Егорша, довольный, похохатывал, скалил на баб зубы, потом хлопнул Михаила по плечу:
- Давай! Цепляй какие в колхозе найдутся телеги да сани. За один раз привезу весь ваш урожай.
- Ладно, герой выискался…
- А что, Михаил, - заговорили бабы, чем лошадей маять, пущай прокатится.
- Еще чего! Играть будем или хлеб молотить?
- Суровый у вас начальничек, - сказал Егорша. - Ну-ну, ишачьте на здоровье.
Он легко и щеголевато вспрыгнул на верхнюю гусеницу, хлопнул дверцей.
Трактор взревел, рванулся вперед. Бабы закашлялись от угарного дыма. А от деревни, от бань на рев мотора уже бежали ребятишки. И взрослые откуда-то взялись. Работать некому, а глазами хлопать да языком молотить - тут народ всегда найдется.
Ну Егорша и показал себя. Рядом с баней Софрона Мудрого стоял старый, продымленный сарай - бывшая пивоварня. Вмиг не стало пивоварни. Трактор наехал - только пыль пошла. А дальше - больше. Развернулся - пошел на деревню.
- Ну и парень! - заахали и заохали бабы.
- Сколько он теперь огребать будет?
- Да уж не с наше! Маленько побольше.
- Давай на гумно! - заорал Михаил, - Дядя за вас будет молотить?
Было глупо завидовать - для чего же человек на курсах учился? Ведь и он, окончи курсы, сидел бы сейчас за рулем. Да, все это так, все это понятно. И тем не менее злоба кипела в нем.
Он совал в прожорливый барабан ячменные снопы, покрикивал на баб, а мысленно сопровождал Егоршу по деревне.
Тот, конечно, постарался сегодня. До тех пор будет утюжить деревенскую улицу, пока не сгонит с печи последнюю старуху.
Ну почему так? Почему он по целым дням торчит на гумне - копоть, пыль глотку затыкает, - а тот как жеребец - играючи идет по жизни?
И главное - так всегда, всю жизнь. Поехали они второй раз в лес. Мальчишки. По шестнадцати лет. Кой черт еще делать в лесу, как не махать топором! И он, Михаил, махал, всю зиму махал. А Егорша помахал недельку-две учетчиком стал. Ладно. Зиму отработали, выбрались домой. Голод. Ребята еле ноги переставляют. Просил, умолял: дайте на сплаве поработать. Все какой-никакой хлеб. Черта лысого! "Что ты, Михаил? А кто пахать, сеять будет? Колхоз распускать?" А Егорша - тот колхозу не нужен. Егорша вывернулся. Вот когда еще все началось…
От нижней молотилки до Ставровых рукой подать, но после работы Михаил пошел домой. Нет уж, пусть другие хлопают глазами, а он насмотрелся - с него хватит. Ребят дома не было, а где - не надо спрашивать: у Ставровых.
- Ты бы все-таки глядела за ними, - рыкнул он на мать. - Ведь сказано было - после школы обутку не трепать.
- Да разве их удержишь? Ехал тут Егорша - вся деревня за ним бежит.
Мать собрала на стол.
- Сестра-то как? Ничего не будем посылать?
- А чего? Пряников пошлешь?
- Ну-ну, сам знаешь, - сразу согласилась мать. - Я ведь так, к слову. Думаю, свой человек в лес едет…
- Свой человек! Нашла родню.
Мать непонимающими глазами смотрела на него. А разве сам он понимал что-нибудь? Черт знает почему он так распсиховался сегодня! И мать, конечно, права: кто им еще ближе, чем Ставровы? Есть у них дядя родной - рядом деревня. А раз хоть в чем-нибудь выручил их этот дядя?
- Ладно, - примиряющим тоном сказал Михаил, - достань с погреба картошки. Да творогу пошлем.
2
У Ставровых, как в праздник до войны, горела десятилинейная лампа. Свой теперь керосин - не надо экономить. А под окошками, возле трактора, видимо-невидимо ребятишек. Сбежались со всей деревни. Была тут, конечно, и его саранча. Все четверо.
