал проницательный Херес С Горькой Настойкой.
Мисс Постлетуэйт ответила, что да, она была именно там и все было чудесно.
– Красиво во всех смыслах этого слова, – сказала мисс Постлетуэйт, накачивая кружку портера. – Я просто обожаю вечернюю службу в летние месяцы. Она вроде бы будит в тебе что-то, вот я о чем. Благоговейная тишина и все такое прочее.
– Полагаю, была и проповедь? – спросил мистер Муллинер.
– Да, – ответила мисс Постлетуэйт и добавила, что проповедь просто в душу запала, дальше некуда.
Мистер Муллинер задумчиво отхлебнул свое горячее виски с лимоном.
– Старая, старая история, – сказал он с отзвуком печали в голосе. – Не знаю, замечали ли вы, джентльмены, но в сельских местностях Англии в летние месяцы вечернюю проповедь читают сами приходские священники, и это порождает закипающее недовольство среди младших священников. Доводит молодых людей до исступления, и их можно понять. Как справедливо заметила мисс Постлетуэйт, атмосфера вечери в деревенской церкви содержит в себе нечто располагающее души собравшейся там паствы к особой восприимчивости, и проповедник, проповедующий в подобных условиях, просто не может не заворожить и не растрогать своих слушателей. Младшие священники, лишенные права проповедовать, естественно, чувствуют, что жестоко попраны пятой железной монополии, нагло отбирающей у них их великий шанс.
Виски С Лимонным Соком упомянул, что никогда об этом даже не задумывался.
– В отличие, – сказал мистер Муллинер, – от Ансельма, младшего сына моего кузена Руперта. Вот он часто об этом задумывался. Он был младшим священником в приходе Райзинг-Мэтток в Гемпшире, и когда не предавался нежным мечтам о Мэртл Джеллеби, племяннице сэра Леопольда Джеллеби, кавалера ордена Британской империи, местного помещика, вы почти наверное застали бы его горько негодующим на надменный эгоизм патрона, приходского священника, который алчно оставлял за собой все вечерние проповеди с конца апреля и почти до середины сентября. Он как-то сказал мне, что чувствовал себя заточенным в клетку жаворонком.
– А почему он предавался нежным мечтам о Мэртл Джеллеби? – осведомился Крепкий Портер, человек обстоятельный и вдумчивый.
– Потому что он ее любил. А она любила его. И уже дала согласие стать его женой.
– Они были помолвлены? – осведомился Крепкий Портер, начиная разбираться, что к чему.
– Тайно. Ансельм не осмеливался поставить ее дядю в известность о положении вещей, так как мог разделить с будущей женой только скудное жалованье. И опасался гнева этого миллионера-филателиста.
– Чего миллионера? – спросил Светлый Эль.
– Сэр Леопольд, – объяснил мистер Муллинер, – коллекционировал марки.
Светлый Эль сообщил, что был всегда уверен, что филателист – это человек, который добр к животным.
– Нет, – сказал мистер Муллинер, – филателист – это коллекционер марок. Хотя, насколько мне известно, многие филателисты, кроме того, еще и добры к животным. Сэр Леопольд Джеллеби предавался своему увлечению много лет. С тех пор как удалился от дел и прекратил учреждать компании в лондонском Сити. Его коллекция была знаменита.
– И Ансельм не хотел сказать ему про Мэртл, – сказал Крепкий Портер.
– Да. Как я уже упомянул, он боялся. И выбрал политику осмотрительности: затаился и надеялся на лучшее. И в одно солнечное летнее утро словно бы наступила счастливая развязка. Мэртл, заглянув к нему в дом священника в час завтрака, увидела, что Ансельм пляшет вокруг стола, сжимая в одной руке надкушенный ломтик жареного хлеба, а в другой – письмо, и узнала от него, что, согласно завещанию его крестного отца, недавно усопшего мистера Дж. Г. Бинстока, он нежданно получил наследство – а именно пухлый альбом марок, который в данную минуту возлежал на столе возле вазочки с мармеладом.
При этом сообщении лицо девушки просветлело (продолжал мистер Муллинер). Племянница филателиста, она знала, какие ценности могут хранить такие альбомы.
– Сколько он стоит? – нетерпеливо спросила она.
– Меня поставили в известность, что он застрахован на пять тысяч фунтов.
– О-го-го!
– Огогее не бывает, – согласился Ансельм.
– Ньям-ньям! – сказала Мэртл.
– Именно так, – согласился Ансельм.
– Береги его хорошенько. Не оставляй без присмотра. Мы же не хотим, чтобы его слямзили.
Страдание омрачило одухотворенное лицо Ансельма.
