12
Калмен Зогот уже несколько раз видел во сне Якова Оксмана. Бледный, оборванный, тот укорял его: "Как же это ты мог взять письмо и собственными руками отдать в колхоз? Кто мог бы поверить, что Шлойме-Калмен Зогот окажется доносчиком, собственными руками зарежет своего спасителя? Кто мог бы поверить?"
Калмен не знал, что делать, и хуже всего то, что он ни с кем, даже с собственной женой, не мог посоветоваться. Если уж говорить начистоту, ему не жалко Оксмана - немало добра нажил он здесь на чужом горбу. Но, с другой стороны, человек просит, доверяет ему, - как же можно вместо добра причинить зло! - убеждал Зогот самого себя.
Было уже темно, когда Калмен, усталый, вернулся из степи. Он снова достал письмо. Чем больше Калмен в него вчитывался, тем сильнее злился на Оксмана. Вечно этот человек прибедняется. Когда его раскулачили, кричал, что у него забрали все, до последней веревки, а тут, оказывается, золото припрятал. Своим трудом добыл он его, что ли? Нет, надо передать письмо в правление. Но тут же он начинал грызть себя. Нет, не его это дело, не станет он доносить. Если нужно будет отнять у Оксмана его клад, пусть это сделают без него. А он сегодня попытается вытащить золото из-под печи, отправить его и избавиться наконец от этого проклятого дела.
Калмен Зогот вышел во двор. По улице шагал пионерский отряд. Ребята несли ведра. Видно, возвращались из степи, где собирали колосья со сжатых полей. Впереди шел его сын Вовка.
Калмену правилось, что это Возка идет впереди отряда. Он смотрел ребятам вслед, пока они не скрылись, еще постоял, а потом направился вверх по улице, в бывший оксмановскимий дом.
"Теперь там никого нет, - подумал он. - Самое время… И гора с плеч…"
Он уже подходил к колхозному двору, как вдруг неподалеку, за ветряком, увидел несколько телок, которые паслись на колхозном огороде.
"Ну что ты будешь делать! - вскипел Калмен. - Каждый думает только о себе…"
И, забыв о своем деле, Калмен погнался за телками, стал бросать в них комки земли, кричать, пока наконец не прогнал.
- Погибель на них, что они здесь наделали!
В огороде многие грядки были растоптаны и разрыты.
"Где это слыхано, чтобы люди губили собственное добро!" - возмущался он. Если бы он знал, чьи это телки, пошел бы и надавал оплеух - пусть не пускают в потраву…
Калмен долго еще возился на огороде, выравнивал грядки, выпрямлял помятые стебли, потом медленно побрел обратно. Он никак не мог успокоиться.
- Нет, если каждый будет думать только о себе, то, пожалуй, ничего не получится, - разговаривал он сам с собой. - Как это так - выпустили телок топтать огород!..
Напротив колхозного двора, у нового колодца, где обычно поили лошадей, стоял Коплдунер. Увидев во дворе Калмена, он окликнул его. Но Калмен не расслышал и вошел в дом.
"Чем-то расстроен старик, - подумал Коплдунер. - Хороший человек, тихий, не любит быть на виду. И работает, дай бог всем так. Пойду-ка расспрошу его, что с ним стряслось. И что ему понадобилось в правлении, не пойму? Ведь там никого нет".
Между тем Калмен был уже в бывшей оксмановской горнице.
"Вот здесь это спрятано". Он со страхом оглянулся, отсчитал два кирпича от пола и стал дрючком ковырять печь. Один кирпич ему удалось вытащить, а дальше дело не подвигалось. Тогда он через внутреннюю дверь прошел в конюшню, чтобы отыскать какой-нибудь инструмент.
Коплдунер в правлении никого не застал. "Куда это девался Калмен? - недоумевал он. - Я ведь сам видел, как он вошел сюда". Коплдунер поднял табурет, который лежал почему-то вверх ножками, перевернул его и заметил исковерканную печь.
Тут вошел Калмен со шворнем в руках.
- Что это у вас? - удивленно спросил Коплдунер. - Что вы собираетесь делать?
- Ничего… Шворень, - Калмен в растерянности выпустил его из рук, - нашел во дворе… в конюшне… Почему не запирают дом? Почему держат все открытым, чтобы каждый вертелся здесь, а?
- Чего тут запирать? Никто ничего не возьмет. Но посмотрите, что здесь делается! Совсем недавно побелили печь, и уже ее разворошили, сломали. Что за люди, я не понимаю! - Коплдунер взял кирпич и долго возился, пока примостил его обратно на место. - Эх, ведь совсем недавно мне нельзя было заходить сюда, - он оглянулся, - вечно этот Оксман боялся, чтоб у него что-нибудь не стащили. Три года я кишки надрывал у него и даже зимой, в самый лютый мороз, спал на конюшне. Ну и издевался же Оксман над людьми!