Татьянка подскочила в темноте, глазенки горят:
- Миша, а меня Егорша на тракторе катал, вот!
- А нас тоже катал, - доложили Петька и Гришка.
- Не врите! Вы-то на телеге, а я на самом тракторе.
Да, будет теперь разговоров у малых. На всю зиму хватит. Егорша додумался: связал две телеги, сани - садись, ребятня! И если летом, когда он еще на легковухе ездил, ребятня по целым дням караулила его, то что же теперь?
- Марш домой! - круто распорядился Михаил. - Ну, кому я говорю?
Федька наловчился было нырнуть в ребячью гущу, но Михаил успел схватить его за шиворот, дал подзатыльник.
- И вы тоже! - пригрозил он остальным. - Живо!
- Кусать хочешь? - спросил его Егорша, когда он вошел в избу.
Михаил скользнул глазами по столу: раскрытая банка с консервами - треска в масле, краюха магазинного хлеба - настоящего, ржаного. Сглотнул слюну.
- Не, поел только что.
- Ну а другого угощенья нету. Дедко не припас.
- Поменьше пить надо было, - с осуждением сказал Степан Андреянович.
- Ладно. Слыхали, - вяло огрызнулся Егорша. - Подумаешь, бутылку-две на прощанье с корешами раздавил.
- Не знаю уж, сколько раздавил, а без копейки домой приехал. Так будешь хозяйничать - хорошо заживем.
- А на что тебе копейка-то? Слыхал, что Сталин говорит? Готовьтесь, говорит, к коммунизму… А у тебя на уме копейка…
Егорша, подмигивая, кивнул на склонившегося над хомутом деда: послушай, мол, что сейчас начнется.
- Я картошки да творогу для Лизки принес, - сказал Михаил, указывая под порог, - Передай.
- Ладно, - сказал Егорша. - Передам.
Затем он пошарил глазами по полу, нацелился на сук в половице - как раз посредине избы, - цыкнул слюной. Недолет. Со второго раза попал точно.
- Ну, что будем делать? - сказал Егорша, вставая с лавки. - Дедко в дотации отказал. Хочешь, прокачу на своем стальном?
- Давай-давай, - заворчал Степан Андреянович, - Самое время теперь народ пугать.
Егорша накинул на плечи промасленный, похожий на кожанку ватник, подошел к зеркалу. Кепку новую! - с крохотным козырьком и пуговкой посадил на самую макушку, светлый чуб распушил пятерней - берегись, девки!
3
- Ты что ничего не спрашиваешь? - спросил Егорша, когда они вышли на крыльцо.
- А чего спрашивать? Вижу - на трактор пересел.
- Да, брат, все, - заговорил, загораясь, Егорша. - С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: "Не пущу. Другого шофера мне не надо". А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?
- А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе - не сидеть же тебе сложа руки.
- Чухлома! - с разочарованием сказал Егорша. - Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. - Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. - Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?
С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи - к морозам.
- Куда пойдем? - спросил Егорша. - В клуб?
- Какой теперь клуб. Все в лесу. Одна Райка в деревне.
Егорша посмотрел на дом Федора Капитоновича - на кухне свет.
- А знаешь что? Давай выманим Раечку. Продавцом работает - неужели на бутылку не разорится?
- Ну да! Буду я еще по домам собирать.
- Подумаешь, гордость! Хрен с тобой. Пошагали к Першину. Даве он меня звал.
- А меня не звал.
- Ну и что - со мной.
- Да за каким он дьяволом мне сдался? - рассердился Михаил. - И так каждый день глаза мозолит. Уж по мне - лучше дома кирпичи давить.
Егорша схватил его за рукав:
- Да погоди ты, кипяток! Друг еще называется. - Он выпустил рукав Михаила, сказал, помедлив: - А с Першиным, между протчим, советую не ссориться. Не забывай, кто его поставил.
- Ну и что?
- А то. Подрезов не таким, как ты, хребет ломает.
У Пачихиных - хозяин работал лесником - завыла Векша, единственная собачонка в деревне. Остальных порушили еще в войну.