– Ты же не думаешь, что наш священник унизится до подобного?
– Собственно говоря, – сказала Мэртл, – я думала о Джо Бимише.
Она имела в виду одну из овечек в маленькой пастве своего возлюбленного, в свое время преуспевавшего громилу. Узрев свет после примерно шестнадцатой отсидки, он оставил свое жизненное призвание и теперь выращивал овощи, а также пел в церковном хоре.
– Старикан Джо предположительно раскаялся и покончил с прошлым, но, если хочешь знать мое мнение, пальца в рот ему класть никак не следует. Если он прослышит про коллекцию марок в пять тысяч фунтов…
– Любимая, по-моему, ты несправедлива к нашему достойнейшему Джо. Однако я приму меры предосторожности. Уберу альбом в ящик письменного стола в кабинете священника. Ящик этот снабжен надежным замком. Но перед этим я думаю показать его твоему дяде. Возможно, он пожелает приобрести коллекцию.
– Это мысль! – согласилась Мэртл. – Вытяни из него побольше.
– Разумеется, я приложу к этому все усилия, – заверил ее Ансельм.
И, нежно поцеловав Мэртл, он отправился заниматься приходскими делами.
К сэру Леопольду он зашел уже под вечер, и добросердечный помещик, узнав о причине его прихода и убедившись, что у него нет намерения выцарапать пожертвование в фонд церковного органа, утратил настороженность, которая было появилась на его лице, когда доложили об Ансельме, и поздоровался с ним весьма тепло.
– Марки? – сказал он. – Да, я всегда готов пополнить мою коллекцию при условии, что мне предложат что-то стоящее и по разумной цене. Сколько вы намерены запросить за ваши марки, дорогой Муллинер?
Ансельм ответил, что, по его мнению, тысяч пять будет в самый раз, и сэр Леопольд содрогнулся от бушприта до кормы, будто кот, получивший обломком кирпича по ребрам. На протяжении всей его жизни легчайший намек на то, что ему придется распрощаться с крупной суммой, ввергал его в шок.
– А? – сказал он, а потом словно бы взял себя в руки с невероятным усилием. – Что же, дайте взглянуть на них.
Через десять минут он закрыл альбом и устремил на Ансельма сострадательный взгляд.
– Боюсь, мой мальчик, – сказал он, – вам следует скрепить сердце.
Ансельм преисполнился самых скверных предчувствий.
– Неужели они не представляют никакой ценности?
Сэр Леопольд сложил кончики пальцев и откинулся в кресле с той величавостью, с какой в былые дни он произносил речи на собраниях акционеров.
– Термин "ценность", мой милый, относителен. Для некоторых людей пять фунтов – очень приличная сумма.
– Пять фунтов!
– Именно столько я готов предложить. Но так как вы мой личный друг, то не сказать ли нам десять?
– Но они же застрахованы на пять тысяч фунтов!
Сэр Леопольд покачал головой с легкой улыбкой:
– Мой милый Муллинер, знай вы о тщеславии тех, кто коллекционирует марки, столько, сколько знаю я, вы не стали бы делать из этого никаких выводов. Я уже сказал, что не прочь заплатить вам десять фунтов за весь альбом. Подумайте и дайте мне знать.
Ансельм вышел из комнаты на свинцовых ногах. Его надежды разлетелись вдребезги. Он уподобился человеку, который тщился сорвать с неба радугу, а она вдруг извернулась и тяпнула его за ногу.
– Ну? – спросила Мэртл, которая дожидалась в коридоре результатов экспертизы.
Ансельм сообщил ей грустную новость. Она удивилась:
– Но ты же сказал мне, что альбом застрахован на…
Ансельм вздохнул:
– Твой дядя как будто не придал этому ни малейшего значения. Видимо, коллекционеры марок имеют привычку застраховывать свои коллекции на фантастические суммы из духа тщеславия. Я намерен, – сказал Ансельм мрачно, – в ближайшее время прочесть проповедь о тщеславии со всей возможной убедительностью.
Наступило молчание.
– Ну что же, – сказал затем Ансельм. – Подобное, надо полагать, ниспосылается нам как испытание. Принимая такие удары со смирением и раскаянием…
– Смирение и раскаяние – три "ха-ха"! – воскликнула Мэртл, которая, подобно столь многим современным девушкам, не стеснялась в выражениях. – Мы должны что-нибудь придумать.
– Но что? Не отрицаю, – сказал Ансельм, – что потрясение было тяжким, и с глубоким сожалением сознаюсь, что был момент, когда я испытал великий соблазн воспользоваться парой-другой выражений, которые я когда-то услышал в моей оксфордской восьмерке из уст тренера, обращавшегося к номеру пятому, когда тот, загребая, упорно выпячивал свою брюшную полость. Это было бы очень дурно, но, бесспорно, облегчило бы мои…
– Знаю, – вскричала Мэртл, – Джо Бимиш!