Слова Коплдунера вконец расстроили Калмена, ему хотелось поскорее уйти отсюда. Растерянный, он направился к двери.
- Вы уходите? - Коплдунер последовал за ним. - А кого вы искали?
- Я?… Никого… Я думал, Волкинд здесь…
Они вышли вместе.
- Калмен, вы ведь хотели мне что-то рассказать, - напомнил Коплдунер.
- Рассказать? Я?
- Ну, о письме, еще тогда… помните? Что это за письмо вы получили?
- Да так. Подумаешь, дело какое! Глупости…
- Пусть будет глупость, но почему бы вам не рассказать?
- Чего ты пристал ко мне? Я тебя спрашиваю, какие письма ты получаешь? Кому какое дело? Новости какие! Мне и письма нельзя получить, что ли? - Сердитый, Калмен быстрыми шагами направился к дому.
13
На Жорницкой горке все еще молотили пшеницу. Коплдунер подавал вилами колосья к барабану. Сверху, с молотилки, хорошо было видно, как широко-широко распростерлась желтая, а местами еще зеленоватая степь с балками и пригорками, с изъезженными песчаными дорогами, с ветряками, казавшимися на расстоянии голубыми.
Коплдунер словно впервые увидел, как широка степь, почуял долетающий с выгона запах зреющей кукурузы, лежалого сена, чабреца. Вот она, перед ним, их земля, земля Бурьяновского колхоза. И кланяющиеся солнцу желтые подсолнухи, и зеленые арбузы на баштанах, и стройная кукуруза, и высокие золотистые копны пшеницы - все это принадлежит им. А вон там, правее, в Вороньей балке, курится кусок черной, вспаханной земли, подготовленной к севу. Эта пашня тоже своя, колхозная.
Далеко на горизонте виднелось несколько тракторов. Один за другим они медленно спускались вниз. "Боронуют наши, бурьяновские".
Напротив, с высокой скирды, доносились девичьи голоса. Вперемежку звучали песни - украинские, еврейские, русские. На самом верху, обвязанная белым платочком, с граблями в руках, стояла Зелда. Верша вместе с другими девушками скирду, она нет-нет да посматривала вниз, на хутор, на двор Шефтла. "Кружится там с лошадьми по току, - думала она со смешанным чувством досады и жалости. - Трудно ему одному, а со всеми вместе не хочет…"
- Эй, взяли! - донесся крик, и она стала тянуть веревку.
На току, как всегда, суетился Юдл Пискун. Он подбирал вилами солому и все время озирался. У кучи пшеницы стояли Хонця и Слободян. Разговаривая, они то и дело поглядывали на скирду.
"Пронюхали! - Юдл вздрогнул. - У Хонци колосья в руках…"
- Чего ты здесь куришь? - набросился Юдл на Слободяна. - Пожара тебе хочется? А ты, Хонця, молчишь, а? Тебя это не касается? Небось, у себя на току он не курил бы…
- Кто курит? - Слободян показал ему потушенную цигарку.
- Ну-ну, меня ты не обманешь! Чего ты здесь прохлаждаешься? Смотри, куда твои лошади залезли!
- Не кричи на меня, я тебе не батрак! - огрызнулся Слободян и направился к своей арбе.
- Вот поди потолкуй с ним! - пожаловался Юдл. - Что и говорить, если бы я целыми днями не бегал, не смотрел, ток давно сгорел бы. Где это слыхано, чтобы на току курили!.. Ну, Хонця, что ты скажешь? Вот это молотьба, а? Двадцать арб пропустили.
- Что толку! Молотим, молотим, а хлеба не видно. - И Хонця отошел от него.
Юдл крикнул ему вслед:
- И что мы можем сделать? Что? Больше, чем уродилось, не обмолотишь.
Хонця подошел к молотилке и сунул руку в подвешенный мешок. Зерно медленно падало на подставленную ладонь.
"На вид колос не плох, а зерна не видать… Черт его знает, что здесь делается".
Онуфрий Омельченко с самого утра сгребал обмолоченную солому. Ветер бросал пыльную полову с гудящей молотилки прямо ему в лицо, запорашивал глаза, законопачивал ноздри. От жары и от пыли сохло во рту. Сквозь густую пыль Онуфрий словно видел голубоватый прохладный ставок. Вечером он скинет с себя возле плотины пыльную, колючую одежду, бросится в прохладную воду, глубоко нырнет, смоет с себя пот и пыль…
Онуфрий сгреб большую кучу соломы в сетку, затянул над ней веревку и, задрав голову к скирде, где работала Зелда, хрипловатым, усталым голосом крикнул:
- Эй, донька, взяли!