- Музыка, - сказал Егорша. - Да, вот дыра собачья - некуда и сходить. - И вдруг воскликнул: - Порядок! Поехали на собеседование к дяде Евсе.
К Евсею Мошкину они заходили и раньше. Старик приветливый - забавно послушать. А то, что он религией чокнутый, так ведь они не старухи - мозги на месте.
Марфы, на их счастье, дома не было - ушла с ушатами в Водяны.
- Проходите, проходите вперед, - сказал Евсей, указывая на боковую лавку. - Только уж уговор, ребята: у меня не курить. Ладно? А я сейчас.
Он быстро загреб в кучу щепу и стружку - строгал доски, - снял керосинку с матицы, поставил на стол, подсел к ним. Крепкий, медноволосый - жаром налит.
Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки - кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает - только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: "День-то какой сегодня баской! Заслужили люди". И так всю поленницу в заулке - а ее у него костры - перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.
И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?
- Ну что, ребята? - сказал Евсей. - Чем вас угощать? Может, самовар согреть?
Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:
- Воды на свете много - всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками: неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. - Он встал, пошел в задоски.
Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!
На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.
- Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.
- Нам не на мясо, - ввернул Егорша. - Можно и ниже средней упитанности.
Себе Евсей налил в граненую стопку - тоже старинного подела, а им - в толстые стаканы.
- Ну, будем здоровы. - Перекрестился, выпил, закусывать не стал - только ладонь приложил к губам.
- А у тебя это ловко, дядя Евся, - сказал Егорша. - Есть тренировочка.
- Вино надвое разделено, - уклончиво ответил Евсей. - Умному на веселье, глупому на вред.
- А старухи ничего? - продолжал задирать Егорша. - За штаны не берут? В разрезе религии?
- Не пытайте меня, ребятушки. Поздно меня переделывать. Я с малых лет ногами в земле, глазами в небе…
- Это как? - спросил Егорша.
- А, стало быть, так - духовной веры жажду.
- Ха, - ухмыльнулся Егорша. - Опеум.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю.
- Ничего ты не знаешь. Ни я ничего не знаю, ни ты ничего не знаешь. Много ли птичка из моря выпьет? Прилетит, раз-раз клювиком, а море все такое же. Так и человек насчет знаньев.
- Смотря какой человек. Я, например…
Евсей быстро перебил Егоршу:
- А "я"-то последняя буква в азбуке. А почто? Скажи, коли все знаешь.
Михаилу все это было знакомо. Третий раз они с Егоршей заходили к Евсею, и третий раз Егорша задирает старика. Он недовольно крякнул.
- Ладно, хватит, - сказал Евсей. - Пущай ты все знаешь. Ты вот лучше скажи - у начальства близко, все ходы-выходы знаешь: хлопотать мне насчет пензии?
Егорша откинулся назад:
- Тебе? Пензия? А за что?
- Да ведь годы-то мои на семой десяток покатились. Сколько я еще топором намашу. Вишь, рука-то… - Евсей поставил на стол правую руку, согнутую в пальцах. Пальцы вздрагивали.
- Нет, - сказал Егорша. - Автобиография неподходяща. Поп.
- Да какой же я поп? Почто ты меня все попом-то обзываешь? Ежели я со старушонками помолюсь вместях, утешу какую ласковым словом, дак разве я поп? Попы-то все грамотные, службой кормятся… А я чем? Не тем же разве топором, что люди? Ну-ко, спроси у старух: взял ли я хоть у одной копейку?
Егоршу это не убедило. Он сказал, что не важно, как называть, поп или не поп, а факт остается фактом: антисоветский элемент.
Тут уж не выдержал Михаил. Какой же, к дьяволу, он, Евсей Тихонович, антисоветский элемент? Все-таки надо думать, что говоришь. А потом, добавил Михаил, возвращаясь к тому, из-за чего загорелся сыр-бор, может, Евсей Тихонович вовсе и не за себя хочет получить пенсию, а за детей? Так ведь, дядя Евся?