Ансельм уставился на нее с недоумением:
– Бимиш? Не понимаю, о чем ты, любимая.
– Пошевели мозгами, милый, пошевели мозгами. Помнишь, что я тебе говорила? Нам надо только дать понять старичку Джо, где лежат эти марки, а дальше он сам все сделает. И тогда мы сможем получить наши пять тысчонок от страховой компании.
– Мэртл!
– Деньги без всякого труда! – продолжала прелестная энтузиастка. – Сами просятся в карман! Немедленно отправляйся навестить Джо.
– Мэртл! Молю тебя, остановись! Ты терзаешь меня невыразимо!
Она недоверчиво посмотрела на него:
– Ты что, не сделаешь этого?
– Я даже помыслить не могу о подобном образе действий.
– Ты не спустишь старичка Джо со сворки, не дашь ему возможности устроить все тип-топ?
– Разумеется, нет. Категорически нет. Тысячу раз нет.
– Но что тут плохого?
– Весь проект этически неприемлем.
Наступила пауза. Секунду казалось, что девушка изольет свое огорчение гневными словами. Ее брови нахмурились, и она сердито пнула жука, мирно проползавшего мимо. Затем как будто справилась со своими чувствами. Ее лицо прояснилось, и она ласково улыбнулась Ансельму, как мать заупрямившемуся ребенку:
– Ну хорошо. Как скажешь. И куда ты теперь?
– У меня в шесть Собрание Матерей.
– А мне надо разнести несколько пинт бульона достойным беднякам. Удивительно, как они поглощают бульон. Будто губки.
Они дошли вместе до деревенского клуба. Ансельм свернул в него на Собрание Матерей, а Мэртл, едва он скрылся за дверью, переменила направление и поспешила в уютный коттедж Джо Бимиша. Доносившиеся изнутри воркующие звуки псалма извещали, что хозяин у себя, и через увитое жимолостью крыльцо она проследовала в дом.
– Эй, Джо, хрыч ты старый, – сказала она. – Как делишки?
Джо Бимиш вязал носок в крохотной комнате, которая в равных долях благоухала мышами, экс-громилами и махоркой, и сердце Мэртл, когда ее взгляд упал на рубленые черты его лица, взыграло в груди наподобие сердца поэта Вордсворта, когда тот узрел в небе радугу. Перемена жизни никак не сказалась на внешности былого взломщика. Она по-прежнему наводила на мысль о типах, за которыми то и дело охотится полиция. И, глядя на Джо Бимиша, Мэртл твердо уверовала, что попала в самую точку, предположив, что за этой преступной рожей все еще таится частица ветхого Адама.
В течение нескольких минут разговор шел на нейтральные темы: погода, носок, мыши под полом. Только когда он коснулся украшения церкви к Празднику урожая и Мэртл узнала, что ее гостеприимный хозяин сможет уделить от своих щедрот два капустных кочана и тыкву, она узрела возможность коснуться более животрепещущего вопроса.
– Мистер Муллинер будет очень доволен, – сказала она. – Он прямо-таки свихнулся на Празднике урожая.
– Р-ры, – сказал Джо Бимиш. – Хороший он человек, мистер Муллинер.
– И удачливый, – добавила Мэртл. – Вы слышали, как ему повезло? Какой-то покойный Водосток взял да и завещал ему пять кусков.
– Ух! Это точно?
– Вообще-то да. Альбом с марками, который стоит пять тысяч. Вы же знаете, как дорого стоят редкие марки. Коллекция моего дяди, к примеру, в десять раз дороже. Вот почему у нас в доме полно всякой сигнализации против грабителей.
Лицо Джо Бимиша как-то странно исказилось.
– Про эти самые сигнализации я слышал.
– А вот у священника в доме никакой сигнализации нет, и, говоря между нами, Джо, это меня тревожит. Видите ли, мистер Муллинер ведь хранит свои марки именно там.
– Р-ры, – сказал Джо Бимиш с задумчивой интонацией.
– Я ему говорила, что надо отвезти их в банк.
Джо Бимиш даже вздрогнул:
– Ну, кто вас за язык дергал такую глупость сморозить?
– Это не глупость, – горячо возразила Мэртл, – а простой здравый смысл. Кто же хранит дорогие марки в ящике письменного стола в кабинете священника, в этой комнатушке на первом этаже справа от входа, где стеклянную дверь ничего не стоит вскрыть стамеской, или чем там еще их вскрывают. Конечно, ее запирают, но какой толк от замков? Я их видела, и любой из них ничего не стоит открыть шпилькой. Говорю вам, Джо, я боюсь.