Зелда взмахнула вилами и аукнула Иоське, сидевшему по ту сторону скирды верхом на лошади, которая тянула веревку.
Иоська стегнул сивую кобылу, и скользкая толстая веревка, заброшенная над скирдой, поволокла кучу соломы, скопившейся около молотилки.
Обмолоченная солома тянулась по земле, задевая рассыпанное зерно, и медленно поднималась на все растущую скирду. Сверху доносились визг и смех, - видно, кто-то там шутил с девушками. Зелда, громко смеясь, крикнула:
- Коплдунер, Настя идет!
Онуфрий посмотрел на Зелду. Она стояла на огромной скирде, сильная и красивая, в коротком облегающем платье.
"Замуж ей пора", - подумал Онуфрий.
В это время, перешагнув через веревку, прибежал Юдл Пискун. Он был рад, что именно Онуфрия поставили сгребать солому. "О, с этим неприятностей не будет! Что он понимает? Недотепа безъязыкий!.." Юдл собрался было хлопнуть Омельченко добродушно по спине: "Работаем, а?" - как вдруг тот, подобрав несколько обмолоченных колосьев, выпрямился и стал их внимательно разглядывать.
- Отдыхаем, а? Уже наработались? - набросился на него Юдл. - Что ты копаешься? День-то ведь не стоит на месте. Кто за тебя работать будет?
Онуфрий показал ему пучок колосьев.
- Я дывлюсь, они, кажется, плохо обмолочены.
Юдл выхватил у него из рук колосья.
- Как это плохо обмолочены? Что ты морочишь голову? Ты лучше за собой смотрел бы! - Юдл пнул носком сапога солому. - Ну конечно, смешал обмолоченную с необмолоченной, все в одну кучу сгреб! - Он схватил вилы и начал быстро отбрасывать солому на сетку. - Вот как сгребают! А ты что делаешь? Вздумал каждую-соломинку прощупывать? И так у нас все идет шиворот-навыворот. - Он вернул Онуфрию вилы. - Ну, хватит прохлаждаться! Действуй! А я к молотилке побегу. Здесь нужен глаз да глаз…
"Заметил, недотепа, чтоб ему…" Юдл испуганно оглянулся, потом забрался за молотилку и быстро отрегулировал ее.
Как только Юдл ушел, Онуфрий снова подобрал несколько обмолоченных колосьев. "Чего он мне тут зубы заговаривает?"
Онуфрий потер колосья, и на ладони у него осталось зерно. Тяжело дыша, он подошел к Хонце и Хоме, которые работали поблизости.
- Смотрите, как у нас молотят! Вот куда наш хлеб идет. К черту на рога…
Вокруг Онуфрия столпились колхозники. На шум прибежал Пискун.
- Что тут такое? Опять шумишь? Сам не работаешь и другим не даешь?
- Чего он на меня кричит? - Омельченко вытер пот с лица. - Я говорю, колос плохо обмолочен. Вот, дывись…
- Какой там еще колос? Что он выдумывает?
- Только из-под молотилки. Мы сами видели…
- Ну и что тут такого? Попадается иногда сырой колос… Подумаешь, диковина какая!
- Откуда теперь сырой колос, когда солнце печет? Что ты мелешь? - Хонця зло посмотрел на Юдла.
- Дело здесь не в колосе.
- Холера его знает… Арбы тяжелые, лошади еле тянут, а зерна не видать.
Колхозники стояли суровые, усталые.
- Может быть, молотилка плохо берет?
- Молотилка? Вот это другой разговор. Молотилку надо проверить. Всякое бывает. Пойдемте посмотрим, - предложил Юдл.
Около молотилки уже лежала новая огромная куча соломы.
- Что касается молотилки, это может случиться… Мало ли что… Машина - капризная вещь… Но что говорить, она, кажется, работает у меня исправно. Чего-чего, а за этим я уж слежу…
Колхозники терли в ладонях только что обмолоченные колосья.
- Ну что, есть зерно? - Юдл ухмыльнулся. Колосья были чисто обмолочены, ни единого зернышка.
Хонця и Хома Траскун обменялись недоуменными взглядами.
- Может быть, ты с арбы взял? - Юдл подошел вплотную к Онуфрию. - Ищешь подковы дохлых лошадей? Двух слов, кажется, не может связать, а тут разговорился…
Онуфрий Омельченко стоял, немного сгорбившись, с запыленным, красным лицом.
- Это он там, на пригорке, накосил. - Риклис засмеялся.
- Зачем на пригорке? Здесь, на арбе, ближе.
- Чего он мне морочит голову? Что я, слепой, что ли? - Онуфрий снова начал тереть между ладонями колосья, но они и в самом деле были хорошо обмолочены.
- Ну, как? - Юдл ехидно улыбался. - Можешь запастись хлебом на всю зиму. Тебе и работать не надо, ты побольше ройся в соломе.