- Так-так, Миша, - живо закивал Евсей, - за детей. За Ганьку и Олешу. Два сына на войне головы сложили.
- Это другое дело, - сказал Егорша. Подумал, добавил: - Нет, все равно ни хрена не выйдет.
- Ну да! - возразил Михаил. - Все за убитых получают, а он что, не отец?
- Да что вы ко мне пристали? - начал злиться Егорша. - Я что, райсобес? Там, между протчим, тоже не дураки сидят. А ну-ко, скажут, предъяви документы, когда поил-кормил?
- Господи! - всплеснул руками Евсей. - Я уж злодей своим детям, да? Я не поил, не кормил? А кто же их поил-кормил? Кто? - И Евсей вдруг всхлипнул, размазал по румяным щекам слезы. - Мне и ребята свои против не говаривали.
- И зря, - сказал невозмутимо Егорша. - Из-за кого же они страдали? Я бы такому отцу прописал.
- Ладно, не будем об том говорить. То особо дело. Не ты мне прописывал. Федька Косой, в исполкоме сидел, уж как, бывало, не стращал! "Снимай крест, стриги волосы. В землю зарою!" А где теперь? Сам раньше меня зарылся. Злом человека, ребятушки, не наставишь. Зло не людям делаешь - себе. Мне мати-покойница, бывало, говорила: "Кабы зло, Евсейко, исделал да на небо улетел…"
Егорша ухмыльнулся:
- А на небо ты, дядя Евся, не очень рассчитывай. Там тоже с отбором принимают.
- Что пустое молоть.
- Не пустое. По твоей религии. Водочку любишь… - Егорша загнул палец.
- Погоди, - Михаил сдвинул брови. - А дальше что?
- Вишь вот, Михаил Иванович понимает. Даром что годами от тебя не ушел. Ох, ребята, ребята, - вздохнул Евсей, - всего не перескажешь. Все прошел. А как дети свои выросли - и не видел. Уж когда домой вернулся, в сельсовете объявили: оба геройски погибли. За родину. - Евсей развел руками. - Не судьба. Федька, Федька Косой меня упек. Ох, зверь-человек, царство ему небесное. Уж как он, бывалоче, меня топтал да мял! И заданьем твердым обкладывал, и из лесу по месяцам не выпускал… А и зазря, как потом выяснилось. Тамошние власти поумнее - с меня и вину всю сняли. Не виноват, говорят, отец, а что по религии живешь, дак это твое дело. Закон дозволяет.
- Ну ладно, - важно, как если бы он вел собрание, сказал Егорша. - Этот вопрос для ясности замнем. А теперь давай антракт - чего-нибудь в части мурокурок. Ох, бывало, у нас в Заозерье на эти штуки Вася-ножовик мастак был. Как раз незадолго до войны из-за проволоки вышел. Этот самый знаменитый Беломор строил. Который еще на папиросах обозначен. Ну почнет живые картины на своем теле показывать да про этих мурок-урок рассказывать - заслушаешься. Такие, говорит, там шмары имеются - пальчики оближешь.
- А кто тебе сказал, что я за проволокой был? Да я, ежели хочешь знать, ни одного дня там не был.
Егорша аж затылком долбанул простенок - до того неожиданно было то, что сказал старик. Михаил, к этому времени начавший было томиться и позевывать, тоже вскинул голову.
- Нет, ребята, - после небольшого молчания снова заговорил Евсей, никаких шкурок-мурок и не видал. Я с ссыльным листом на чужбине был, да и то зазря. Тамошние власти, спасибо, разобрались, все права мне дали. - Евсей вдруг застенчиво улыбнулся, покачал головой. - А по первости-то тоже всяко было. Что уж скрывать. Я приехал в поселок на рождество. Зима, мороз, степь голая. И не то что лесины - кустика вокруг не увидишь. А мне и притулья нет. Как хошь живи. И насчет пропитанья тоже сказ короткий: кормись как знаешь. Да, так было-то. А потом, когда уезжал, - ох! Не то что все прочие - сам председатель уговаривал: не езди, говорит, отец. Оставайся у нас да обогревай людей теплом. Я все, вишь, печи клал. И до войны клал, и после, когда отпускную дали.