Джо Бимиш наклонился над носком и некоторое время работал спицами, считая петли и храня молчание. Когда же нарушил его, то заговорил он о тыквах и кочанах, а после этого, будучи человеком с ограниченным кругозором, о кочанах и тыквах.
Тем временем Ансельм Муллинер коротал день в немалых душевных борениях. План Мэртл в тот момент, когда он о нем услышал, потряс все его фибры до последней. Настолько обескураженным он себя не чувствовал с того самого вечера, когда занимался боксом с юным Уилли Пэрвисом в "Клубе отроков" и Уилли по счастливой случайности врезал ему точно в подбородок.
Такой изъян в характере девушки, которой он отдал свое незапятнанное сердце младшего священника, ошеломил Ансельма. Мэртл, мнилось ему, видимо, понятия не имеет о том, что хорошо и что дурно. Разумеется, это ничего не изменило бы, будь он гангстером, а она его будущей марухой, но совсем другое дело, если речь идет о том, кто уповает со временем получить приход и доверить жене надзор за приходскими деньгами. Что, спросил он себя, сказал бы пророк Исайя, если бы его поставили в известность о точке зрения Мэртл на стратегию и тактику?
Весь день и весь вечер он продолжал мрачно размышлять на эту тему. А за ужином был рассеян и сосредоточен в себе. Занятый своими мыслями, он почти не слушал преподобного Сидни Гуча, священника, в помощниках которого состоял. Пожалуй, что и к лучшему, ибо была суббота и преподобный Сидни, как обычно на вечерних субботних трапезах, то и дело возвращался к проповеди, которую намеревался прочесть на следующий день. Он сказал – и не один, а много-много раз, – что надеется (если не испортится погода) выдать своей маленькой пастве такое, что она только лапки кверху задерет. Преподобный Сидни являл собой прекраснейший, достойнейший образчик мускулистого христианина, но в какой-то мере ему недоставало такта.
К наступлению ночи, однако, в размышлениях Ансельма появилась более добрая, более снисходительная нота. Возможно, ее привнесли превосходный ростбиф, от которого он вкусил, и добрый эль, которым он ростбиф запил. Покуривая после ужина сигарету, Ансельм поймал себя на мысли, что его суровое осуждение женской слабости Мэртл смягчается. Он напомнил себе, что она не стала упрямиться в своем заблуждении, а это явно свидетельствует в ее пользу. Едва он высказал неодобрение ее методами решать финансовые проблемы, как в ней пробудилась совесть, лучшая сторона ее натуры взяла верх и она отказалась от своего сомнительного плана. А это уже немало.
Вернув счастье в свою душу, он удалился на боковую, погрузился на полчасика в нравоучительную книгу, а затем погасил свет и предался освежающему сну.
Но его почти сразу же, как ему показалось, пробудил от этого сна очень громкий шум. Ансельм сел на кровати и прислушался. В нижнем этаже, казалось, шла нешуточная драка. Полагаясь на свою осведомленность в топографии дома священника, он предположил, что шум исходит из кабинета, и, поспешно облачившись в халат, направил свои стопы туда.
Кабинет был погружен в темноту, но Ансельм нащупал выключатель и обнаружил, что источником странного стонущего звука, который он услышал, приближаясь к двери, был преподобный Сидни Гуч. Священник сидел на полу, прижимая ладонь к левому глазу.
– Грабитель! – объяснил он, поднимаясь с пола. – Омерзительный, нахальный грабитель.
– Боюсь, он причинил вам телесные повреждения, – сказал Ансельм.
– Конечно, он причинил мне телесные повреждения, – подтвердил преподобный Сидни с некоторым запалом. – "Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?" ("Притчи", шесть, двадцать семь.) Я услышал шорох, спустился вниз, ухватил его, а он с таким неистовством набросился на меня, что я был вынужден ослабить хватку, и он сбежал через стеклянную дверь. Будьте так добры, Муллинер, поглядите, забрал ли он что-нибудь с собой? Там лежали рукописные проповеди, которых я не хотел бы лишиться.
Ансельм стоял возле письменного стола. Он помолчал, стараясь вернуть себе дар речи.
– Единственное, что как будто пропало, – сказал он наконец, – это мой альбом с марками.
– А проповеди на месте?
– На месте.
– Жестоко, – сказал священник. – Жестоко!
– Прошу прощения? – сказал Ансельм и обернулся.
Его старший духовный собрат стоял перед зеркалом, печально созерцая свое отражение.