Немного погодя, когда колхозники стали каждый на свое место, Юдл подошел к Онуфрию и положил ему руку на плечо.
- Вот видишь? О молотилке есть кому позаботиться. А ты знай свое дело. Хотя что толку? Ты трудишься, из сил, можно сказать, выбиваешься, за каждое зернышко болеешь, а много ты получил хлеба? - Юдл наклонился к нему поближе. - Между нами говоря, если было бы где купить хлеб, я последнюю рубаху отдал бы… А то кто его знает, сколько мы получим на трудодень… Уж очень слаб колос у нас. Хватило бы на семенной фонд, и то хорошо.
14
За облаком пыли, кружившимся над током, уже спускалось солнце. Красные отсветы падали на молотилку, на скирду, на людей. Скоро стемнеет, молотилка замолкнет, колхозники уйдут домой. Черт его знает, что этот Онуфрий будет болтать на хуторе! Нельзя его отпускать с тока.
Когда колхозники стали расходиться, Юдл подозвал Омельченко.
- Онуфрий, ты посмотри, что тут делается! Ай-ай-ай! Плохо, плохо убрал. - Юдл пнул ногой рассыпанную солому. - А ну-ка, пошевеливайся, не ленись! Небось у себя ты все подобрал бы под метелочку.
Омельченко хотел было поспорить: почему это все на него валят? - но молча взял грабли и принялся сгребать рассыпанные колосья.
Пока Онуфрий убрал ток, колхозники уже разошлись. Он сел на землю между пустыми арбами, натяпул на ноги свои разбитые башмаки, обвязал их веревками, потому что подошвы совсем отваливались. Потом с трудом поднялся, стряхнул с себя солому и стал спускаться с горки.
- Куда это ты? Куда? - подскочил к нему Юдл.
- До хаты.
- До хаты, до шматы… Тебе ведь говорили, что ты сегодня останешься сторожить ток?
- Почему я? Никто мне ничего не говорил…
- А кто же, по-твоему, будет стеречь? Я, что ли? Видишь, никого нет! Домой спешишь… Подумаешь, какой у него там дом… Завтра выспишься… Ну, идем, принимай ток, скорей! Уже поздно.
Юдл оставил его и подбежал к молотилке, возле которой лежали мешки с пшеницей. Юдл быстро подсчитал их.
- Тридцать четыре… Тридцать четыре мешка, - повторил он и позвал Омельченко.
"Я этому молчальнику подстрою штуку… Хвороба на него!" - Юдл закусил ус.
- Почему я должен? - ворчал Онуфрий. - Почему непременно я?
- Ты же видишь, больше никого нет, я ведь не оставлю из-за тебя ток без сторожа. Видишь, сколько хлеба здесь! Это тебе не шуточки. Ты его и за деньги теперь не достанешь… Ну, ну, быстренько сосчитай.
Онуфрий, слегка прихрамывая, обходил мешки, путался в счете, и наконец насчитал тридцать четыре мешка.
Тем временем Юдл Пискун подъехал на бедарке.
- Сосчитал? - спросил он, перебирая вожжи. - У тебя здесь тридцать… тридцать два мешка… Ты слышал? Запомни… Тридцать два. Мешок хлеба теперь дороже трех мешков золота…
Онуфрий удивился: ведь столько раз пересчитывал - тридцать четыре мешка, а не тридцать два. Он хотел это сказать Юдлу, но тот не давал ему и слова вставить.
- Как следует стереги ток, слышишь? Что и говорить, я ведь тебя знаю - залезешь под скирду и будешь себе храпеть, - так запомни, что здесь лежит хлеб… Тридцать два мешка - это тебе не шуточки. - Он натянул вожжи. - Что и говорить, дай бог, чтобы они достались нам! Но боюсь, боюсь… Сколько строить нам надо! И с МТС еще не рассчитались. А где ззять? Что и говорить, если бы можно было бы хоть немного себе заготовить, пока не поздно! Кто знает, какая будет зима… В самом деле, ну как быть человеку вроде тебя? Вот ты работаешь на совесть, и дай бог тебе получить хоть немного проса, не то что хлеба. Но что поделаешь! Плохо, очень плохо… Кто может, тащит себе понемножку, с голоду пухнуть никому неохота…
Юдл стегнул гнедую, и бедарка рванулась с места.
Онуфрий смотрел воспаленными глазами вслед удалявшейся повозке и не мог понять, как это получается, что всего тридцать два мешка.
Он несколько раз пересчитал мешки, и с каждым разом у него все сильнее дрожали руки. Все-таки получалось тридцать четыре, а не тридцать два.
"Значит, два мешка лишних…" От одной этой мысли у него, как от угара, кружилась голова.