- Постой, - сказал Михаил, - а когда же тебе отпускную дали? Разве не после войны?
- Нет, нет, раньше. Еще на первом году войны, осенью.
- И ты остался там? Не поехал домой?
- Сообразил, что дома не коржики с медом, - вставил с ухмылкой Егорша.
- Да почто ты все меня в корысти-то винишь! - воскликнул Евсей. - Разве я по корысти живу? Людей надо было спасать от холода. Вот из-за чего остался.
- Че-го, че-го?
- Вот тебе и чего. Ты, поди, и не слыхал про то, что у нас за Волгу целые заводы перебрасывали? Нет? - Евсей от обиды повернулся к Михаилу. - Да-да, Миша, завод пересек мне дорогу домой. Я уж было совсем собрался, с людями простился. А тут вдруг к председателю зовут. Срочно. Ну, думаю, не судьба. Обо мне чего-нибудь перерешили. Нет, насчет завода. Завод вакуирован, на станцию привезли. Поселок надо строить. А мне, значит, чтобы печи класть. Нет, говорю, не могу, гражданин начальник. У меня дети есть. Я детей давно не видел. А тот и говорить не стал. Меня в санки - да на станцию. А на станции - о господи! Люди, люди. Женщины. Ребятишки плачут. Костры горят… Ну я и остался. Простите, Ганька да Олеша. Вы-то сейчас все же во тепле, в детском доме, а тут-то что будет, когда морозы падут?..
Егорша, свертывая цигарку, спросил с издевкой:
- Так. Значит, добровольно, так сказать, по сознательности остался?
- А уж не знаю как, а остался. Так своих ребят и не увидел. - Евсей опять всхлипнул.
- А может, господь бог внушил? А?
- Ну чего ты, понимаешь, в бутылку лезешь? - попытался урезонить Егоршу Михаил.
- А то! Он тут который час нам на мозги капает, а ты и вздыхаешь: вот, дескать, божий человек. А этот божий человек небось ряху наел. Ну-ко, кто у нас в Пекашине с таким зеркалом из войны вышел?
- Да что это, господи! - Евсей схватился руками за голову, расплакался. Зачем тогда ко мне приходить? Я тебя принял, я тебе почет оказал, а ты все мне поперек. Все лаем да пыткой.
Михаилу вдруг нестерпимо стыдно стало и за себя и за Егоршу. В самом деле, на что это похоже? Пришли, уселись за стол и давай отчитывать старика. Егорша, положим, завелся, - с ним это бывает. А он-то куда смотрит?
Он положил руку на плечо Егорше:
- Ты все-таки думай, что говоришь, голова еловая.
- Это ты думай! - Егорша резким движением сбросил с себя его руку. - Я в райкоме работал - закалку имею.
- В райкоме работал! Хоть за колесо райкомовской легковухи держался.
- Может, и за колесо, а тебя в бригадиры вывел.
- Что? Ты меня в бригадиры? Ты? На пол со звоном упал стакан. Михаил, рванув Егоршу на себя, вытащил из-за стола.
- Ребята, ребята! - закричал Евсей тонким, плаксивым голосом. - Что вы? Что вы делаете?
Затем, плача и охая, схватил их за шиворот, растащил по сторонам.
- Пусти! - злобно прошипел Егорша, вырываясь.
- Нет-нет, ребята, не пущу. Покайтесь друг другу, ну? Покайтесь, ладно? Что вы не поделили, что? Пришли ко мне друзьями, а уходите врагами. Разве можно так? - Евсей упрашивал, усовещивал их…
- Да пусти ты, мать твою так! - заорал Егорша, зверея.
Пальцы Евсея сразу разжались. Он закрыл глаза руками, застонал:
- Ох, ох, нехорошо, Егор. Матерное-то слово самое тяжелое. Грешишь против своей матери, против матерь-богородицы и против мать сырой-земли…